Чудесное это дело – перевод! Хотя и боязно иногда до жути за него браться. Почему – вот отчасти в прекрасной книжице Эрнста Левина хоть и неочевидный, и в словах не выраженный, но всё-таки ответ.


За тридцать лет переводческой работы я, лично, так никогда ни разу и не решился переводить стихи. А уж к переводам с использованием подстрочника у меня и вовсе всегда было такое как бы зябкое отношение, с охотой поёжиться, поплотнее укутаться в старый уютный плед и спрятаться в надёжном его тепле.

Ну например – думаю я – понравятся нынче от души какому-нибудь молодому калифорнийскому поэту вот эти строки: «Мой первый друг, мой друг бесценный! / И я судьбу благословил, / Когда мой двор уединенный, / Печальным снегом занесенный, / Твой колокольчик огласил.» И запросит калифорнийский поэт, в России никогда не бывавший и русским языком владеющий не то чтобы очень, на всякий случай подстрочник. И уж с ним под рукой возьмётся переводить полюбившиеся, скажем, за удивительную музыкальность строфы.

И вот как он переведёт «колокольчик»? Знает он, что Пущин к Пушкину в гости на санях приезжал? А что такое сани, и как они выглядят – знает? Ведь в Калифорнии на санях отродясь не ездили, и уж тем более с колокольчиками. Докопается он? Хватит ему дотошности? Или ограничится быстрой догадкой об устройстве на входной двери для оповещения хозяев о прибытии гостей?

Или посложнее задачка (у меня, как и у Левина, и у всех переводчиков, тоже свои любимые примеры есть): «Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился.» В той же Калифорнии, знает переводчик, в какой российской социальной прослойке принято дружески обращаться друг к другу по фамильярно усечённому отчеству, а в какой – наоборот, не принято? В какой из этих прослоек любили давать детям сложные иностранные имена, а в какой – почитали за глупый выпендрёж? В первой половине девятнадцатого века (когда должен был родиться отец старика Ромуальдыча)? В какой из них носили портянки, а в какой – не носили? И вообще, что это такое – портянка (да и отчество тоже)? Ну и в итоге: что же это тогда за персонаж в глухой российской провинции 30-х годов прошлого века, которого на старости лет Ромуальдычем кличут, и у которого портянки давно и окончательно не стираны? И какая из правильных ответов на все эти вопросы судьба человека вырисовывается?

А самое-то главное – даже и зная правильные ответы, и судьбу удивительную старика и целой губернии представив верно, как же всё это донести до калифорнийских читателей, сохранив и музыку теперь уже этой строфы, и словечки её такие для калифорнийцев необычные, да к тому же скрытым от них смыслом переполненные?

От этих-то именно непростых вопросов я и «поёживаюсь», и «в плед кутаюсь», когда на некоторые «строфы» гляжу. А потому и читал книжицу Левина с интересом и удовольствием: ведь он из тех, кто, в отличие от меня, не боится и не ёжится. А как за Пушкина – самого Пушкина! – и его переводную балладу «Будрыс и его сыновья» по делу взялся? Прелесть! Ну и меня, значит, сомнение в который раз гложет: может, просто чересчур трусоват я? Вот искал, значит, в книжечке ответа. И не нашёл. Как добрался до шестой новеллы в «Декамероне» - так и понял окончательно, что не будет мне обнадёживающего совета, не вдохнёт в меня автор своим примером отваги. И вот почему.

Шестая в декамероне Левина новелла – про «Стансы» Байрона. В которой автор очень правильно переводчиков «Стансов» укоряет, что не поняли они байроновского сарказма и потому изобразили кто что, но только не Байроново сетование. И пишет дальше, что в своём переводе он «лишь уточнил смысл и попытался вместо маршаковского пафоса восстановить байроновский скептицизм и иронию» (я бы, правда, скорее написал бы «байроновские»).

