К 110-летию со дня рождения Андрея Платонова 2 сентября на радио "Свобода" ("Радио Свобода" внесено Министерством юстиции Российской Федерации в Реестр иностранных средств массовой информации, выполняющих функции иностранного агента) состоялась запись аудиопрограммы с участием Андрея Битова, Мариэтты Чудаковой, Нины Малыгиной, Бориса Парамонова и Владимира Новикова.

Дмитрий Волчек: Исполнилось 110 лет со дня рождения Андрея Платонова - величайшего русского писателя. В этом выпуске радиожурнала "Поверх барьеров” вы услышите прежде не публиковавшийся фрагмент из повести Платонова "Эфирный тракт”, интервью с литературоведом Ниной Малыгиной, подготовившей комментарий к собранию сочинений Платонова, а начнет разговор Борис Парамонов
Борис Парамонов: Удивительная судьба писателя. Происходя из рабочей семьи и всячески преисполнившись мифологий коммунизма, печататься он стал рано и печатался много. Потом на него обрушился гнев самого Сталина – за повесть "Впрок”, которую писатель назвал "бедняцкой хроникой”, дав в ней фантастическую картину колхозной разрухи. В жизни Платонова были и другие такого рода события – его то печатали, то нет, и окончательно вывели из литературы после войны. Вспомнили о нем в хрущевскую оттепель, издавали осторожно и скупо – в советское время так и не увидели света его романы "Чевенгур” и "Котлован”. Сейчас издают всего Платонова, вообще канонизировали его, но, как мне кажется, истинное значение его гениального творчества так до конца и не понято.
Из Платонова делают певца страдальческой русской – на этот раз советской – судьбы, печальника горя народного в известной литературной традиции. Вот что, к примеру, пишет серьезный исследователь Корниенко:
Диктор: "Суть это взгляда, явленного в юродствующем платоновском языке, - в колоссальном напряжении, связи, создании единого сцепления мира, человека, истории, когда распад каждого, как и распад связи между ними, кажется, достиг уже предельной точки. Это своеобразная поэтика памяти, полета образа-слова над бездной небытия и абсурда создают колоссальную экспрессию платоновского слова – его хочется забыть, ибо метафоры возникают в сознании читателя, как и реакция на платоновский текст – безмерные боль, жалость и сострадание ко всему живому и умершему, ко всей жизни в ее мелочах и подробностях. Это и есть, утверждал Платонов, задача искусства в ХХ веке, она не изменилась: "Превращение эстетики в этику”. Изменился век, о деспотическом насилии которого над естественным человеческим чувством Платонов оставил пронзительные свидетельства”.
Борис Парамонов: Хорошо и правильно в этих словах – фиксация того тяжкого впечатления, которое производит на читателя чтение Платонова. Но не следует думать, что Платонов только реагировал своей литературой на происходящее в стране: он не только отражал, но и творил, строил то, что сам же описывал. Платонова ни в коем случае нельзя понимать в страдательном залоге. "Насилие над естественными человеческими чувствами”, о которых пишет исследовательница, в высокой степени было присуще самому Платонову. Именно отсюда, из этого угла нужно выводить искреннее влечение Платонова к коммунизму – а оно несомненно.
Гениальным чутьем Платонов угадал тайный шифр коммунизма – его враждебность к бытию, к его уничтожению. При том, что он сам был причастен к орудиям этого уничтожения – к технике. Техника, в интуиции Платонова, призвана не улучшить бытие, а подменить его. Наступила новая космическая эра, в которой бытие становится техногенным.
Есть интереснейшее свидетельство Виктора Шкловского, встретившего Платонова, когда тот еще толком не начинал писать, а работал по землеустроению в Воронежской засушливой области – из книги "Третья фабрика”:
Диктор: "Это был сад, и он был полит. Вода шла из глубокого колодца вверх (…) Качать воду должен был двигатель. Но доставали ее из другого колодца пружинным насосом. Пружина вбегала в воду и бежала обратно, а вода за нее цепляется. Крутили колесо пружины две девки. "При аграрном перенаселении деревни, при воронежском голоде,- сказал мне Платонов,- нет двигателя дешевле деревенской девки. Она не требует амортизации”.
Борис Парамонов: Тут обозначена тема всех еще не написанных сочинений Платонова, и тема эта – замена девок техникой, то есть выход за пределы косного бытия в чистые пространства проективного разума, замена физиологии технологией. В одной из повестей Платонова, "Ювенильное море” герой смотрит на женщину и думает, сколько можно было бы получить из ее тела гвоздей, масел и минеральных веществ.
Эта технологическая экспансия, составляющая, в сущности, всё содержание нынешней эпохи, вылилась в России в построение так называемого социализма, бывшего на деле превращением людей в гвозди, живых человеческих тел в чугун и сталь. Вот этот поистине Прометеев бунт человека против бытия и запечатлел Платонов на отдельно взятом участке строительства социализма в отдельно взятой стране.
