Борис Слуцкий (Строфы века)
Евгений Евтушенко
1919, Славянск (Донбасс) - 1986, Тула. До войны, приехав из Харькова вместе с Кульчицким, учился в Литинституте. Во время войны, вступив в партию, был политруком. Первое стихотворение было опубликовано перед войной, следующее лишь в 1954-м. Сенсационной была статья Эренбурга о Слуцком в 1955 году, и с этого началась его слава. На обсуждении стихов Слуцкого Светлов сказал: "Мне ясно одно - пришел поэт лучше нас". В стихах "Бог" и "Хозяин", долгое время ходивших в списках, Слуцкий резко выступил против Сталина еще до XX съезда. Строчки "что-то физики в почете, что-то лирики в загоне" вошли в поговорку. Прозаизированный, как бы нарочито непоэтичный стиль Слуцкого вызвал и массу подражательств, и массу нападок. Слуцкий воспитал многих поэтов послевоенного поколения, в частности составителя этой антологии, и даже такой поэт, как Куняев, одно время ходил в его учениках. В 1959 году Слуцкий неожиданно для всех выступил против Пастернака во время скандала с "Доктором Живаго". Это был его единственный постыдный, трагически необратимый поступок. Многие бывшие почитатели отвернулись от поэта. Но самое главное, он этого сам себе не простил. Муки совести этого прекрасного, лишь однажды оступившегося человека довели его до тяжкой душевной болезни. Оставленное им поэтическое наследство было столь огромным, что в течение девяти лет после смерти Слуцкого его неопубликованные стихи появлялись почти каждый месяц в газетах и журналах. Редчайший случай - критик Ю. Болдырев, напечатавший после смерти Слуцкого сотни его стихов, заслуженно похоронен в одной ограде с поэтом.
Источник: Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
Cоветский Иов
Свидетельские показания и пророчества Бориса Слуцкого
Его присутствие в одном с тобой помещении делало тебя и это помещение маленькими. В его пятьдесят с небольшим было невозможно представить, что он когда-то был «молодым и рыжим». Те, кому нынче столько, выглядят в сравнении с ним полысевшими или поседевшими мальчишками — неужели он действительно навсегда «старше на Отечественную войну»?
Он мог показаться высокомерным, сухим и скупым на проявления чувств, а был застенчивым до внезапного покраснения и душевно щедрым. Впрочем — не только душевно. «Как с деньгами?» — первое, что он спрашивал у тех, кого считал своими младшими коллегами. И давал взаймы без отдачи. Он был дядькой (в дореволюционном значении) молодых поэтов, а его называли комиссаром. Хотя и комиссаром он тоже был, говорил лаконично и по-военному отрывисто, любил четкость, не терпел расхлябанности.
Но главное, будучи однолюбом, он упрямо верил в светлые идеалы равенства, братства, интернационализма, в идеи марксизма. А советский бог, роль которого с ветхозаветной жестокостью и азиатским коварством тогда уже исполнял Сталин, подвергал его веру тягчайшим испытаниям. Борис Слуцкий — советский Иов.
Эти испытания для Слуцкого — ввиду возраста («Девятнадцатый год рождения — / Двадцать два в сорок первом году») — начались с войны. Сначала он увидел обезглавленную Сталиным Красную армию:
Кадровую армию: Егорова,
Тухачевского и Примакова,
отступавшую спокойно, здорово,
наступавшую толково, —
я застал в июле сорок первого,
но на младшем офицерском уровне.
Кто постарше — были срублены
года за три с чем-нибудь до этого.
…Помню генералов, свежевышедших
из тюрьмы и сразу в бой идущих,
переживших Колыму и выживших,
почестей не ждущих…
Потом учившийся до войны на юриста Слуцкий узнал изнутри, как осуществлялось на войне сталинское правосудие:
За три факта, за три анекдота
вынут пулеметчика из дота,
вытащат, рассудят и засудят.
Это было, это есть и будет.
…Я когда-то думал все уладить,
целый мир облагородить,
трибуналы навсегда отвадить
за три факта человека гробить.
Я теперь мечтаю, как о пире
духа, чтобы меньше убивали.
