Лауреат Государственной Пушкинской премии (2006).

…Здесь — практически всё, по мнению автора, значимое, что написалось за четыре десятилетия, а затем, с помощью Гутенберга, год за годом периодически отчуждалось от автора. Забегая вперед, скажу, что так и не смог я припомнить, в каком еще поэтическом собрании подобным образом сплавились лирическая энергия и неуклонная последовательность развития жизненного сюжета, приобретающего плотность "автобиографического романа”.
Конечно, предшествующие этой книге двенадцать сборников Кублановского выполняли — каждый — свою задачу, содержа в себе пережитое и пройденное — с неповторимыми краской, музыкой, душевными и физическими перемещениями, вглядываниями внутрь и окрест. Но, во-первых, далеко не каждую книгу составлял сам автор, а во-вторых, некоторые стихи, кочуя из сборника в сборник, бывало, менялись в читательском восприятии, вбирая в себя разнообразие смыслов. Например, случалось так, что неподдельно-свежий, исповедальный — постепенно замещался "представительским”, "знаковым”, поддерживая сюжетную линию той или иной книги. Экзистенциально текст, конечно, не "остывал”, но он как бы "старел”. Вспоминаются и более причудливые перемены красок.
В самой первой послеэмигрантской книжке, "Возвращение”1, хрестоматийное стихотворение "Россия ты моя!.. И дождь сродни потопу…” (1978) выглядело, помню, отчетливым "опознавательным знаком”.
Почему-то показались мне тогда эти стихи, в тонком "огоньковском” сборнике, — неостывшим сигналом оттуда, провезенным через кордон чуть не за пазухой.
А написаны-то они были еще здесь.
Однажды в телефильме времен рубежа миллениума Александр Солженицын показал зрителю окаменевший кус тюремной черняшки, который вместе с ним чудом перелетел — из наших бутырок, сквозь Европу — за океан. И впоследствии вернулся в изменившееся отечество, оставаясь, впрочем, тем же, чем был, — простой пайкой хлеба. Но, окаменевая, эта краюха как бы впитывала в себя и судьбу, и смыслы, и само время.

…В завшивленный барак, в распутную Европу
мы унесем мечту о том, какая ты.

Это почти прощальное стихотворение о России (написанное, повторюсь, за четыре года до эмиграции) опубликовано в 1981-м в Америке, в ардисовском "Избранном”. Книгу переправили автору, а он трогательно упрятал ее в коробку из-под геркулеса. Нагрянувшие в подмосковную Апрелевку жандармы начали с того, что сразу же подкатились к пачке овсянки и изъяли этот первый печатный продукт. Заглянул ли потом кто-нибудь из архивистов-комитетчиков в выловленную ими тамиздатчину?2 Прочитал ли ретроспективное признание молодого поэта в любви к Отечеству?
Теперь, в самом полном на сегодня собрании его лирики, при чтении поздних стихотворений, написанных в стране с уже возвращенным ей названием, возникает странное ощущение, пусть и объяснимое своей логичностью.
Вот, "отмотав пленку назад”, перелистав к началу, замечаешь: а ведь в том самом, неостывшем состоянии конца 70-х — поэт даже не догадывается, что с ним самим-то еще будет! И с чем еще срифмуются его стихи о России.
Что, перешагнув в еще не настоящий XXI век, напишет — чуть ли не добавление:

…В пелене осеннего молока
хорошо бы, выровняв аритмию,
генным кодом старого черепка
разживиться и воссоздать Россию.
(2002)

И уж совсем вчера, над страницами "Бесов”, в продолжение темы: "…Древней России всё ж / тонок культурный слой: / сразу и не найдешь / стреляной гильзы той. / Но уловляет нюх / из глубины веков / стойкий уездный дух / яблок и нужников…” (2004). Называл ли Россию кто-нибудь "древней”? Русь — да, а — Россию?
После зацитированного, но не утратившего точности высказывания Иосифа Бродского о личном и гражданском в поэзии Ю. К., в том же самом тексте3 было решительно добавлено, что "стихи [Кублановского] не поддаются ни тематической, ни жанровой классификации. Ход мысли в них всегда предопределен тональностью; о чем бы ни шла речь, читатель имеет дело прежде всего с событием сугубо лирическим”.
Думаю, это один из ключей ко всему протяженному, многоукладному и многофабульному, как сказано в предваряющем "Пояснении”, — собранию. Такая книга потребовала от Кублановского трудного решения: рассыпать свое устоявшееся "двенадцатикнижие” и, отредактировав, сложить все заново, хладнокровно двигаясь по хронологической канве. Результат, по-моему, удивил самого автора, который, впрочем, надеется, что читатель отправится по этой дороге с увлечением, не остывающим до последней строки.
Минувшей зимой известный телеведущий Андрей Максимов все допытывался у Ю. К. — для кого, собственно, эта книга сделана, и получил ответ: для себя, дабы "перерезать канаты”. Ведь и не было такого собрания унего никогда, не "избранного”, заметим, не "тематического”… Просто — полного. Вот, пришло время. А хронология придала этой книге самый любимый Кублановским вид бытования — путешествие.
Только в данном случае — это путешествие читателя по одной отдельно взятой жизни, в которой пылкий вчерашний подросток, вставший на путь узнавания себя и отечества, где ему то счастливо, то горестно обретается, — внезапно оказывается там, куда еще недавно провожали как на тот свет, — в Европе. Теперь он смотрит оттуда, продолжая живописать то, за что цепляется вдохновенный глаз, сопрягаясь с новым опытом и отзывчивой книжной памятью. И так же почти внезапно, через восемь долгих-коротких лет, он возвращается, еще не зная, например, что пройдет некоторое время — и потянется вдруг томящее припоминание, и "ровные всплески лагуны впотьмах” воспрянут, чтобы вырвалось неожиданное: "Жизнь начинать надо с конца, / видеть ее спиной. / Площади брус тоже мерцал / гулкой, единственной”. А дружеская рука Ивана Бунина словно сама положит — справа — эпиграф: "Восемь лет в Венеции я не был…”