Книги Платонова – летопись этого иссякновения бытия как результат технологического бунта. Гимн машине сменился описанием обнищавшего быта, сходящей на нет жизни.
Вот из неоконченного романа "Счастливая Москва”:
Диктор: "Крестовский рынок был полон торгующих нищих и тайных буржуев, в сухих страстях и в риске отчаяния добывающих свой хлеб (…) Здесь продавали старую одежду покроя девятнадцатого века, пропитанную порошком, сбереженную в десятилетиях на осторожном теле (…) и такими вещами, которые потеряли свой смысл жизни вроде капотов с каких-то чрезвычайных женщин, поповских ряс, украшенных чаш для крещения детей, сюртуков усопших джентльменов, брелоков на брюшную цепочку и прочего, - но шли среди человечества как символы жесткого качественного расчета. Кроме того, много продавалось носильных вещей недавно умерших людей – смерть существовала – и мелкого детского белья, заготовленного для зачатых младенцев, но потом мать, видимо, передумывала рожать и делала аборт, а оплаканное мелкое белье нерожденного продавала вместе с заранее купленной погремушкой”.
Борис Парамонов: Это жуткий текст, но таковы и все тексты Платонова – жуткие. Читать его очень трудно, нужно сделать над собой усилие, чтобы взять в руки его книгу. Жуть усиливается еще тем, что чуткий читатель за этим как бы скорбным описанием ощущает некую авторскую ухмылку. Причем она, эта ухмылка, присутствует во всех текстах Платонова, даже самых спокойных и как бы буколических. А есть у него и такие, самый известный из них – рассказ "Фро”. Описываются страдания молодой женщины, муж которой уехал в долгую и дальнюю командировку. Избывая свою тоску, женщина – Ефросинья, Фрося, Фро – нанимается разносить почту, и вот как это описывается:
Диктор: "Многие адресаты интересовались ею по существу жизни и при получении корреспонденции задавали бытовые вопросы: "За девяноста два рубля в месяц работаете?” – "Да,- говорила Фрося, - это с вычетами”. –"А во время месячных очищений вы тоже ходите или дают послабление?” – "Послабление, - сообщала Фрося, - казенный пояс дают, я еще не получала его” – "Дадут, - обещал адресат, - он ведь полагается”.
Борис Парамонов: Есть трактовка героини рассказа "Фро” как мифического образа женщины-людоедки, пожирательницы мужчин. В конечном счете, это можно свести к архетипу Геи – матери-земли, не только порождающей, но и захватывающей всё живое, не только колыбели, но и могилы. В творчестве, в самой личности Платонова чувствуется этот страх перед засасывающей бездной бытия – отсюда его, как говорится в психоанализе, "мужской протест”. Но потому-то он и гений, что его персональные идиосинкразии – несомненное, скажем так, женоненавистничество – вышло за границы личности, предстало картиной эпохи, объявившей войну природе. Это ведь позитивистская формула культуры – борьба с природой, покорение природы, и всякий прогресс понимается как новая ступень в этом покорении. То, что предельный результат этого прогресса – уничтожение бытия (на нынешнем языке – экологическая катастрофа), этим позитивистским, титаническим, Прометеевым мировоззрением в расчет не принимается. В этом смысле строительство коммунизма в СССР с его катастрофическими последствиями – только частный случай этого позитивистского прогресса, чреватого бытийной гибелью.
Судьба Платонова парадоксальна. Его унаследовала эпоха, когда можно всё издавать и обо всем говорить нестесненно, но самый интерес к высокой литературе пропал. Соберут юбилейную конференцию, издадут еще одно собрание сочинений – но широкое, в полном смысле общественное сознание останется незатронутым творчеством писателя, который предрек катастрофическую судьбу человечества.
Дмитрий Волчек: К юбилею московское издательство "Время” подготовило собрание сочинений Платонова. Далеко не полное – исследователь Платонова Наталья Корниенко, которую цитировал в только что прозвучавшем эссе Борис Парамонов, шутит, что академическое издание выйдет, скорее всего, к двухсотлетию писателя. И все же попытка собрать основные произведения Платонова, восстановив тексты, изуродованные советской цензурой – замечательное событие. Об этом говорил на презентации первых трех томов собрания биограф Платонова Алексей Варламов.
Алексей Варламов: Наконец-то мы начинаем издавать Платонова так, как он того заслуживает. По сути дела, мы сейчас, в 21-м веке, этого писателя только открываем, и когда мы его прочитаем, тогда мы уже сможем с меньшей инфляцией слов говорить о его величии и о его значимости.
Дмитрий Волчек: О том, что Андрей Платонов – самый великий и самый непрочитанный писатель прошлого столетия говорил литературовед Владимир Новиков.