Чтобы не за три, а за четыре
анекдота со свету сживали.
Чтобы трибуналы не гробили невинных — это не было для Слуцкого абстрактной мечтой, он сам некоторое время участвовал в работе военного трибунала и оставил такое вот поэтическое свидетельство:
Я судил людей и знаю точно,
что судить людей совсем не сложно, —
только погодя бывает тошно,
если вспомнишь как-нибудь оплошно.
Кто они, мои четыре пуда
мяса, чтоб судить чужое мясо?..
Русский философ Ильин писал, что истинное правосознание — категория религиозная. И в этом смысле атеист Слуцкий («В самый темный угол / меж фетишей и пугал / я тебя поместил. / Господи, ты простил?») — человек глубоко верующий. Во что? Прежде всего — в необходимость и неизбежность выс-шей справедливости. Его стихи-свидетельства должны быть выслушаны на страшном суде истории, да и просто — на Страшном суде. Но еще до него по этим стихам можно и нужно изучать реальную историю России ХХ века. И историю Великой Отечественной — в частности. Точность поэтического слова и абсолютная честность свидетеля и соучастника истории Бориса Слуцкого — гарантия достоверности на уровне засекреченных документов из президентского архива.
Вот какова, по показаниям Слуцкого, судьба тысяч и тысяч до сих пор незахороненных солдат той войны, погибавших отнюдь не только от немецких пуль и снарядов:
Расстреливали Ваньку-взводного
за то, что рубежа он водного
не удержал, не устерег.
Не выдержал. Не смог. Убег.
Бомбардировщики бомбили
и всех до одного убили.
Убили всех до одного,
его не тронув одного.
Он доказать не смог суду,
что взвода общую беду
он избежал совсем случайно.
Унес в могилу эту тайну.
Удар в сосок, удар в висок,
и вот зарыт Иван в песок,
и даже холмик не насыпан
над ямой, где Иван засыпан.
До речки не дойдя Днепра,
он тихо канул в речку Лету.
Все это сделано с утра,
Зане жара была в то лето.
Ну а потом была Победа… И двадцатишестилетний майор Слуцкий вновь почувствовал себя молодым — «четыре года зрелости промчались», и весь мир снова был перед ним распахнут, как синее небо юности. Но это ощущение длилось недолго. Фронтовик, прошедший «длинную войну» от самого начала до конца, получивший на ней, помимо трех советских орденов и болгарского ордена «За храбрость», тяжелую контузию, которую лечил стихами («Но вдруг я решил написать стих, / тряхнуть стариной. / И вдруг головной тик — стих, / что-то случилось со мной…), несколько послевоенных лет не мог даже устроиться на работу. Советский бог продолжал испытывать веру советского Иова:
Когда мы вернулись с войны,
я понял, что мы не нужны.
Захлебываясь от ностальгии,
от несовершённой вины,
я понял: иные, другие,
совсем не такие нужны…
А нужны были от «победителя гитлеровских полчищ», который «и рубля не получил на водку, хоть освободил полмира», только покорность и терпение. Советский бог (как тут не вспомнить: «Однажды я шел Арбатом, / Бог ехал в пяти машинах…»?) этого и не скрывал — на приеме фронтовиков в Кремле в честь Победы высказался цинично:
Сталин взял бокал вина
(может быть, стаканчик коньяка),
поднял тост — и мысль его должна
сохраниться на века:
за терпение!
…Трус хвалил героев не за честь,
а за то, что в них терпенье есть.
…Страстотерпцы выпили за страсть,
выпили и закусили всласть.
Как известно, победители в войнах усваивают нравы и обычаи побежденных. Наши фронтовики повидали Европу, ее цивилизационные достижения. Не потому ли «верхами» была развязана кампания борьбы с «безродным космополитизмом», «низкопоклонством перед Западом»? И в то же время сердцевиной борьбы с космополитизмом стал хорошо усвоенный фашистский антисемитизм, ставший государственной сталинской политикой, не изжитой до сих пор. Этот государственный антисемитизм, больно ударивший верившего в советский интернационализм Слуцкого, — так же относился лично к нему, как и «ненужность» после войны:
Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.
