В журнале «Читаем вместе» вышли рецензии на книги, выпущенные в издательстве «Время»: «Ямбы и блямбы» Андрея Вознесенского, «Лада, или Радость» Тимура Кибирова, собрание произведений в трёх томах Вениамина Смехова.

У последней книги Андрея Вознесенского печальная история. Новый сборник стихов был подготовлен самим поэтом к «некруглому юбилею – 77-летию», в итоге вышел уже после его смерти (ставшей для многих все же неожиданной). На страницах собраны стихи последних лет.
Конечно, имя Андрея Вознесенского значимо, и мало кому взбредет в голову отрицать роль его творчества для 1960–1970-х годов, когда поэты-эстрадники собирали стадионы и стихами жгли этим стадионам сердца, фактически заменив своими выступлениями социально-политическую жизнь в стране. Тогда в особом почете был стих звонкий, емкий и крикливый. Отдельной строкой шло словотворчество и работа над звукописью. Большое внимание уделялось визуальным текстам, перевертышам и разного рода анаграммам, проще говоря, формальной стороне поэзии. Андрей Вознесенский остался верен традиции.
Однако сегодня языковые поиски поэта смотрятся достаточно неоднозначно, а местами и очень странно (хотя нужно отдать должное Вознесенскому, он ни на минуту не останавливался, стараясь идти в ногу со временем). В работе со словом он был мастером признанным, но человеком, судя по всему, увлекающимся. Ведь достаточно часто рядом со стихами неплохими и интересными встречается поэтическая тарабарщина, граничащая чуть ли не со знаменитым крученыховским «Дыр бул щур». «Мракобес, но не бездарен / муж Дарьин. / Не плох. Лоялен. / Лох Лялин» и так далее. Создается такое впечатление, будто Вознесенскому доставлял удовольствие сам процесс рифмования, что, в принципе, тоже неплохо. Ведь чтобы ни сказали критики, техническая сторона поэзии Вознесенского сильна. Думается, на любом поэтическом турнире Андрей Андреевич (будь он ныне жив) дал бы фору всякому ныне пишущему поэту, выхватывая рифмы на лету.
Итак, сборник состоит из двух частей: «Вертикальные озера» и «Свежесть чувств». Стихи обо всем и обо всех. Естественно, не без социального аспекта. «На журнальных обложках – люрексы. / Уго Чавес стал кумачовым. / Есть гламурная революция. / И пророк ее – Пугачёва». БГ с бородкой, юный Галкин, дружественный Табаков, умерший Абдулов, уходящие по одному друзья. В остальном и целом унылые приметы нашего бесшабашного времени. Часто жестокого и жесткого («Часовня Ани Политковской / как Витязь в стиле постмодерна. / Не срезаны косой-литовкой, / цветы растут из постамента»). А чаще поры просто безразличной и скупой («Бомжам с полуистертой кожей / я, вместо Бога, на халяву, / воздвигну белый храм, похожий / на инвалидную коляску»).
Впрочем, Вознесенский не был бы Вознесенским, сводись его стихи к одному только поэтическому протесту или к брюзжанию в рифму. Все же он поэт немалого масштаба. Потому будто чеканит: «Поэты чужды гордыни, / для них года – ерунда. / Были б стихи молодыми, / значит, муза была молода». Собственно, оттого-то Вознесенский уходит в так называемую любовную лирику, и большая часть его последних стихов посвящена именно чувствам. Хотя и тут Андрей Андреевич иногда увлекается: «От рассвета до рассвета / себя, тебя любя, / как видеокассету / засовывал в тебя».
В поздних стихах достаточно часто встречается смутный эротизм, своей откровенностью порой граничащий с неприличием, и ею же, очевидно, понятный только самому поэту. Но есть и совершенно чистые, простые поэтические тексты, вроде «Растворения»: «Я обожаю твои вареники / с темной вишнею / для двух персон. / Стихотворение есть / растворение / меня в тебе / и тебя – во всем. / Стихотворение. / Тобой навеяно. / Оно – растворенное в ночь / окно» и так далее. Удивительные, яркие, емкие, сильные строки, читаемые будто нараспев.
