Научно-фантастический роман «Гиперболоид инженера Гарина» Алексея Николаевича Толстого (1882—1945) — это, говоря сегодняшним языком, «легкое чтиво», почти сценарий сериала. Он и писался частями, и публиковался с продолжением, и с 1927 по 1939 год несколько раз бестрепетно переписывался автором в русле текущей политики. Что мы имеем на выходе: талантливый инженер, обуянный жаждой власти над миром, создает убийственный аппарат, с помощью которого добывает из земных глубин немеряное количество золота. Богатство и авантюризм приводят негодяя сначала к всевластию, а затем к краху. В основе заполярных глав романа лежат реальная работа и быт знаменитого геолога Николая Урванцева, разведавшего месторождения сегодняшнего «Норникеля». А вот нынешние реальные лазеры к придуманному гиперболоиду никакого научного отношения не имеют. И главное: «Роман этот, сам того не желая, вобрал в себя пульс и трепет эпохи — нервную мировую политику, знаменитые экономические крахи, технологические фантазии, слом и сдвиг модернистских исканий, ужас и наивность послевоенного (или, как говорилось тогда, послеверсальского) мира» (Иван Толстой).

Николай Герасимович Помяловский (1835—1863) известен сегодня всего тремя произведениями. От повестей «Мещанское счастье» и «Молотов» в языке остались выражения «кисейная барышня» и «мещанское счастье». Зато «Очерки бурсы» прочно заняли место на полке с великой русской литературой ХIХ века. «Он успел сказать о бурсе такое и так, что навсегда зафиксировал тему… Написанное Помяловским было не просто творческим актом, но гражданским поступком — как передовой боец, он первым атаковал врага» (Валерий Сажин). Этого врага Помяловский знал досконально. Отец отдал его в бурсу — Александро-Невское духовное училище — в восьмилетнем возрасте. Вышел он из бурсы, а затем из Петербургской духовной семинарии в двадцать два. Его опыт учебы и воспитания — опыт каторжника. В книге он присутствует под именем Карася. Удивительное совпадение: «Очерки бурсы» были опубликованы в одной книжке журнала «Время» (№ 5 за 1862 год) с «Записками из мертвого дома» Достоевского — и это навсегда связало их в восприятии читателей. Именно слова «детская каторга» чаще всего звучали при обсуждении очерков в обществе.

«Записки охотника» Иван Сергеевич Тургенев (1818—1883) публиковал в некрасовском «Современнике» с 1847 по 1851 год, присылая их из Европы. «Я не мог, — писал Тургенев, — дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что я возненавидел. Крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил все, против чего я решился бороться до конца». Удивительное дело: каждый очерк по отдельности не без придирок, но преодолевал цензурный режим. Но когда сложилась книга, стало ясно, что тургеневские записки обладают огромной кумулятивной силой, нацеленной на врага, которого он когда-то поклялся победить. Цензор, пропустивший книгу в печать, был уволен и даже лишен пенсии Николаем I за то, что «не рассмотрел статьи в целости». Зато рассмотрел их Александр II, якобы заметивший, что именно «Записки охотника» послужили одним из главных аргументов в отмене им крепостного права. Но внимательный читатель, конечно, оценил в «Записках охотника» и другое, может быть не менее важное. Так, Иван Гончаров увидел в Тургеневе «истинного тр убадура, странствующего с ружьем и лирой»: «Заходили передо мной эти русские люди, запестрели березовые рощи, нивы, поля… Орел, Курск, Жиздра, Бежин луг — так и ходят около».

Каждое из произведений Леонида Андреева (1871—1919), включенных в эту книгу, вызывало в обществе полемику, а то и скандал. В заслугу ему читатели ставили яркость языка, парадоксальность, пристрастие к экстремальным сюжетам. Почти за те же качества его корили — экспрессия на грани истерики, мистицизм, психологический надрыв. Не забудем, однако, что на дворе стоял Серебряный век русской литературы и Леонид Андреев со всеми своими достоинствами и недостатками идеально вписывался в его моды. Но мода — вещь преходящая, а проза Леонида Андреева и по прошествии века оказалась вполне в тренде. «Красный смех» — протест против милитаристского безумия. «Рассказ о семи повешенных» — о бессилии «симметричного ответа» террористам, сознательно идущим на смерть. «Иуда Искариот» — о многосложной психологии предательства. «Дневник Сатаны» — о том, как дьявол в человеческом облике пришел на Землю и был жестоко обманут и переигран людьми: «Если ты Сатана, то ты и здесь опоздал… Где в твоем аду ты найдешь таких очаровательных, бесстрашных, на все готовых чертей?» Эту гипотезу Андреева человечеству еще предстоит проверить.

Евгений Львович Шварц (1896—1958) обладал удивительной способностью наполнять актуальным содержанием общеизвестные сюжеты. Пожалуй, современному читателю или зрителю уже нелегко в «Золушке» или «Снежной королеве» отделить сказочный «каркас» Шарля Перро или Андерсена от Шварцевой фантазии, то ироничной, то грустной, то веселой — но непременно глубокой и умной. Жизнь Шварца складывалась непросто: в Гражданскую участвовал в Ледяном походе Корнилова, это пришлось всю жизнь скрывать. В тридцатые подружился с обэриутами, их почти всех расстреляли, он спасся чудом. И его самого, и его пьесы постоянно подозревали в том, что они «намекают» на некие изъяны и пороки руководства. «Голого короля» при жизни Шварца так и не разрешили к постановке. «Тень» поставили, но цензура спохватилась через пару месяцев. «Дракон», поставленный в 1944-м как антифашистская пьеса, продержался всего пару спектаклей. Конечно, власть не могла впрямую признать, что и себя разглядела в сказочных персонажах, но и позволить драматургу так анатомировать свою природу не могла. «О славный наш освободитель! Ровно год назад окаянный, антипатичный, нечуткий, противный сукин сын дракон был уничтожен вами». Как-то боязно…

Однажды Василь Владимирович Быков (1924—2003) сказал своему другу Алесю Адамовичу: «Мир может спасти только один человек. И этот человек — ты». С такой убежденностью в личной ответственности за все он сам и жил, и воевал, и писал свои книги. Сюжеты у его военных повестей чаще всего просты, «приключений» в них не так много. Но в сердцевине каждого сюжета есть непреложное условие — беспощадный нравственный выбор, встающий перед героем. Это и в «Сотникове», и в «Дожить до рассвета», и в «Блиндаже», и в «Часе шакалов». В «Сотникове» вообще нет батальных сцен, там и немцев-то не видно — пленные партизаны, сельские бабы, полицаи — все свои. Но внутренний градус противостояния Сотникова и Рыбака, чести и подлости таков, что не всякий танковый бой по накалу с ним сравнится. «Час шакалов» выпадает из военной тематики, это повесть о нашем времени. Но и здесь выбор у «афганца» Ступака из президентской охраны тот же, что и у Рыбака — честь или бесчестье, спасение совести или участие в «ликвидации». Не зря о Василе Быкове говорили, что он так и не вернулся с войны.