Ефим Бершин, описывая церемонию: «Ожидал, что премию «Поэт» присудят Инне Львовне Лиснянской ещё в прошлом, юбилейном для неё году. Не присудили. Зато теперь, когда прошлогодний победитель Тимур Кибиров объявил со сцены её имя, зал встал. И долго аплодировал. Стоя».
После роскошного банкета по случаю вручения Российской национальной премии «Поэт», где меню на столах дополнялось разнообразным меню из лиц отечественного литературного бомонда, торопясь уже по ночной Москве к станции метро «Проспект Мира», вдруг ощутил какое-то удовлетворение.
Покопавшись в собственных ощущениях, понял, что наконец-то премия «Поэт» и сам поэт, которому (которой) эту премию вручили, были абсолютно адекватны друг другу. Субъективно? Наверное. А что делать? Аз есмь субъект.
Лучше поздно
Честно говоря, ожидал, что эту премию присудят Инне Львовне Лиснянской ещё в прошлом, юбилейном для неё году. Не присудили. Зато теперь, когда прошлогодний победитель Тимур Кибиров объявил со сцены её имя, зал встал. И долго аплодировал. Стоя.
Сразу вспомнилось, как товарищ Сталин после выступления Ахматовой грозно спросил своих присных: кто организовал вставание? А никто. Теперь тоже никто. Просто зал встал.
Литхроники. В клубе «Улица ОГИ» Александр Бараш представил свою книгу «порностихов» «Итинерарий». В ГУМе объявили финалистов «Большой книги». Михаил Бутов прогнозирует победу роману Орлова.
Читать дальше
Невозможно было не встать. Это была благодарность не только за стихи — за жизнь, прожитую почти без помарок, что в прошлые времена (да и в наши тоже) явление уникальное.
Александр Солженицын, для которого Лиснянская была любимым поэтом, в своё время написал ей: «Видно, много пришлось Вам пережить, а все боли и раны преодолены неуклонной силой духа. Из «душеломного мотива» вырастает осмысление жизни не только своей, но и вселенской… Казалось бы: после Ахматовой и Цветаевой — до чего же нелегко проложить свою самобытность в русской поэзии, придать ей красок и быть значительной, — а Вам это удалось, и видно, что не по заданной программе, а просто, само по себе, как льётся».
Тут было бы кстати вспомнить, как, по-моему, в 60-е отвергали в издательстве её книгу со словами: «Нам не нужны новые Ахматовы и Цветаевы». На что последовал молниеносный ответ Лиснянской: «Вам и старые не нужны».
Сын Радов об отце Радове: «В последние годы ему было очень плохо. Его судьба — это полный Шекспир: какая-то дурная бесконечность трагедий… Тут он стал воевать с Богом. Уничтожать себя, всё. Отец был очень жизнелюбивым, но тут он расхотел жить…»
Читать дальше
Наталья Солженицына принесла на вручение экземпляр книги «Дожди и зеркала», изданной в 1983 году в Париже и сплошь испещрённой восклицательными знаками Александра Исаевича, и была чуть не единственной, кто говорил со сцены именно о поэзии Инны Львовны.
А о чём же ещё можно говорить в присутствии поэта? Впрочем, конечно же, о судьбе. О судьбе, без которой истинного поэта не бывает.
О судьбе, которая вместила в себя бакинское детство, вместила в себя 13-летнюю девочку-санитарку в военном госпитале лицевого ранения, среди крови, стонов, грязи, первые стихи, допросы с пристрастием в НКВД, первые книжки, счастливую встречу с будущим мужем Семёном Липкиным, годы бездомности, участие в знаменитом альманахе «Метрополь», выход из Союза писателей СССР, непечатанье, преследование властей и, наконец, славу и признание.
Но это только внешняя канва судьбы. А что происходило внутри, в душе, невидимое другим, — это ещё одна, параллельная судьба. И рассказать о ней могут только стихи.
О судьбе
Лиснянская уникальна ещё и своим поэтическим долгожительством. Там, где для подавляющего большинства поэтов всё заканчивается, для неё многое только начиналось.
Уже после 60 лет она издала 22 книги! И продолжает писать столько и так здорово, как другим не снилось и в молодые годы. Долго думал: в чём секрет? А потом понял, что она каким-то образом умудряется всегда быть адекватной времени.
Любому времени, в котором жила и живёт.

Я и время — мы так похожи!
Мы похожи, как близнецы,
Разноглазы и тонкокожи…
Ну, скажи, не одно и то же
Конвоиры и беглецы?!

Для времени — абсолютно никакой разницы между конвоирами и близнецами уж точно нет.
Это и есть то, о чём говорил Солженицын: «Из «душеломного мотива» вырастает осмысление жизни не только своей, но и вселенской». В её положении легко было поддаться соблазну жить жизнью жертвы, объявить себя жертвой.
Она не поддалась этому. Не поддалась, потому что тонко чувствует себя участницей вселенского процесса. А у Бога нет жертв. У Бога есть соучастники созидания. В той или иной роли. А созидание немыслимо без любви.
И кто знает, может быть, жестокость и злоба в этом глобальном вселенском сценарии — тоже часть любви, без чего она бы была не видна и непонятна:

Брачная ночь листвы и дождя,
Шорох и шелест.
Сад, вожделением изойдя,
Шёлков и перист.

И неожиданно, как божество,
Лунное млеко.
Кроме любви, и нет ничего
У человека.

Это ведь в сумасшедшем калейдоскопе времени ещё и понять надо было. Во времени, где одна война кровавей другой, где человека преследовали не только за дела, но и за мысли, где «иудино» затмевало «христово», где продавали не только за 33 сребреника, а ещё и доплачивали, продавая.
А ещё, в полном соответствии со словами булгаковского Воланда, никогда ни о чём не просила сильных мира сего. Поэтому со сцены в переполненный зал она бросила, как заклинание, как завещание:

Забвенья нету сладкого,
Лишь горькое в груди, —
Защиты жди от слабого,
От сильного не жди.

Такое время адово
На нынешней Руси —
Проси не у богатого,
У бедного проси.

Наглядны все прозрения,
Все истины просты, —
Не у святых прощения,
У грешников проси.

И зал встал. А как было не встать?