«Скептицизм» же этот, по-моему, очень сродни «портянке Ромуальдыча». То есть требует достаточно ясного представления об «английской глубинке», о которой в «Стансах», собственно, и идёт речь. И если по порядку попытаться её усвоить, то должно получиться примерно вот что.

Байрон – весьма родовитый аристократ Британской империи со вполне аристократическим взглядом на мир. Знаменитый и почитаемый восторженными современниками-соотечественниками поэт. И одновременно, как отмечают его биографы – осмеиваемый теми же современниками политический полемист. Если кратко: за поэзию его очень хвалили, за публичные выступления в пользу свободы – над ним «люди его круга» потешались (что в аристократических кругах преуспевавшей и процветавшей империи, над которой никогда не заходило солнце, никак не удивительно). При этом боролся Байрон за свободу в основном в Италии (в Греции – только совсем уже перед смертью), то есть за пределами Великой Британии. Зная это, трудно не предположить, что своими «Стансами» Байрон просто огрызнулся в ответ всем насмешникам и одновременно как бы посетовал по поводу выпавшей ему доли. Очень это у него получилось по-«пушкински» - или ещё по-«лермонтовски» (хотя, конечно, на деле у них получалось «по-байроновски», а не наоборот). Это, так сказать, общий фон, глобальный контекст. А дальше – нужно перейти на медленный шаг и прочитать строку за строкой. Глазами тех, кому «Стансы» были адресованы: то есть глазами британских современников Байрона.

”When a man hath no freedom to fight for at home…”

О чём речь? О том, что «дома» (в аристократической Великой Британии) нет понятия о свободе, за которую не жалко голову сложить; о том, что нет поэтому соратников, готовых встать плечом к плечу с достойным «мужем» (Байрон, повторяю, до мозга костей аристократ – и соратников хотел иметь среди аристократов же; а их-то среди них и не было; все только посмеивались). ”Let him fight for that of his neighbours...”

Что сам Байрон и делает: борется за воссоединение и свободу Италии (с некоторой натяжкой – «соседа» Британии). «Дома»-то его свободолюбивые призывы никого не вдохновили и не вдохновляют... Даже при том, что источник вдохновения – самый благородный и возрожденческий и самому Байрону потому близкий и дорогой:

«Let him think of the glories of Greece and of Rome...”

Очень смело тут можно предположить, что ”him” – это Байрон и о себе тоже говорит. В третьем лице. Потому что сразу следом строка – одновременно и саркастическая, и очень горькая:

”And get knocked on the head for his labours...”

То есть какими бы возвышенными идеалами не вдохновлялся достойный муж (как вот Байрон), сколько бы ни пыжился (his labours), а ему в ответ всё одно: нелеп ты с твоими фантазиями, не смешил бы умных людей-то... (В английском языке выражение «to knock smth on the head» означает дословно «прекратить что-либо, какое-либо занятие»; в некотром роде – как точным ударом молотка гвоздь в доску загнать.) Что, собственно, Байрону в тех или иных выражениях и говорили: прекрати паясничать.

Несправедливо? Конечно! Ведь дело-то – благородное, мужественное: ”To do good to Mankind is the chivalrous plan...”

Вот так вот: Человечеству помогать, да не абы как, а с заглавной буквы! И награда – подстать, всегда благородна: ”And is always as nobly requited...”

Но вот только что-то пятерня самопроизвольно лезет прочесать шевелюру: это что же, английский аристократ и чудесный поэт почти прямым текстом о самом себе – и так высокопарно, нескромно? Они ведь в туманном Альбионе о себе такое и так хоть и с невозмутимым лицом, но исключительно в насмешку сказать могут – знаменитый английский юмор. Да и, вроде, никаких благородных наград автор за своё мужественное дело не получал; всё больше пакости. Что-то тут не так, одним словом...

”Then battle for freedom whenever you can...”

Логично, конечно: коли дело благородное, и воздастся за него в той же мере, то призыв понятный. Но пятерня-то застряла недоумённо в растрёпанной шевелюре? Застряла...

“And if not shot or hanged, you’ll get knighted.”