Владимир Новиков: Платонов, как никто, выразил сознание нашего народа, а народ его не читает - ни разу не видел, чтобы в метро кто-то читал Платонова. Все мои коллеги, которые работают в вузах, знают, что труднее всего нам убедить прочитать "Чевенгур”. Я иногда говорю, что это не надо пить сразу же, как водку, это как ликер очень настоявшийся - 20 граммов в день. Читайте 10 страниц и, желательно, запоминать наизусть. Платонов требует совершенно средневекового подхода, когда считалось, что знаешь книгу, если знаешь ее наизусть. Вот когда ты знаешь слова, что "у коммуниста должно быть пустое сердце, чтобы туды все вмещалось” - вот это и есть настоящее овладение. Так вот Платонова читают иностранцы. Когда мы с Ольгой Новиковой были в городе Пизе, одна аспирантка донимала меня таким вопросом: "Вот мой научный руководитель утверждает, что культ Розы Люксембург у Степана Копенкина это отражение культа Прекрасной Дамы у Блока. После этого она говорит: "Прав ли он?”. Ну, права ли метафора, право ли сравнение? Так сравнивать можно все, что угодно, с чем угодно, тем более что слова "Прекрасная Дама” придумал не Блок, а Брюсов. Так называлась первая публикация, а потом так и пошло. Но сам подход творческий. Так Платонова можно сравнивать со всем - это Библия, я очень люблю стихи Платонова, строки "Голубой глубины” - "Мы - голос мира темного…” Еще мне кажется, что Платонов не случайно последний, по срокам рождения, великий писатель, рожденный в тысяча восемьсот…. И, может быть, последний гений такого масштаба в русской литературе, последний реальный гений, насчет которого просто сомнений быть не может. Очень молодой писатель с большим будущим. И я очень рад, что я стал читателем этого собрания.
Дмитрий Волчек: Запись еще одного выступления, прозвучавшего на презентации первых трех томов собрания сочинений Андрея Платонова на Московской книжной ярмарке. Говорит литературовед Мариэтта Чудакова.
Мариэтта Чудакова: Сегодня, когда появляется собрание сочинений Андрея Платонова, его читательская аудитория, в сущности, так же сегментирована, как, наверное, было это где-то в начале 30-х годов. Потому что огромный слой читателей сегодня, который будет брать его в руки, им очень трудно представить, даже не будут об этом думать люди, родившиеся в 80-е годы, что это был писатель, который очень мало существовал в течение литературного процесса всего советского времени, и нам его, после огромного провала с конца 50-х, цедили по капле. Сейчас получают эти том за томом, и часть людей будет это знать и помнить, а часть не будет об этом думать. Просто таковы факты. И вот эта фрагментарность, с которой нам его когда-то цедили, она осталась и в постсоветское время. Фрагментарность его отдельных сборников, появления его отдельных книг, и поэтому просто очень большое дело сегодня делается, совершенно серьезно говорю, общекультурное, тем, что выпускается как можно более полное его собрание сочинений. То есть мы такой уже запоздалый долг пред ним выполняем! Ну, как известно хорошо по-русски - лучше поздно, чем никогда - это мы часто имеем в виду, и часто так у нас и получается в истории, так что будем этому радоваться. Он и умер в такую неделю, в первую неделю 1951 года, когда похороны были трех писателей, и они все трое, на время, одни на дольше, другие на меньше, канули в небытие. Это Андрей Платонов, Сигизмунд Кржижановский и уже совсем исчезнувший, я сейчас пыталась, по крайней мере, в статье большой его восстановить, Александр Митрофанов. 1951 год, сейчас уже и трудно описать, что за безнадежное время. Вообще c 1946 по 1952 год - единственное время, семилетие, когда остановилась литературная эволюция в советское время.