…Много с тех пор кануло стран,
в точку дорог сошлось.
В сердце впился старый капкан
цепче, чем думалось.
Но возвратясь в свой или нет
край замороженный,
ночью, когда ближе рассвет,

слышу тот плеск, давностью лет
лишь приумноженный.
(1997)

Юрий Кублановский — "жадно” отзывчив. Но думаю, все его стихи, отмеченные реальным кочевьем по России, — будь то Соловки или родной Рыбинск; Восток или просто — прогулка по Подмосковью, — никогда не опираются на исключительно "дневниковый-путевой”, то есть — не такой уж обязательный для истинного поэта импульс. Так и не разгадавший природы вдохновения (а думает Кублановский об этом, судя по стихам, постоянно), он приступает к выполнению своей поэтической задачи только тогда, когда она для него — откровение. Как соблазнительно, казалось бы, впустить в стихи, скажем, случай, свидетелем которого был автор этих строк: в накале нашего с Ю. К. затянувшегося разговора о Чехове (ранним утром, на рыбинской набережной) — в этот самый момент — по Волге вдруг пошел не призрачный, но всамделишный теплоход "Антон Чехов”. Однако чудесное нельзя сделать лучше, чем оно есть. Двух событий "странное сближение” уже само — своего рода — "стихотворение”: зачем рифмовать очевидное?
Если читать эту книгу медленно, следить, не отрываясь, за порой удивляющим своей откровенностью и несовременным простодушием героем; довериться ему, такому порывисто-сентиментальному — в начале и устало-заматеревшему, но не растерявшему своей импульсивной чистоты — в конце, — читательское доверие вознаградится щедрой россыпью впечатлений и разнообразных переживаний. Ибо чего и кого здесь только не найдешь! О новой организации современной поэтической речи, о новом и новом расширении знаменитого кублановского словаря — словом, о технике я уж не говорю.
…Но вот, кажется, всё Кублановский и описал. Пережил и зафиксировал, мнится, все возможные душевные повороты. Изумился, раскаялся, восторжествовал. Протянул руку своим собратьям — по обе стороны света. Предостерег. Оплакал. Вспомнил. И не найти уже, кажется, российского угла или простора, не преображенного теми или иными его строчками.
А финала нет, да и не может быть, пока и над этой головой, как сказано в завершающем книгу стихотворении, каждый год заново рождается Тот, кому и приносятся, по сути, эти регулярные черно-белые столбцы. Я все надеюсь, что еще поговорят о палитре этого дарования, об отделочной авторской мастерской — и наши многоумные стиховеды, особенно те из них, кому удастся настроиться на главное в поэзии Кублановского: на простую искренность, на доверительность посыла. Неловкое и не модное нынче слово "служение” почти сорок лет наполнялось в этой конкретной поэтической судьбе одухотворенными, живописными, любовными смыслами. Тогда о красках и об эпитетах, о сюжетных и музыкальных пружинах будет, я надеюсь, хотеться рассуждать интересно, не затерто и смело. Как это происходит у самого автора.


…В темноте родового гнезда
ты со мною на вы:
— Вы не спите? —
Нет, не сплю: дожидаюсь, когда
над некрепкою кровлей звезда
вдруг проклюнется в мутном зените.
(2004)

Напоследок напомню себе, что Кублановский — во всем поборник точности: и в выборе того или иного не затрепанного определения, и в соответствии фабулы — наитию инструментовки. И даже, скажу я в сторону, — в оформлении книги4. Но как бы поэт ни был внутренне подготовлен к высказыванию, он прежде всего доверяет самому стиху, поэтому любая заданная схема рассыпается еще до того, как ее успевают соорудить услужливые (или, наоборот, протестующие) классификаторы: "…Вот тогда, считай, на излете дней / я порой завидую лишь породе / старика, игравшего "Yesterday” / на баяне в сумрачном переходе”.
А уже и в новой, пока еще не известной читателю подборке5 поэт успел и проговориться, но, правда, как бы оттуда, из начала пути-биографии, из дворницких да храмовых сторожек: "И судьба моя станет однажды книжкой…”
Так ведь и вышло. Стихи себе пишутся, и в следующем, 6-м номере "Нового мира” в этом можно будет убедиться воочию.
"Новый мир", № 5, 2005, Книжная полка Павла Крючкова