Но что же поэт? – спросят читатели. Естественно, говоря о любви, жизни и времени, Вознесенский себя не забывает. Осознает и свою значимость (что в принципе верно и вполне заслуженно): «Бессмертие – вопрос инстинкта. / И потому, как снегопад, / мои бесчисленные снимки / за мной по воздуху летят». А впрочем, в одном из стихотворений признает и свою любовь к игре: «Я вам спою еще на бис / не песнь свою, а жизнь свою. / Нельзя вернуть любовь и жизнь, / но я артист. / Я повторю». Думается, таким Андрей Вознесенский и останется…


Если бы Лада могла говорить
Первое, чему бы подивилась наша милая собачка, так это тому, как замысловато поведал нам ее создатель поэт Тимур Юрьевич Кибиров (впервые не так давно взявшийся за прозаическое перо) ее жалостливую историю. Хотя и козе понятно (про козу, кстати, поговорим позже), что не в собачке дело. Лада, равно как и весь незамысловатый сюжет, есть предлог для разговора более значительного, тонкого и абстрактного.
Но прежде стоит разобраться с жанром. Конечно, Тимур Юрьевич, как человек в делах сочинительских не новый («недавно, – говорит автор в предисловии, – между прочим, было отмечено двадцатилетие – и это считай с первой публикации, а с первого написанного стишка так вообще сорокалетие с хвостиком»), издал не просто роман. Да и кого в наш прихотливый век удивишь романом? А написал текст жанрово трудно определимый, который мы для простоты будем называть поэмой в прозе. Однако это все же не поэма в прямом смысле слова, хотя имеет многие ее составляющие: и интродукцию (введение), и ретардацию (замедление действия), в нашем случае даже не одно, а целых две, лирические отступления, эпические порывы, лиро-эпические мотивы, отдельные песни (они же стихотворные вставки) и много чего еще.
В общем-то, понятно желание Кибирова быть одновременно и проще, и сложнее. Но тут-то Тимур Юрьевич знатно перегибает палку. Дело не в том, что текст невероятно насыщен литературными цитатами и аллюзиями, что якобы человеком недостаточно начитанным будет пропущено мимо ушей (кстати, чтобы подобного не произошло в книге, есть балагур и матерщинник, деревенский охальник и алкоголик Жорик, изъясняющийся тоже цитатами, но попроще и на народный манер); все же текст рассчитан на ценителя. Увлекшись рассуждениями о главном, Кибиров перестает, казалось бы, следить за второстепенным. Как бы там ни было, а проза – это не только форма (тут Кибирову все удалось), но и сюжет, с последним у автора явные проблемы.
Все начинается с того, что Лада воет во дворе под дверью Александры Егоровны (бабы Шуры), ибо брошена своей любимой малолетней подружкой Лизой, точнее, ее родителями. Кои поначалу спокойно отнеслись к дачным игрищам дочери с приблудной собачкой, но по осени отказались забирать животину в чистую городскую квартиру и пристроили ее за пять тысяч рублей и мешок собачьего корма на постой к упомянутой старушке. Так начинается история другой, не менее верной, любви и привязанности. Плохо одно – композиция романа смещена – и читателя ждет достаточно долгое вступление, немного затянутое знакомство с героями (обогащенное ретроспекциями и прочими отступлениями), быстро возникающая кульминация и скомканный финал.