Если же говорить о том, что такое Платонов, то невозможно не вернуться к словам Андрея Битова, который когда-то, очень давно уже, в 1988 году, сказал в документальном фильме "Котлован” или после об этом фильме, слова короткие и замечательные: "Платонов начинает с нуля”. Действительно, получается так, что там нельзя нащупать литературную традицию. Языковое сознание в чистом виде. А когда он перед нами появился, он строил это все годы, в конце 20-х и 30-е. Но когда он появился перед нами в конце 50-х, это оказалось необычайно уместно, потому что язык строился заново. Язык литературы и язык вообще нашей словесности публичной, строился заново по камешку. Платонов уже посмертно внес в это огромный вклад, и я всегда мыслю трех писателей в соединении, в каком-то взаимоотношении, они все трое как бы вокруг себя что-то концентрируют в литературной жизни всего советского времени. Это Зощенко, Платонов и Булгаков. И вот для Зощенко, можно сказать, Платонов служил какой-то неведомой моделью. Он, когда пишет, имеет перед собой такого вот современного, серьезного пролетарского писателя. Как он пишет, "я временно замещаю только пролетарского писателя, который появится. А он уже был. Но все проходили мимо друг друга. Крупные люди очень часто проходят мимо друг друга. А Платонов есть и у Булгакова - это Иван Бездомный. Это он должен был стать Платоновым. Но только время, там это очень очевидно в эпилоге, время уже упущено для этого. И последнее, что я хотела бы сказать. Нам нужно отдать себе отчет в том, что Платонов, который магнетически на нас действует, он непознанный писатель. Потому что, когда открываешь его статьи конца 30-х годов, его статью 1939 года об "Ирине Годуновой”, повести Александра Митрофанова, то невозможно вместить в голову, что это тот человек, который написал сверхреалистический, в прямом смысле слова, роман "Чевенгур”. "Чевенгур” - это ведь сверхправда, он попробовал буквально предать утопию - усаживают на плот всех кулаков и завтра начинают социализм. Он более всех сказал о том, плоды чего мы все время пожинаем, что не исчезло из нашей жизни, потому что это было бы весело и дешево, если бы такие вещи исчезали после 70-и лет. Мы сейчас сидим в этом по уши, все еще выбираемся из этого. Интересно, что в 30-е годы, когда он писал это, на другом конце мира женщина, покинувшая в 1926 году Петербург Айн Рэнд пыталась сделать практически то же самое - передать свою ненависть и свой ужас перед возможностью попирания индивидуальности, личности во имя чего-то утопического. Но я хочу сказать, что все эти слова приблизительны, которые я сейчас говорю, потому что Платонов, у которого все, весь веер мы увидим теперь в собрании сочинений, от "Чевенгура” до "Ноева ковчега”, он непознанный, по-настоящему непознанный писатель. Ну и что ж, все время нам выпадают такие чудеса, теперь будем познавать.
Дмитрий Волчек: Выступил на презентации собрания сочинений Андрея Платонова и писатель Андрей Битов.
Андрей Битов: Я сейчас мучаюсь над Лермонтовым, почему-то для детей, какое-то эссе. Я проклял и себя, и Лермонтова, но понял, в каком он находился соревновании с Пушкиным, и как он, бедный, из под него выбирался. Никак не мог выбраться. Вспомнил и то, что мне подарил по поводу Пушкина Платонов. Только у равновеликих бывает трагедия. Сопоставил он Петра и бедного Евгения, что они равны друг другу у Пушкина - в этом гениальность. Так вот, когда я подумал о гибелях, то не только царский режим и не только советский режим погубили писателей, погубили себя они сами в огромной степени, потому что так они тратили душу, не так, как мы даже тратим свою душу, их читая. А фраза по поводу Лермонтова и Пушкина мне пришла. Она мне понравилась по звуку, я ее не понял, счастье мое, что я ее не понял, а вчера вдруг понял, что их погубило презрение к противнику, вот презрение к черни, это были господа дворяне. Платонова погубило не презрение к черни, у него не было этого противопоставления, и это его погубило, потому что он полностью был за человека, и такого сострадания я не могу найти в мировой литературе, как сострадание Платонова к человеку. Поэтому, безусловно, на 21-й век его точно хватит. А дальше - хватит ли всего человечества? Вот и весь вопрос.
Дмитрий Волчек: В собрании сочинений Платонова будут впервые опубликованы полные варианты произведений, которые в советские времена печатались с цензурными сокращениями и искажениями. Издательство "Время” любезно предоставило для этой передачи неопубликованный фрагмент из повести "Эфирный тракт”.
Диктор:
"Поужинав, Кирпичников вышел за обтрепанный подол городка, за слободку Паршевку, и остановился в летнем вечернем поле, дымящемся влагой почвы. Невдалеке - весь городок был в кузове неширокой балки - стояла нарядная черепичная мастерская, где днем трудился Кирпичников.
Яростная дневная работа с поштучной оплатой выматывала все силы из тела Кирпичникова, зато по вечерам он предавался размышлению.
Был 1923 год. Кирпичников был хорошо грамотен, общителен и терпелив, и все же почти не имел товарищей. В этом городке, предававшемся какому-то забвению жизни, скучно и гнусно удавливались дни.
В самом деле, - бессвязно, в огорожах, стояли дома, построенные из чего попало: из наворованных с железной дороги вагонных досок, из больших дровин, выловленных с реки во время сплава, из самана и прочих захолустных и случайных материалов. Домики стояли молча, были снабжены ставнями и в своих чуланах и тайниках хранили бочки, банки, и всякие иные сосуда с маринованной и соленой едой, уготованной впрок, на два года вперед. Жители, казалось, были напуганы какой-то недавней страшной катастрофой и скупо собирали крошки со стола в своем занавешенном глухом жилье. На дворе торжествовали собаки и ночью выли от сытости и отсутствия врага. Женщины города были красивы и молчаливы. Женщины человечнее мужчин; они, наверное, не любили ни мужей своих, ни этого скудного города, где у жизни не было никакого вопля.
