Пресс-папье
Сочинители и убийства
в «Вилле Бель-Летра» Алана Черчесова
Эта вилла почти неприступна; чтобы преодолеть полосу препятствий, некороткую первую главу, вызывающую физиологически ощутимую асфиксию, — непонятно, кто говорит, кто герой, почему он убийца, кто «ты», что происходит, какова мотивация событий и действий, чем обусловлены резкие смены типа повествования, — нужен или баллин с кислородом, или легкие марафонца, натренированные на марш-бросках сквозь предыдущую черчесовскую бель-летру — «Венок на могилу ветра». Впрочем, уже во второй главе, когда Черчесов — экспериментатор не менее чуткий, чем доктор Менгеле, — чуточку приотпустит кадык, читатель получит передышку.
В июне 2001 года на баварскую виллу Бель-Летра съезжаются трое писателей — русский, англичанин и француз — чтобы предложить свои версии происшествия, случившегося ровно 100 лет назад: в ночь с 15 на 16 июня 1901 года здесь исчезла хозяйка виллы графиня Лира фон Реттау, пригласившая на лето троих писателей — тоже русского, англичанина и француза. Каждый впоследствии утверждал, что ту ночь графиня провела с ним. Бурная ночь повторяется, Лиру Реттау заменяет Элит Турера; сыщикам дают понять, что растворившаяся в предрассветной полутьме леди — это «литература», а ее исчезновение — реализация метафоры «литература умерла». Подтверждением — или опровержением — этой метафоры, ставшей в XX веке — после Джойса, Дахау и Дерриды — общим местом, они и занимаются, бывает, не без рукоприкладства. Мэтры — не то «убийцы литературы», обменявшие ее, живую, на «невзрачную фигуру речи», «кодирующие в тексте свои бесконечные страхи и комплексы», не то участники ритуала воскрешения — ссорятся, употребляют алкоголь, делятся сексуальным опытом, вытаскивают друг друга из петли, шпионят за прислугой и ищут трупы — перипетий тут хватило бы и на детектив в мягкой обложке; но больше всего они разговаривают о литературе — с чувством, не стесняясь высокопарностей, и в этих коньячных дискуссиях (про то, к примеру, является ли всеобщая амбивалентность лейтмотивом современной культуры) каждая реплика недвусмысленно претендует на место в сборнике афоризмов. У Черчесова достаточно высокий лоб, чтобы выстраивать роман на диалогах писателей-интеллектуалов и цитировать выдуманные письма Лиры Толстому и Ницше как образцы подлинной философии и не выглядеть при этом идиотом самому; но большинство его парадоксов и сентенций настолько — до тошнотворности — вычурны, что вряд ли «Вилла Бель-Летра» когда-нибудь разойдется на пословицы: «Впрочем, людям свойственно проверять изнанку своего белья на просвет проницательной смерти. Чаще другого нарочитая небрезгливость дневников выдает тщеславие распознанного в самом себе мессианства».
Реконструируя по дневникам, рассказам предшественников и сохранившимся вещдокам биографию фон Реттау и события той ночи, писатели не только разгадывают «тайну» литературы XX века — какой она была? — но и проживают ее и прописывают в новом метаромане о самих себе — который, предполагается, синтезирует весь опыт модернистского и постмодернистского романа XX века. «Вилла» — лабиринт сцеплений, целиком состоящий из показаний ненадежных рассказчиков, одержимых сексуальным в числе прочего вожделением к литературе, жанровый карнавал, чрезвычайно разветвленная система мифологических соответствий, тотальная игра с читателем как единственный способ остаться серьезным; можно сказать и так — но, по правде, больше всего «Вилла» похожа не на амальгаму из «Улисса», «Волшебной горы», «Лолиты» и «Имени розы», а на неприспособленный для чтения «роман-нуво»: подчеркнутая нереальность, выпирающая конструкция, повторяющиеся события, двойники, взаимозаменяемость элементов, отсутствие иерархии между подлинником и копиями. В сущности, это роман про то, как трое персонажей расследуют деятельность своих прототипов — только для того, чтобы убедиться в том, что они сами — их выдумки. Роман — лента Мебиуса, роман-мантисса, роман-головоломка, роман-«Улисс» (то же 16 июня), роман-ремейк «Волшебной горы» (те же Альпы), роман, в котором спрессована вся литература XX века, роман о том, что такое роман и чем должен быть... Добротный, да, материал для литературоведческих конференций — но и только. Ярко выраженный писательский аристократизм вызывает - уважение к Черчесову, но никоим образом не любовь к ЕГО Лире фон Ретгау. И если в первой главе не выдерживали легкие, то в финале тисками плющит голову: неужели стоило конструировать этот лабиринт и заселять его призраками только для того, чтобы еще раз обсосать — хотя бы и с чавканьем в две­ сти децибел — трюизм «литература умерла»? Это роман или ток-шоу Виктора Ерофеева, а?
Единственная, впрочем, претензия к Черчесову состоит в том, что ему не стоило бы ставить к этому роману эпиграф из Кортасара, где есть слова «единственный персонаж, который меня интересует, — это читатель». Ясно, ясно, имеется в виду не вульгарный читатель, а Идеальный Читатель, Читатель-Соавтор, Соучастник Ритуала Воскрешения Литературы и прочее бла-бла-бла; но выносить эти слова в эпиграф «Бель- Летры» — ужасное лицемерие.
Лев Данилкин, "Афиша"


Не детектив
Данила Давыдов, «Книжное обозрение», 51(2165), декабрь 2007

Роман Алана Черчесова, номинированный на прошлогодний «Русский Букер», вышел наконец отдельным изданием (до этого он публиковался в журнале «Октябрь»). Имея будто бы детективную интригу, роман этот даже не притворяется детективом: Черчесов пишет о самой природе литературного творчества. Довольно прозрачный намек, заключенный в названии, будет разгадан проницательным читателем, читатель же наивный вряд ли доберется до разгадки предложенного писателем ребуса, тем более что перед нами упражнение в стиле (Черчесов пишет «нарочито хорошо») опровергает сам стиль. Вспоминается пьеса Вуди Алена «Бог» со всей ее антифилософской философией и пародийные детективы, написанные совместно Борхесом и Биой Касаресом под псевдонимом Бустос Домек – с их принципиальным забалтыванием сути, падением в бесконечную дискурсивную игру.