Евреи — люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.
Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но никуда не деться
От крика: «Евреи, евреи!»
Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.
Пуля меня миновала,
Чтоб говорилось нелживо:
«Евреев не убивало!
Все воротились живы!»
Борис Слуцкий, бесспорно, один из самых крупных поэтов советского периода русской литературы. Вся его жизнь (1919—1986) уложилась в этот период. А состав его мышления, выйдя из точки «Всем лозунгам я верил до конца…», дошел до конечного пункта под названием «Крах иллюзий». И тут можно вспомнить десятки не изданных на родине при жизни поэта стихотворений-исповедей (наряду с его стихами-свидетельствами), одно так и начинается: «Иллюзия давала стол и кров…». Но процитирую другое, написанное при жизни Сталина:
Я строю на песке, а тот песок
еще недавно мне скалой казался.
Он был скалой, для всех скалой остался,
а для меня распался и потек.
Я мог бы руки долу опустить,
я мог бы отдых пальцам дать корявым.
Я мог бы возмутиться и спросить,
за что меня и по какому праву…
Но верен я строительной программе.
Прижат к стене, вися на волоске,
я строю на плывущем под ногами,
на уходящем из-под ног песке.
1952
Библейское звучание этих стихов придает личной трагедии поэта всемирно-исторический масштаб, а обреченность советской утопии предстает непреложным фактом, причем задолго до краха СССР с его «строительной программой». Так исповедь становится пророчеством.
Движение Слуцкого к конечной станции «Крах иллюзий» не было равномерным и прямолинейным. Пути поэт прокладывал сам, еще не подозревая, куда они приведут. А состав его мышления был переполнен, как поезда времен Гражданской войны, как вагонзаки, как эшелоны Второй мировой…
Мышление применительно к поэзии Слуцкого — слово ключевое. Стихи для него были не столько способом высказывания, тем более самовыражения, сколько именно способом мышления. Потому и писал он — до последней своей болезни — очень много и практически беспрерывно: человек не может не думать. Потому и не имело решающего значения то, что огромное количество его стихов — в том числе лучших — не было напечатано: мысли-то уже были зафиксированы на бумаге. И все же… Разве не трагедия, что «известный советский поэт-фронтовик» при жизни был известен своим современникам преимущественно как автор «Лошадей в океане» да строчек «Что-то физики в почете, / Что-то лирики в загоне…»? Разве это не очередное испытание, посланное советскому Иову уже в брежневскую пору, когда место советского бога занимал его немощный местоблюститель?
Напоследок хочется процитировать еще одно стихотворение Слуцкого, во многом объясняющее его болезнь, категорический уход за несколько лет до смерти из общественной и литературной жизни:
Ценности сорок первого года:
я не желаю, чтобы льгота,
я не хочу, чтобы броня
распространялась на меня.
Ценности сорок пятого года:
я не хочу козырять ему.
Я не хочу козырять никому.
Ценности шестьдесят пятого года:
дело не сделается само.
Дайте мне подписать письмо.
Ценности нынешнего дня:
уценяйтесь, переоценяйтесь,
реформируйтесь, деформируйтесь,
пародируйте, деградируйте,
но без меня, без меня, без меня.
Кажется, эти стихи Слуцкий мог бы написать и сегодня — едва ли не с большим основанием. Значит, они тоже пророческие.