Итак, перед нами три жителя заброшенной деревни Колдуны: баба Шура, Жорик и Тюремщица Сапрыкина (прозванная так якобы за отсидку), они-то и являются ее старожилами и основными персонажами книги. Впрочем, есть еще Лада, кот Барсик, Чебурек, гастарбайтер, прибившийся к нашим друзьям, и воинственные соседи с говорящей фамилией Быки. А еще несуществующая сапрыкинская коза (нужная Тимуру Юрьевичу в основном для демонстрации своего умения дурачить читателя, впрочем, беззлобно и очень по-доброму). Вообще, книга Кибирова отличается спокойными интонациями, неким внутренним светом и в итоге вызывает обещанную радость. Ибо речь в ней идет не только о русской жизни (разрушающейся деревни в частности и печальном вырождении), но и о русской словесности и поэзии, как основном элементе. И тут нужно отдать Тимуру Юрьевичу должное: кого только он не упоминает на страницах своей книги (многие имена мелькают в непременных эпиграфах к каждой главе, другие строки и даже отдельные стихи просто встречаются в тексте). Спектр широк: от Сумарокова до Гуголева. Несколько страниц посвящено рассуждениям о поэзии Ходасевича и Блока.
Есть в романе и автобиографические моменты. Анекдоты, забавные случаи и просто воспоминания дней минувших о друзьях и подругах, поэтических сходках и просто творчестве. А еще помимо прочего Кибиров написал небольшое и весьма занятное эссе о собаках и органично вплел его в текст.
Вообще, Тимур Юрьевич умело стилизует повествование под сентиментальный роман, и даже иногда берет на себя роль Александра Сергеевича Пушкина (а дальше через запятую: Карамзина, Жуковского, Бестужева-Марлинского и прочих, прочих авторов), впрочем, лишь немного подражая манере повествования. Он даже вставляет в текст классический диалог читателя и автора, тем самым намекая на связь со старинной поэтической традицией.
Кульминационный момент – драка Лады с волками, смотрится несколько наивно (равно как и вся книга в сегодняшнем контексте), но, думается, именно эта чистота и несвойственная нашему времени простота должны пленять читателя понимающего.
Открывая эту книгу, вспоминаешь обо всем человеческом в себе. То же самое происходит и с героями, постепенно от Ладиной любви они оттаивают и раскрываются, впрочем, не до конца. Ибо в определенный момент по непонятной причине Кибиров спешно сворачивает повествование. Хотя эпилог все-таки пишет и обещает всем своим персонажам долгую и по-своему счастливую жизнь. А некоторых из них и вовсе удостаивает вечной.


C чего началась Таганка и другие истории
В этом году народному артисту, режиссеру, драматургу (всех званий и не упомнишь, равно как не упомнишь и всех ролей, а их между тем более 30) Вениамину Смехову (запомнившемуся зрителям отчего-то ролью Атоса из «Трех мушкетеров») исполнилось 70 лет. Кроме прочего, юбилей был отмечен презентацией трехтомника: две книги которого – воспоминания, третья – пьесы вперемешку с заметками и размышлениями, все вместе – хорошая проза, любопытная публицистика, недурная драматургия.
Прежде всего, перед читателем возникает Таганка под управлением Юрия Любимова, и не какая-то, а именно ТА, которой, конечно, уже нет и больше никогда не будет. Ибо «Театр на Таганке считался незаконным ребенком советской власти». Новый театр, который креп с каждым годом, удивлял и покорял.