Ах, вот оно что! Ну теперь (с облегчением) – всё пон

ятно. Попробую объяснить, что же, с моей точки зрения, так легко должно было проясниться для современников Байрона. И начну с того, что сильно меня озадачило в переводе. У Маршака вот особенно поразили последние две строки в первом четверостишье: «...за греков и римлян в далёком краю / он буйную голову сложит...» (Байрон-то ни о каком роковом исходе не говорил и в помине; совсем другое и вовсе никак не геройское имел в виду). Но дело, в данном случае, не в Маршаке. Ещё больше озадачил меня сам Эрнст Левин. Приведу здесь полностью его перевод, устраняющий, по идее, довольно очевидные ошибки и Маршака и других переводчиков:

Если не за что драться в отчизне твоей – У соседей найдутся излишки. Лавры греков и римлян примерь поскорей И валяй – набивай себе шишки!

(И греки, и римляне «дрались» по самым разным поводам, отнюдь не только за свободу. Так что за какие конкретно излишки по примеру греков и римлян следует драться у соседей и набивать себе при этом шишки – никак не ясно. Свобода – яблоко раздора между Байроном и его оппонентами – из контекста исчезла полностью. Вслед за ней исчез из интриги и сам Байрон.)

Бой за общее благо – превыше всех дел, И оплачен он будет сторицей;

(А теперь вот пропали ещё и выдающие иронию деланная велеречивость и восхваление практически себя самого, многозначительное облагодетельствованное Человечество с заглавной буквы. Байроновская «ирония» пропала.)

Так воюй за свободу, где только поспел –

(И появилась вместо неё – левинская ирония. Потому что с чего бы вдруг ни с того ни с сего такой довольно очевидный уничижительный тон? Чем он оправдан? Воевать-то за свободу, где угодно и пока есть силы, не зазорно. Ну, зато «свобода», наконец, появилась. О драках за неясные «излишки у соседей», за их такое же расплывчатое «общее благо» можно забыть. Но ни сам Байрон, ни его отпор оппонентам на сцене при этом так и не появились: слишком поздно, заданный в начале безликий анонимный образ Учителя, наставляющего Школяра, уже оформился)

Не придушат, так станешь ты Рыцарь.

(Такую, например, фразу: «Николай придушил пятерых декабристов» - ещё можно себе представить; но даже и она будет с очень сильной оценочной составляющей: Николай низведён в ней до уровня шалящих на дорогах мужичков. Что закономерно, потому что придушивают именно они. Цари – вешают. С чем Байрон, по-моему, в своём оригинальном тексте вполне согласен, и потому там и сомнений не возникает, от кого именно может борец за свободу невзначай пулю в лоб либо петлю на шею заполучить. А вот если «придушить» могут – тогда очень трудно взять в толк, кто же эти злодеи будут, и почему они именно таким воровским методом с борцами за свободу расправляются?)


Взял я все мои комментарии в скобки, потому что в целом текст всё-таки практически до конца оставался в пределах вольного перевода (как вот у Пушкина с Будрысом и его сыновьями получилось). А потом – появилось последнее у Левина слово: Рыцарь. Которым и поверг он меня в полное недоумение. Ведь он же точно подметил «байроновские насмешливость и остроумие». И даже рыцаря преподнёс именно с насмешливо заглавной буквы (так, во всяком случае, расценил этот ход Левина я). И что же, Байрон, получается, хотел сказать нечто, по стилистике похожее на такое, например, издевательское обращение к какому-нибудь претенденту на нефтяные и прочие компании на российских залоговых аукционах десятилетней давности: «Хватай все, какие сумеешь – Не замочат, так станешь ты Лидер свободного рынка»?

На мой взгляд, заковыка тут у Левина и переход его текста из состояния очень вольного перевода в какую-то иную категорию случились – именно и только из-за этого самого «Рыцаря». Что тем более удивительно, если вспомнить, что сам же Левин в другом месте (и по другому, конечно, поводу) написал: «Это как раз тот случай, когда точный перевод хуже неточного.» То есть он это базовое правило перевода знает и приемлет.