Кирпичников сел на влажную траву и поднял голову, инстинктивно выгоняя из нее кровь, чтобы отдохнуть от липнущих мыслей.
В городке звонарь отбивал часы на колокольне церкви Петра и Павла и колотушечник, старик, спрохвала постукивал.
Ночь шла медленно, шагая босыми ногами по леску сухих балок, шаря бесчувственными холодными руками в редком воздухе.
Прошел час, потом еще час. Тонко, болезненно, навстречу давящему пространству просвистел паровоз скорого поезда и, не останавливаясь, минул городок. Долго еще дребезжал поездной состав в скучных ночных полях и наконец сгинул и замутился в полевых перелогах.
Тогда Кирпичников встал и неожиданно догадался, что ему 20 лет, что он живет случайно и вся эта история никогда не повторится. Неужели он зря растратит свои короткие годы и не ухватится мертвой хваткой за соломинку жизни? Неужели он проморгает такое сокровище и не поймет простого чуда жить? Но понять это чепуха, надо завоевать все это бесхозяйственное имущество, именуемое жизнью. Кирпичников поглядел на городское поселение и сразу обрадовался.
Вернувшись домой, Кирпичников поел каши, взял книжку и лег, привернув огонь; в лампе. Книга могла развеять его заработанное внутренне счастье: Кирпичников положил книгу под подушку и дунул в лампу.
Сердце его учащенно билось, будто ожидая неминуемое и неизвестное событие, и сон у Кирпичникова пропал; он вдруг затревожился, встал, прикрылся и вышел на двор. Но в городе было покойно и старичок все постукивал в колотушку, оправдывая свою службу.
– Чепуха, я молод, – подумал Кирпичников, – и поэтому волнуюсь. Молодые девушки тоже плачут без причины!
Утром в город Ржавск с дешевым поездом приехал Фаддей Кириллович Попов, доктор физики, автор ученого сочинения со странным названием "Сокрушение Адова дна". Он остановился в номерах "Новый Афон", полтинник в сутки”.
Дмитрий Волчек: Неопубликованный отрывок из повести "Эфирный тракт”. Рассказать о судьбе этой повести я попросил доктора филологических наук Нину Михайловну Малыгину, подготовившую комментарий к собранию сочинений Андрея Платонова.
Расскажите, пожалуйста, историю этой публикации, почему вообще текст был искажен и как - это цензура? В том отрывке, который мы сейчас привели, вообще ничего крамольного, кажется, нет.
Нина Малыгина: Кажется, да, но это отрывок, видимо, очень автобиографический и, нужно сказать, что эту повесть Платонов пытался включить в сборник "Епифанские шлюзы”, когда он в 1927 году его издавал, но при жизни писателя никогда эта повесть не печаталась. А уже в советское время, когда вдова Платонова составляла сборники, она включила "Епифанские шлюзы”, но редакторы очень сильно искажали, кромсали, и начало повести (вот этот фрагмент, который прозвучал, это из начала повести) было отсечено, потому что там у Платонова шли размышления о происхождении русского народа, о его разнородности, о том, что русский народ состоит из очень разных племен, и вот это, где он пересказывал отчасти труды исследователя Ратцеля, это было убрано. Но самое главное, что исключалась и все время сокращалась очень важная для Платонова история аюнитов. Была древняя цивилизация когда-то, существовала на земле, но исчезла. И вот это очень трудно проходило у Платонова, эти идеи, связанные с исчезновением древней земной цивилизации, они почему-то не нравились цензуре.
Дмитрий Волчек: Но финал авторской версии такой же? Я помню, что инженер Кирпичников умирает в Буэнос-Айресе в тюрьме.
Нина Малыгина: Да, там, знаете, потом стало понятно, что Платонов, когда он создал образ инженера Матисена, он пересказывал очень близкие ему идеи Николы Тесла, которого он очень хорошо знал, и у Платонова есть рассказ, один из самых известных его рассказов "В прекрасном и яростном мире”, где он прямо называет Николу Тесла и становится понятно, что он хорошо его знал.
Дмитрий Волчек: Это ведь не единственное произведение Платонова, которое мы знаем в искаженном цензурой виде. Есть еще "Город Градов”, полный текст которого появится в вашем собрании.