Олег Хлебников
Новости, рецензии и отзывы:
101 год со дня рождения Бориса Слуцкого. Бродский писал: «Именно Слуцкий едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии. Его стих был сгустком бюрократизмов, военного жаргона, просторечия и лозунгов… Ощущение трагедии в его стихотворениях часто перемещалось, помимо его воли, с конкретного и исторического на экзистенциальное — конечный источник всех трагедий. Этот поэт действительно говорит языком ХХ века…» Кажется, после Пастернака и Цветаевой как можно «действительно» заговорить в поэзии языком ХХ века? Но Слуцкому это действительно удалось (читать дальше)
Издательству "Время" - 20 лет! Нас поздравляют поэты - пишут про Время, да всё в рифму - и это, конечно, всё про нас! :-) (читать дальше)
Евгений Евтушенко
1919, Славянск (Донбасс) - 1986, Тула. До войны, приехав из Харькова вместе с Кульчицким, учился в Литинституте. Во время войны, вступив в партию, был политруком. Первое стихотворение было опубликовано перед войной, следующее лишь в 1954-м. Сенсационной была статья Эренбурга о Слуцком в 1955 году, и с этого началась его слава. На обсуждении стихов Слуцкого Светлов сказал: "Мне ясно одно - пришел поэт лучше нас". В стихах "Бог" и "Хозяин", долгое время ходивших в списках, Слуцкий резко выступил против Сталина еще до XX съезда. Строчки "что-то физики в почете, что-то лирики в загоне" вошли в поговорку. Прозаизированный, как бы нарочито непоэтичный стиль Слуцкого вызвал и массу подражательств, и массу нападок. Слуцкий воспитал многих поэтов послевоенного поколения, в частности составителя этой антологии, и даже такой поэт, как Куняев, одно время ходил в его учениках. В 1959 году Слуцкий неожиданно для всех выступил против Пастернака во время скандала с "Доктором Живаго". Это был его единственный постыдный, трагически необратимый поступок. Многие бывшие почитатели отвернулись от поэта. Но самое главное, он этого сам себе не простил. Муки совести этого прекрасного, лишь однажды оступившегося человека довели его до тяжкой душевной болезни. Оставленное им поэтическое наследство было столь огромным, что в течение девяти лет после смерти Слуцкого его неопубликованные стихи появлялись почти каждый месяц в газетах и журналах. Редчайший случай - критик Ю. Болдырев, напечатавший после смерти Слуцкого сотни его стихов, заслуженно похоронен в одной ограде с поэтом.
Источник: Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
Cоветский Иов
Свидетельские показания и пророчества Бориса Слуцкого
Его присутствие в одном с тобой помещении делало тебя и это помещение маленькими. В его пятьдесят с небольшим было невозможно представить, что он когда-то был «молодым и рыжим». Те, кому нынче столько, выглядят в сравнении с ним полысевшими или поседевшими мальчишками — неужели он действительно навсегда «старше на Отечественную войну»?
Он мог показаться высокомерным, сухим и скупым на проявления чувств, а был застенчивым до внезапного покраснения и душевно щедрым. Впрочем — не только душевно. «Как с деньгами?» — первое, что он спрашивал у тех, кого считал своими младшими коллегами. И давал взаймы без отдачи. Он был дядькой (в дореволюционном значении) молодых поэтов, а его называли комиссаром. Хотя и комиссаром он тоже был, говорил лаконично и по-военному отрывисто, любил четкость, не терпел расхлябанности.
Но главное, будучи однолюбом, он упрямо верил в светлые идеалы равенства, братства, интернационализма, в идеи марксизма. А советский бог, роль которого с ветхозаветной жестокостью и азиатским коварством тогда уже исполнял Сталин, подвергал его веру тягчайшим испытаниям. Борис Слуцкий — советский Иов.
Эти испытания для Слуцкого — ввиду возраста («Девятнадцатый год рождения — / Двадцать два в сорок первом году») — начались с войны. Сначала он увидел обезглавленную Сталиным Красную армию:
Кадровую армию: Егорова,
Тухачевского и Примакова,
отступавшую спокойно, здорово,
наступавшую толково, —
я застал в июле сорок первого,
но на младшем офицерском уровне.
Кто постарше — были срублены
года за три с чем-нибудь до этого.
…Помню генералов, свежевышедших
из тюрьмы и сразу в бой идущих,
переживших Колыму и выживших,
почестей не ждущих…
Потом учившийся до войны на юриста Слуцкий узнал изнутри, как осуществлялось на войне сталинское правосудие:
За три факта, за три анекдота
вынут пулеметчика из дота,
вытащат, рассудят и засудят.
Это было, это есть и будет.
…Я когда-то думал все уладить,
целый мир облагородить,
трибуналы навсегда отвадить
за три факта человека гробить.
Я теперь мечтаю, как о пире
духа, чтобы меньше убивали.
Чтобы не за три, а за четыре
анекдота со свету сживали.
