В новом выпуске газеты «Культура» (№ 11 (7771) 7-13 апреля 2011 г.) вышло интервью с Дмитрием Баком, в котором разговор шёл о современной литературе, критике, литературоведении, сегодняшнем читателе

Дмитрий Бак: Корпус русской литературы XX века еще не определен

Дмитрий БАК – известный литературовед и литературный критик, он много преподает, заведует кафедрой истории русской литературы новейшего времени историко-филологического факультета Института филологии и истории Российского государственного гуманитарного университета, является проректором по научной работе РГГУ. Наша сегодняшняя беседа посвящена проблемам и перспективам современной русской словесности, литературной критики и литературоведения.

– Дмитрий, как вы оцениваете состояние современной русской словесности?

– Состояние русской словесности можно оценивать очень по-разному. То и дело раздаются отчаянные сетования на ее катастрофическое состояние. Вроде бы и в самом деле: где новые Толстые и Достоевские? Где, на худой конец, стадионы, до отказа заполненные слушателями стихов? Где полумиллионные тиражи книг? Как можно примириться с жутким засильем литературных однодневок и фальшивок – почище засилья идеологического официоза советской поры? По мне, так все эти похоронные плачи звучат очень уж заклинательно, они – либо от неведения, либо вызваны отсутствием взвешенного исторического анализа. За последние десятилетия совершенно изменились способы распространения культурной информации, в том числе литературных текстов. На первый план выдвинулись визуальные искусства, бум визуальности очевиден и ощутим – от рекламы и интернет-дизайна до фотографии и театра. И с этим бесполезно спорить, как бесполезно было в свое время разубеждать современников гуттенберговой революции в их уверенности, что книгопечатный станок убьет искусство книги, а людей середины XIX века – в том, что дагеротип рано или поздно положит конец живописи. Но прошло время – и фотография прекрасно существует рядом с изобразительным искусством, только место обоих искусств в культурном целом очень изменилось. То же происходит и со словесностью.

Присутствие подлинной литературы в Интернете ограничено противоречивым законодательством об авторских правах, ее почти нет на телевидении, тиражи некогда сверхпопулярных толстых журналов резко упали. Но это вовсе не значит, что литература в упадке. Неправда: она переживает если не расцвет, то период бурного цветения. Просто у нее сейчас другая культурная и социальная функция. Можно с уверенностью утверждать, что в современной литературе одновременно работают несколько десятков очень крупных поэтов и прозаиков.

– Могли бы вы привести примеры?

– Конечно, только сначала позволю себе небольшое отступление. Мои студенты-актеры из Школы-студии МХАТа пару лет назад устроили эксперимент – вышли на угол Камергерского переулка и Тверской и стали задавать прохожим один и тот же вопрос: кого из современных поэтов они знают? Самыми известными оказались Евтушенко, Вознесенский и Ахмадулина, и это глубоко закономерно: многие стихи этих поэтов по-прежнему современны, с особой остротой я почувствовал это на вечере памяти Беллы Ахмадулиной, который недавно состоялся в МХТ имени Чехова. Но, постойте, минуточку – ведь со времен взлета поэтов-шестидесятников полвека протекло! И сейчас в поэзии активно действуют три-четыре новых поколения поэтов! Вот имена: из "старших”, из живых классиков можно, например, назвать Инну Лиснянскую и Олега Чухонцева, за ними по зыбкой возрастной шкале следуют очень значительные поэты Сергей Гандлевский и Алексей Цветков, затем Мария Степанова и Максим Амелин, за ними – Анна Русс, Андрей Родионов, Мария Ватутина, далее, как говорится, везде! Если оставить в стороне поколенческие обоймы, можно назвать Александра Кушнера, Сергея Стратановского, Бахыта Кенжеева, Тимура Кибирова, Марию Галину, Евгению Риц…

В прозе почти такая же картина: продолжают писать и публиковать крупные вещи Владимир Маканин и Евгений Попов, Александр Кабаков и Людмила Улицкая (последний роман "Зеленый шатер” обсуждается так же остро, как и предыдущие ее книги). Очень крупный прозаик Ольга Славникова, огромная величина в современной прозе – Михаил Шишкин, не будем забывать о Дмитрии Быкове, хотя он не только прозаик, но мастер всех жанров, кроме скучного. Наконец, новая генерация, на наших глазах пережившая пору дебютов и входящая в пору зрелости. Среди них, бесспорно, первый номер – Захар Прилепин, человек, сумевший переступить через двадцатилетнюю замкнутость литературы в рамках одной и той же темы. Все эти годы в среднестатистическом постсоветском романе речь шла о человеке, которому не менее сорока: он пережил крах прежней нашей с вами бывшей страны – не то империи тоталитарного зла, не то заповедного земного рая равенства и справедливости. Этот человек занят своими комплексами, он то и дело сравнивает, что было и как стало. Прилепин первым ввел в литературу людей совершенно нового мировоззрения. Очень часто они – бунтари, одержимые "новой социальностью”, но вовсе не потому, что являются наследниками социализма. Они свободны от травм советского времени, но эта свобода не дает им счастья и полноты ощущения жизни. Их трагизм зиждется уже не на крахе 1991 года – так воспринимают мир и герои Дениса Гуцко, Романа Сенчина, Дмитрия Новикова и еще многих и многих. Если снова, как мы только что делали в рассуждениях о русской поэзии, забыть о поколенческих границах, то нельзя не назвать еще множество имен – скажем, Ильи Бояшова и Сергея Солоуха, Валерия Попова и Александра Мелихова, Владимира Шарова и Андрея Геласимова, – и это еще без учета не то одиозных, не то гениальных Пелевина и Сорокина, Акунина и Макса Фрая…

– Является ли эстетический критерий для вас главным ориентиром в мире литературы?