Нина Малыгина: Это так. Да. "Город Градов” очень сильно был сокращен, искажен. Его Платонов писал в Тамбове, сразу после того, как закончился у него очень плодотворный и яркий период, когда он работал четыре года в Губернском земельном управлении в Воронеже, и там у него были огромные масштабы деятельности, и нигде не печаталось, не упоминалось о том, о чем Платонов писал в своем докладе в декабре 1924 года об итогах нескольких месяцев вот этой кампании, которая называлась Общественные мелиоративные работы, работы по борьбе с голодом, которые были затеяны для того, чтобы, участвуя в этих мелиоративных - осушительных, обводнительных - работах, крестьяне имели возможность получить деньги, которые могли бы помочь им выжить. Спасти людей от голода - это было делом Платонова в течение нескольких лет, но особенно осень 1924 года. И в декабре он пишет, что через эти работы у него прошло 600 тысяч человек. Эти цифры никогда нигде не упоминались, никогда не печатались, они приведены в его отчете о работе вот этого Губернского земельного управления, о создании прудов, колодцев, плотин… Огромное количество этих сооружений было создано, но самое главное, что Платонов в этот период работал просто как каторжник. Он написал в сентябре письмо куратору из Наркомата земледелия Андриану Прозорову о том, как они работают, о том, что люди работают буквально на износ, и после этого письма его куратор, инженер Наркомата земледелия Андриан Прозоров сразу написал записку, которая попала прямо к Рыкову, который в то время был председателем комиссии по борьбе с голодом. Была организована в Кремле такая комиссия. И вот, работая в Архиве экономики, я нашла эти документы. Становится понятно, что в этот период Платонов находился в прямом диалоге с правительством и имел возможность о своей работе сообщать туда, потому что сведения о его работе попадали непосредственно в правительство, которое курировало вот эти Общественные мелиоративные работы.
Дмитрий Волчек: Ну вот вопрос уже, который выходит за пределы текстологии. Кажется чудом, что такой писатель (тем более, что мы знаем сталинскую реакцию на повесть "Впрок”), уцелел во время Большого террора. Есть какое-то объяснение?
Нина Малыгина: Я об этом очень много думала, много занималась изучением биографии Платонова, и вот этот вопрос, поскольку я преподаю студентам, возникает в студенческой аудитории: почему он все-таки остался жив? И поскольку теперь очень много опубликовано вот этих документов секретных, типа "Лубянка – Сталину”, документы НКВД, доносы осведомителей, агентурные сводки, становится понятно, почему, может быть, это произошло. Потому что Платонов настолько был яркой личностью и ярким талантом, что вот эти административные руководители литературы старались, чтобы сведения о нем проходили минимально на уровень правительства. У меня такое ощущение, когда я перечитывала эту записку Сталина, которую он послал редакции журнала "Красная новь” после публикации повести "Впрок” - он там не упоминает даже имени писателя. Такое ощущение, что он его не запомнил. Я обратила внимание на письмо одного из его близких друзей, был такой молодой поэт Виктор Боков, и в 1940 году он писал Платонову в письме, что это ужас, что вас административно замалчивают, это грабеж, это разбой. Потому что действительно получалось так, что сведения о Платонове очень мало просачивались наверх и такое ощущение, что его имя Сталин (по крайней мере, до войны), не очень даже и запомнил. Потому что когда Фадеев вместе с Кирпотиным писали донос на журнал "Литературной критик”, где Платонов сотрудничал, они там напоминают, что есть такой Платонов, автор вот этой кулацкой хроники "Впрок”, то есть, как будто они знают, что Сталин не очень помнит, о ком идет речь.
Дмитрий Волчек: Но ведь многие рукописи Платонова были найдены в архивах КГБ и, таким образом, мы их знаем именно по этим копиям, верно?
Нина Малыгина: Вы знаете, там ситуация была такая, что в 1932 году арестовали одного из близких знакомых Платонова, сотрудника журнала "Красная новь”, у него был псевдоним Анов, секретарь журнала. И в его архиве оказалась повесть "Ювенильное море”, и я была свидетельницей того, что вдова Платонова Мария Александровна во второй половине 70-х годов регулярно готовила к печати текст этой повести, но эта повесть никогда не проходила, потому что, оказывается, она хранилась в архиве НКВД и фактически была поневоле арестованным произведением. Хотя текст сохранился не только в архиве НКВД, но и в домашнем архиве писателя.
Дмитрий Волчек: И вот эта повесть "Хлеб и чтение”, то, что мы знаем под названием "Технический роман”, это тоже ведь из архивов НКВД?
Нина Малыгина: Да, это тоже было найдено в архивах НКВД, но, кроме того, это, конечно, находилось и в архиве самого писателя. Нужно сказать, что вдова Платонова Мария Александровна очень бережно сохранила архив. Я с ней познакомилась в середине 70-х годов, в 75 году она мне рассказывала о том, как после смерти Платонова сразу пришли и потребовали, чтобы она все материалы сдала в ЦГАЛИ, но она их перехитрила: сделала машинописные копии, а оригиналы оставила у себя. И вот сейчас домашний архив, после смерти дочери Платонова Марии Андреевны, продан в Институт мировой литературы, и сейчас к 110-летию Платонова выходит большой том материалов вот этого домашнего архива. Исследовательница этого архива, член-корреспондент Академии наук Наталья Васильевна Корниенко, говорила о том, что они описали 441 единицу хранения, это 441 документ, в том числе рукописи, документы, письма Платонова, которые до сих пор не были известны. Вот это все сейчас печатается, и будет проходить конференция в Институте мировой литературы, посвященная 110-летию Платонова 23-25 сентября, и там будет презентация вот этого тома изданных документов домашнего архива Платонова.