Чтобы трибуналы не гробили невинных — это не было для Слуцкого абстрактной мечтой, он сам некоторое время участвовал в работе военного трибунала и оставил такое вот поэтическое свидетельство:
Я судил людей и знаю точно,
что судить людей совсем не сложно, —
только погодя бывает тошно,
если вспомнишь как-нибудь оплошно.
Кто они, мои четыре пуда
мяса, чтоб судить чужое мясо?..
Русский философ Ильин писал, что истинное правосознание — категория религиозная. И в этом смысле атеист Слуцкий («В самый темный угол / меж фетишей и пугал / я тебя поместил. / Господи, ты простил?») — человек глубоко верующий. Во что? Прежде всего — в необходимость и неизбежность выс-шей справедливости. Его стихи-свидетельства должны быть выслушаны на страшном суде истории, да и просто — на Страшном суде. Но еще до него по этим стихам можно и нужно изучать реальную историю России ХХ века. И историю Великой Отечественной — в частности. Точность поэтического слова и абсолютная честность свидетеля и соучастника истории Бориса Слуцкого — гарантия достоверности на уровне засекреченных документов из президентского архива.
Вот какова, по показаниям Слуцкого, судьба тысяч и тысяч до сих пор незахороненных солдат той войны, погибавших отнюдь не только от немецких пуль и снарядов:
Расстреливали Ваньку-взводного
за то, что рубежа он водного
не удержал, не устерег.
Не выдержал. Не смог. Убег.
Бомбардировщики бомбили
и всех до одного убили.
Убили всех до одного,
его не тронув одного.
Он доказать не смог суду,
что взвода общую беду
он избежал совсем случайно.
Унес в могилу эту тайну.
Удар в сосок, удар в висок,
и вот зарыт Иван в песок,
и даже холмик не насыпан
над ямой, где Иван засыпан.
До речки не дойдя Днепра,
он тихо канул в речку Лету.
Все это сделано с утра,
Зане жара была в то лето.
Ну а потом была Победа… И двадцатишестилетний майор Слуцкий вновь почувствовал себя молодым — «четыре года зрелости промчались», и весь мир снова был перед ним распахнут, как синее небо юности. Но это ощущение длилось недолго. Фронтовик, прошедший «длинную войну» от самого начала до конца, получивший на ней, помимо трех советских орденов и болгарского ордена «За храбрость», тяжелую контузию, которую лечил стихами («Но вдруг я решил написать стих, / тряхнуть стариной. / И вдруг головной тик — стих, / что-то случилось со мной…), несколько послевоенных лет не мог даже устроиться на работу. Советский бог продолжал испытывать веру советского Иова:
Когда мы вернулись с войны,
я понял, что мы не нужны.
Захлебываясь от ностальгии,
от несовершённой вины,
я понял: иные, другие,
совсем не такие нужны…
А нужны были от «победителя гитлеровских полчищ», который «и рубля не получил на водку, хоть освободил полмира», только покорность и терпение. Советский бог (как тут не вспомнить: «Однажды я шел Арбатом, / Бог ехал в пяти машинах…»?) этого и не скрывал — на приеме фронтовиков в Кремле в честь Победы высказался цинично:
Сталин взял бокал вина
(может быть, стаканчик коньяка),
поднял тост — и мысль его должна
сохраниться на века:
за терпение!
…Трус хвалил героев не за честь,
а за то, что в них терпенье есть.
…Страстотерпцы выпили за страсть,
выпили и закусили всласть.
Как известно, победители в войнах усваивают нравы и обычаи побежденных. Наши фронтовики повидали Европу, ее цивилизационные достижения. Не потому ли «верхами» была развязана кампания борьбы с «безродным космополитизмом», «низкопоклонством перед Западом»? И в то же время сердцевиной борьбы с космополитизмом стал хорошо усвоенный фашистский антисемитизм, ставший государственной сталинской политикой, не изжитой до сих пор. Этот государственный антисемитизм, больно ударивший верившего в советский интернационализм Слуцкого, — так же относился лично к нему, как и «ненужность» после войны:
Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.
Евреи — люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.
Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но никуда не деться
От крика: «Евреи, евреи!»
Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.
Пуля меня миновала,
Чтоб говорилось нелживо:
«Евреев не убивало!
Все воротились живы!»
Борис Слуцкий, бесспорно, один из самых крупных поэтов советского периода русской литературы. Вся его жизнь (1919—1986) уложилась в этот период. А состав его мышления, выйдя из точки «Всем лозунгам я верил до конца…», дошел до конечного пункта под названием «Крах иллюзий». И тут можно вспомнить десятки не изданных на родине при жизни поэта стихотворений-исповедей (наряду с его стихами-свидетельствами), одно так и начинается: «Иллюзия давала стол и кров…». Но процитирую другое, написанное при жизни Сталина:
Я строю на песке, а тот песок
еще недавно мне скалой казался.
Он был скалой, для всех скалой остался,
а для меня распался и потек.
Я мог бы руки долу опустить,
я мог бы отдых пальцам дать корявым.
Я мог бы возмутиться и спросить,
за что меня и по какому праву…
Но верен я строительной программе.
Прижат к стене, вися на волоске,
я строю на плывущем под ногами,
на уходящем из-под ног песке.
1952
Библейское звучание этих стихов придает личной трагедии поэта всемирно-исторический масштаб, а обреченность советской утопии предстает непреложным фактом, причем задолго до краха СССР с его «строительной программой». Так исповедь становится пророчеством.
Движение Слуцкого к конечной станции «Крах иллюзий» не было равномерным и прямолинейным. Пути поэт прокладывал сам, еще не подозревая, куда они приведут. А состав его мышления был переполнен, как поезда времен Гражданской войны, как вагонзаки, как эшелоны Второй мировой…
Мышление применительно к поэзии Слуцкого — слово ключевое. Стихи для него были не столько способом высказывания, тем более самовыражения, сколько именно способом мышления. Потому и писал он — до последней своей болезни — очень много и практически беспрерывно: человек не может не думать. Потому и не имело решающего значения то, что огромное количество его стихов — в том числе лучших — не было напечатано: мысли-то уже были зафиксированы на бумаге. И все же… Разве не трагедия, что «известный советский поэт-фронтовик» при жизни был известен своим современникам преимущественно как автор «Лошадей в океане» да строчек «Что-то физики в почете, / Что-то лирики в загоне…»? Разве это не очередное испытание, посланное советскому Иову уже в брежневскую пору, когда место советского бога занимал его немощный местоблюститель?
Напоследок хочется процитировать еще одно стихотворение Слуцкого, во многом объясняющее его болезнь, категорический уход за несколько лет до смерти из общественной и литературной жизни:
Ценности сорок первого года:
я не желаю, чтобы льгота,
я не хочу, чтобы броня
распространялась на меня.
Ценности сорок пятого года:
я не хочу козырять ему.
Я не хочу козырять никому.
Ценности шестьдесят пятого года:
дело не сделается само.
Дайте мне подписать письмо.
Ценности нынешнего дня:
уценяйтесь, переоценяйтесь,
реформируйтесь, деформируйтесь,
пародируйте, деградируйте,
но без меня, без меня, без меня.
Кажется, эти стихи Слуцкий мог бы написать и сегодня — едва ли не с большим основанием. Значит, они тоже пророческие.
Олег Хлебников
Новости, рецензии и отзывы:
101 год со дня рождения Бориса Слуцкого. Бродский писал: «Именно Слуцкий едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии. Его стих был сгустком бюрократизмов, военного жаргона, просторечия и лозунгов… Ощущение трагедии в его стихотворениях часто перемещалось, помимо его воли, с конкретного и исторического на экзистенциальное — конечный источник всех трагедий. Этот поэт действительно говорит языком ХХ века…» Кажется, после Пастернака и Цветаевой как можно «действительно» заговорить в поэзии языком ХХ века? Но Слуцкому это действительно удалось (читать дальше)
Издательству "Время" - 20 лет! Нас поздравляют поэты - пишут про Время, да всё в рифму - и это, конечно, всё про нас! :-) (читать дальше)
Книги этого автора:
наши партнёры