Так вот английский «рыцарь». Произведение в таковые в Великой Британии в первой половине девятнадцатого века – дело уже давно достаточно обыденное и мало выдающееся: всего-то дают человеку низшее, даже не передаваемое по наследству дворянское звание. У нас в нашей ранней истории ”knights” (кнехты; юноши, прошедшие тогдашний «курс молодого бойца» и успешно сдавшие по нему экзамен) примерно соответствовал «детям боярским»; потом, при Иване III и позднее – помещикам; а в байроновские именно времена – камер-юнкерам. То есть тому самому, недостойному, почти неприличному званию, которым «наградили» Пушкина. Званию, которое не пристало носить борцу за свободу, что в Российской империи, что в Британской.

А что такое «рыцарь» - в нашем, русском восприятии? Нечто очень абстрактно-благородное и с конкретно-позорным камер-юнкерством Пушкина никак не вяжущееся. И потому-то и не годится ни в коем случае рыцарь в «русских» байроновских «Стансах», что аналогия присвоения рыцарства в них с присвоением камер-юнкера Пушкину – как раз абсолютно, стопроцентно полная.

Ну, а что же тем временем всё-таки вдруг столь легко прояснилось для байроновского читателя-современника? То, что это Байрон не про самого себя пишет: ведь он-то дворянство имел с рождения, по наследству, и произведение в позорные камер-юнкеры ему никак не грозило. Что пишет он, значит – про кого-то другого или других. И это уже – как раз из разряда «портянок Ромуальдычей». Если бы точно знать, были ли такие среди современников Байрона, кто потешился от скуки или позёрства ради исканием свободолюбивых приключений за пределами Британской империи, кто на том попался и был местными властями не то расстрелян, не то повешен, а кто – злой участи избежал, вернулся и в своей-то империи был за мужественные доблести удостоен камерюнкерства – если бы точно знать, были такие, или нет, то и ответить можно было бы с уверенностью, на чей не шибко достойный пример Байрон намекал, либо же показать, что издевается он просто надо всем недостойным институтом камер-юнкерства в применении к борцам за свободу.

Но даже и не зная этой конкретики (мы и у Пушкина тоже отнюдь не все намёки «расшифровали»), всё равно становится понятно, хоть и не с такой громогласной ясностью, как осведомлённым современникам Байрона: в ихней тогдашней Великой Британии за радение на благо Свободы и Человечества награда и впрямь была самая что ни на есть достойная. Коли не канешь в вечность банальным уголовником – навесят на тебя имперский мальчишеский чин.

А как осенило – тут же и первое четверостишье задним числом другой смысл получило: несправедлива, оскорбительна, унизительна в королевстве доля уже не только и не столько самого Байрона, сколько всех горячих сердцем и высоких духом достойных мужей.

Именно так – о себе и об отчизне разом на одном дыхании – с таким же злым сарказмом (а не со «скептицизмом и иронией»), несколькими волшебно подобранными и увязанными вместе словами писал наш такой же гениальный Пушкин.

Как их переводить? Ведь мало того, что на каждом шагу коварные «рыцари» и «портянки» подстерегают, так надо же гореть внутри их страстью, дышать их злостью на не менее, чем они, саркастичных хулителей, слышать, как они, поверх и сквозь страсти и злость музыку и ритм слов...

Каждый пишет, что он слышит. Каждый слышит, как он дышит. Как он дышет, так и пишет, Не стараясь угодить. Так природа захотела, Почему – не наше дело...

Или вот ещё:

Стихи не пишутся - случаются, как чувства или же закат. Душа - слепая соучастница. Не написал - случилось так.

И как же эти случайности, которые все на одном дыхании по воле природы – переводить? Как услышать чужое дыхание и сделать его – своим?

С подстрочника?

Но всё равно славное это дело – перевод! А не ошибается только тот, кто ничего не делает.

Александр Багаев