Дмитрий Волчек: То есть письма тоже сохранились? Я вообще никогда не видел в печати письма Платонова.
Нина Малыгина: В 1975 году в журнале "Волга”, в 9 номере, Мария Александровна опубликовала письма Платонова. Я храню этот журнал, потому что она мне его надписала, мне очень дорога ее надпись и этот ее подарок. Но там письма были приведены фрагментарно, она говорила в устных беседах, что писем осталось очень много, и многие письма, как она говорила, особенно письма из Тамбова, очень страшные, потому что Платонов, конечно, оказался в очень тяжелой ситуации в Тамбове. Платонов в июне 1926 года был переведен из Воронежа на работу в Москву. Был такой ЦК профсоюза сельскохозяйственных и лесных рабочих. Вот в этот ЦК профсоюза Бюро мелиорации Платонова перевело, потому что его избирали, это была выборная должность в профсоюзе. И он в июне переезжает в Москву вместе с семьей. Но проработать ему удалось только до начала августа. Его на ближайшем же пленуме профсоюза с этой должности убрали, выбрали другого человека, и он оказался без работы, без жилья, потому что он жил в ведомственном общежитии, и ему пришлось бороться за то, чтобы его просто не выбросили на улицу. И в это время он писал такие письма, что он в абсолютно безысходной ситуации был, и были дни, когда он находился на грани голода. А у него в это время семья и маленький ребенок - сын Платон, и ему приходилось продавать книги, которыми он очень дорожил, вот эти его дорогие технические книги. Он очень дорожил своей репутацией инженера, которую он заработал во время буквально каторжных мелиоративных работ в течение 1924-25 годов в Губернском земуправлении, где он очень много сделал, и он поэтому добился того, чтобы это его увольнение с работы выглядело как перевод в Наркомат земледелия. Но Наркомат земледелия направил его на работу в Тамбов. Тамбов, после разгрома крестьянского Тамбовского восстания, был совершенно обескровлен, и накануне того, как Платонова направить в Тамбов, приезжал в этот Всеработземлес и докладывал начальник Тамбовского губернского земельного управления о том, что там невозможно работать, и он просит, чтобы его отстранили от должности, там нечего нельзя сделать. И вот в эту обстановку, как будто для того, чтобы ему окончательно сломили шею, направляют Платонова. Он приезжает туда и сразу понимает, что все его усилия натыкаются на сопротивление, сделать ничего не удается. И вот в этой ситуации он в Тамбове находится с осени 1926 года до марта 1927 года, а потом понимает, что дело доходит до прямых угроз в его адрес и он возвращается в Москву. Вот такая была тамбовская история.
Дмитрий Волчек: Нина Михайловна, а дневники Платонов вел когда-нибудь?
Нина Малыгина: Изданы его записные книжки. Очень интересные записные книжки, первые записи относятся к 1921 году, но регулярно он вел записные книжки в 30-м году и до конца своей жизни записи делал. Вот и единственное, что сохранилось. Вот эти записи это какая-то форма дневника, но главным образом он их делал в поездках, в командировках. Очень интересные. Например, в период работы над "Котлованом” он в 1929-30 году делает записи, которые в какой-то степени раскрывают содержание его замыслов. Они изданы. Эта книга уже двумя изданиями вышла с очень интересными комментариями.
Дмитрий Волчек: Вообще странно, что только сейчас издается собрание сочинений Платонова. Почему не раньше? Это нерасторопность или были какие-то сложности?
Нина Малыгина: Все, что связано с Платоновым, это очень глубоко драматично, и там есть очень много такого, о чем, наверное, никто никогда не захочет откровенно сказать, потому что причины очень сложные, целый клубок обстоятельств. Переживала из-за того, что не издано собрание сочинений Платонова его дочь, Мария Андреевна, и, собственно, она заключила договор с издательством "Время”, но, к сожалению, в 2005 году она скончалась и немножко, конечно, затянулась эта публикация. Но я думаю, что причины главные, по которым Платонов так плохо издается, трудно даже определить. Платоновский фонд в РГАЛИ, например, закрыт для исследователей, хотя он является государственной собственностью. Домашний архив Платонова тоже не очень открывался для исследователей, потому что вдова Платонова, Мария Александровна, в первые годы после его смерти, я думаю, просто боялась, она чувствовала себя поднадзорной и очень опасалась кому бы то ни было показывать документы домашнего архива. Когда он умер, она сразу сделала попытки издать первый сборник, но это все растянулось на несколько лет, только в 1958 году вышла первая книга. И нужно сказать, что после смерти издания Платонова появлялись очень нечасто.