Думается, это было поэтичное (не исключено, что и опоэтизированное Смеховым), чудесное время: «"Таганка” в 1974 году уже успокоила опасения многих оппонентов, кто в первые годы предрекал нам будущее студенческого эстрадного театра, со злободневными памфлетами, со стихами и гитарами. Любимов успешно поставил "Гамлета” и "Тартюфа”, при этом ничего не терял из раннего капитала. Продолжался наш театральный роман с поэзией на сцене и с прозой, которую инсценировал режиссер, мечтавший о романе Булгакова: Ю. Трифонова, Ф. Абрамова, Г. Бакланова, В. Быкова…»
Хотя, конечно, сначала были годы учения Смехова: детские подмостки, вахтанговская школа и, как он сам говорит на старый манер, «учители», потом отъезд в Самару, возвращение, театральная работа и, наконец, Таганка (по сути начавшаяся с реорганизации Юрием Любимовым Театра драмы и комедии и постановки «Доброго человека из Сезуана»)! И вот упоительная работа, когда и режиссер, и актеры, играли так, что забывали себя. Непрерывная вереница спектаклей, гастроли и новые постановки, театр взрослел, а с ним мудрели и актеры под чутким руководством режиссера («Недаром Ю. Трифонов в эти годы воскликнул с уверенностью, что Любимов мог бы телефонную книгу превратить в захватывающее зрелище»). Впрочем, и тут были свои минусы: «не одну постановку не допустили к зрителю без унижений коллектива», а сколько спектаклей было запрещено, снято, осуждено… Но как бы там ни было, театр этот неповторим. Сколько великолепных имен с ним связано! А сколько историй. Чего только стоит та, где Гамлет – Владимир Высоцкий, что называется, «развязал» и от тоски сыграл свою роль гениально…
Множество страниц Смехов посвящает друзьям, зачастую рассказывая о них весьма занятные подробности. Игорь Кваша предстает любителем искусства, увлеченным и даже резким. «Самое жуткое дело – это споры о живописи, о художниках. Там страсть Кваши прописана и не допускает обжалования. <…> Он оборвет, нагрубит, обидит любого – хоть сына Володю, хоть жену – Таню, хоть драга, хоть кого». «Олег Табаков в любой драматургии овладевает плацдармом "матери и ребенка”, где сочетает обоих в одном лице», для Смехова он не делится на актера и человека, а олицетворяет собой отдельную эпоху. «Смоктуновский аннулировал амбиции – всех мастеров, всех возрастов, всех школ». А Калягин «брал на лету чью-то фразу, передразнивал актера или режиссера, надевал на себя невидимую маску – и фраза рождала новый образ… слово к слову, игра междометий, моментальные зарисовки типов – я трясся от хохота, подыгрывая, как мог. А он сотворит типа и сам расхохочется… Гнев режиссера, увы, не снижал, а разжигал преступную охоту "валять дураков”».
И честно говоря, голова кружится от этих прославленных имен, уже ушедших и ныне живущих, впрочем, по-новому оживающих на страницах книг Смехова. Писателя, как выяснилось, толкового, интересного, вдумчивого. Он сумел запечатлеть несколько десятилетий, нарисовать множество портретов: актеров, режиссеров, поэтов, певцов, точно подмечая важное, не чураясь забавного, печального и даже резкого.
Полны книги и баек, свойственных людям искусства. Например, одна из них касалась Визбора и дико смешила Смехова. Как-то в Хибинах на плато Расвумчорр приехала группа ученых, рассказывал Визбор, и академик Савельев, как самый смелый, выступил вперед с речью: «Что, мол, они понимают, я и то умею, и в этом преуспел, и песни мои они, дескать, с молоком своих мам приняли, и что на лыжах держусь, не падаю, и вершин не боюсь… Но одного они все, хотя и очень умные, понять не могут: как я, такой мягкий и добрый, сумел перевоплотиться в этого суку Бормана? <…> И даже голос, дескать, я как-то филигранно изменил, и глаза, и щеки. И нутро – ну, вылитый сука Борман! Особенно, конечно, голос!» Вот только Бормана Визбор играл в спешке «по просьбе коллеги-режиссера в Останкино, без отрыва от основных занятий. Портретный грим "суки Бормана”, два-три дня съемок – и Юра прочно забыл о случайном эпизоде. Он даже не сумел расстроиться, узнав, что его роль озвучил другой актер…»
Много в книгах и рассуждений об актерской профессии, литературе, поэзии в частности – об искусстве вообще, впрочем, мысли эти органично вплетены в текст, равно как и прозаические отрывки, писанные Смеховым. И чтение этих книг невероятно затягивающее, и ощущение после – будто поговорил с умнейшим и талантливым человеком.