Дмитрий Волчек: А почему закрыт фонд в РГАЛИ?
Нина Малыгина: В РГАЛИ фонд является государственным, но когда я, занимаясь подготовкой комментариев к этому собранию сочинений, попыталась туда обратиться, мне сказали, что он закрыт для исследователей по каким-то личным договоренностям, хотя он принадлежит государству.
Дмитрий Волчек: То есть, это тоже может быть воля вдовы или дочери?
Нина Малыгина: Да, пока была жива вдова, это была воля вдовы, а потом - каких-то других людей. Это, конечно, очень сильно препятствует и изданию, и тому, чтобы сверить тексты Платонова с его машинописями, исправить ошибки, если они были при предыдущих изданиях допущены.
Дмитрий Волчек: И, может быть, что и другие тексты искажены цензурой?
Нина Малыгина: Конечно. Потому что когда вот это собрание сочинений готовилось, то у нас здесь произведения есть разного типа. Есть произведения, которые переиздаются по предыдущим изданиям, а есть произведения, с которыми проведена текстологическая работа и которые приведены в соответствие в авторской волей. И в каждом случае в комментариях оговаривается, по какому источнику напечатано произведение.
Дмитрий Волчек: То есть совершенным это издание пока не назовешь.
Нина Михайловна, у почитателей Платонова есть такая традиция собираться каждый год, в день рождения писателя, на его могиле, и вот сегодня мы говорим как раз после того, как вы собирались в юбилейный день. Вы могли бы рассказать вот об этом круге "платоновцев”, велик ли он, как он формировался, появляется ли молодежь?
Нина Малыгина: Вот я здесь буквально нахожусь на могиле Платонова, где сегодня тоже собрались люди, и среди них большинство тех, кто приходит ежегодно, и какие-то есть молодые. Например, сегодня впервые пришла актриса Маша Шашлова, которая играет роль Любы в спектакле по рассказу Платонова "Река Потудань” в Театре-студии Сергея Женовача. Очень яркий, живой, интересный спектакль сделан был в этом театре. Она говорит, что она постоянно приходит на могилу Платонова, даже не в связи с каким-то датами. Но, наверное, самая интересная личность, которая сегодня присутствовала и которая всегда бывает в такие дни на могиле Платонова (на могилу Платонова приходят не только в день его рождения, но и в день рождения его дочери Марии Андреевны, то есть несколько раз в году) это жена сына Платонова Тамара Георгиевна. Вот она сегодня была, ей уже около 90 лет, но она, слава богу, в добром здравии и светлом уме, очень многое помнит, многое рассказывает, и она говорит, что, конечно, Платонов был очень добрый, светлый человек. Вот из всех, кто сегодня собрался на могиле Платонова, она единственный человек, кто знал Платонова.
Дмитрий Волчек: Нина Михайловна, а когда вы открыли для себя Платонова, когда впервые его прочитали?
Нина Малыгина: Я открыла для себя Платонова, когда была студенткой 4-го курса Университета. Я начала читать Платонова, я написала о нем сначала курсовую работу, потом дипломную работу, очень мало тогда было источников, потом я поступила в аспирантуру, и когда я обратилась на кафедру советской литературы МГУ, тогда заведовал кафедрой Алексей Иванович Метченко, он мне сказал: "Ну что вы, о Платонове уже защищены одна-две диссертации, что еще о нем можно написать?”. Он мне отказал. И почему-то мне даже не пришло в голову, что можно поменять тему, и я поехала поступать в аспирантуру в Ленинградский университет, где тоже, в общем, очень настороженно отнеслись к этой теме и высказывали удивление по поводу того, почему я занимаюсь Платоновым, если я не из Воронежа. То есть у них было ощущение, что Платоновым можно заниматься только из каких-то краеведческих мотивов. Но, тем не менее, там я кандидатскую диссертацию написала и, нужно сказать, что, конечно, книги Платонова в моей жизни сыграли очень большую роль, и было много даже и смешных историй, связанных с ними. Мой муж мне подарил, когда он за мной ухаживал, был моим женихом, самый дорогой подарок и самый первый, который он мне сделал, это была книга Платонова "Течение времени”, в 1971 году изданная. Это было такое чудо, потому что книги Платонова тогда просто невозможно было достать. И вот когда я читала, и читала, он посмотрел на меня и говорит: "Ты же уже это читала, зачем ты это читаешь снова?”
Нужно сказать, что эти книги я перечитываю постоянно, и Платонов такой писатель, который просто требует, чтобы его не просто читали, а многократно перечитывали, потому что только тогда начинает что-то открываться в его произведениях по-настоящему.