– Давайте, как это говорится, вернемся к истокам. Разделение литературы на высокую и массовую, то есть элитарную и коммерческую, очень условно, порою ложно. Оно придумано либо людьми, которые мало понимают в литературе, либо теми, кто склонен к отвлеченному теоретизированию. Еще с 1830-х годов наша лучшая проза раз и навсегда стала коммерческой, начиная с гениального лермонтовского романа и вплоть до Достоевского. Не стало литературы, которая пишется любителями ради самовыражения. Прозу стали писать по заказу толстых журналов, редакторы которых баловали успешных авторов высокими гонорарными ставками. Так было и с Тургеневым или, например, с Иваном Гончаровым, даром что первый нуждался в литературном заработке меньше второго… Укажу на еще один важнейший факт истории литературы: рукописи горят, да еще как! Даже (теоретически!) обладающие высокими литературными достоинствами книги обречены на безвестность, если они не были своевременно прочтены и по достоинству оценены, противоположные примеры единичны и только подтверждают правило. Писатель – это тот, кого прочитали и оценили.

Итак, на протяжении последних двух веков в подлинном литературном произведении продуктивно совмещаются эстетическая состоятельность и соответствие благоприятным внешним обстоятельствам: историческим, политическим, экономическим. В последние десятилетия мы сталкиваемся с неведомым в прежние времена ростом влияния внеэстетических, внехудожественных факторов на литературу и искусство. Снова оговорюсь, что речь идет главным образом о прозе – поэзия по-прежнему существует вне коммерции, ни один поэт не может жить на гонорары, и слава богу! Сама по себе эта зависимость от контекста не является чем-то фатальным, наоборот: способствует повышению социальной роли литературы. На середину XIX века приходится пик пресловутого русского "литературоцентризма”: многое в стране впервые происходило не в реальности, а на страницах книг. Ну, скажем, публикует Тургенев "Отцов и детей” – все вдруг понимают, что все вокруг заполонили нигилисты. До тургеневского романа у них и имени-то не было…

Зависимость литературного произведения от внешних условий становится угрожающим фактором именно в эпоху преобладания public relations над читательским вкусом. Если литература с самого начала нацелена на внешнюю востребованность, то социальная актуальность неизбежно подменяется коммерческой прагматикой, а эстетический фактор немедленно выносится за скобки. Эпоха литературного пиара наступает в результате еще одной крупной новации: в центре литературного процесса оказываются издательства, занявшие место традиционных толстых журналов. "Октябрь”, "Новый мир”, "Знамя”, "Звезда” и другие существуют и публикуют прекрасные вещи, но они превратились в своеобразные площадки для лабораторных опытов, предшествующих книжным публикациям. Здесь под надзором грамотных экспертов идет разработка новых практик словописания, нащупываются новые пути, которые затем реализуются уже в реальной работе издательств. Все ведущие журналы сохраняют очень высокий уровень, их нужно читать. Но проза сегодня неразрывно связана с производственным процессом, с премиальными и рыночными циклами. К примеру, в Москве ежегодно проходят три крупные книготорговые ярмарки да еще книжный фестиваль в придачу. Это значит, что ежеквартально каждое издательство, которое хочет иметь успех, должно предъявить читателю и торговцам-посредникам качественные (то есть продаваемые) новинки. Получается, что количество подобных новинок практически запрограммировано, является постоянной величиной. Именно поэтому в наши дни невозможно значиться в списке профессиональных литераторов, не публикуя по роману в год. Это печальное обстоятельство, но ведь и Достоевский писал к определенному сроку, часто в лихорадочном цейтноте!

Очень немногие современные писатели могут позволить себе писать по одному роману в несколько лет, это получается у Михаила Шишкина, Владимира Шарова – список подобных неторопливых интеллектуалов от литературы весьма короток. Вот почему де-факто происходит сближение одноразовой псевдолитературы и литературы, которую хочется определить, как "высокую”, "некоммерческую”. И Алексей Слаповский, и Дарья Донцова (прошу прощения за сопоставление литераторов совершенно разного уровня, разной "природы”!) пишут много и регулярно – другого выбора у прозаика сегодня не существует.

– Законы рынка и печатного станка существенно занижают градус эстетического вкуса. В свое время Сергей Гандлевский высказал ощущение от поздних стихов Бродского: станок работает, а рабочий отошел покурить. Мне кажется, к этому надо быть строже, у нас же превалирует сочувственный подход: роман такого-то, конечно, не очень, но надо публиковать, а то его забудут.

– Не только забудут читатели, но издатель не заключит новый контракт. Я с вами согласен, это очень жесткий выбор. Не выполнишь обязательства – в следующий раз с тобой не станут иметь дело, тогда ты будешь вынужден перейти на иные внелитературные заработки, и – прощай, творчество, прощайте, широкошумные дубровы. Правда, пример с Бродским не самый характерный, по всей вероятности, сомнению подвергается не нацеленность на коммерческий успех, а некоторая автоматизация стилистического приема…

– Давайте представим себе Кафку, который строгает свои произведения к очередной премии или книжной ярмарке.

– Сейчас строгал бы.

– Но это был бы не Кафка, а другой писатель.

– Кафка был банковским клерком, на этот заработок и жил. Первые русские литераторы, которые попытались жить на гонорары, – это Пушкин и Белинский. У обоих не получилось. А вот у Некрасова вышло, он разбогател. Тут очень жесткий выбор: писать с учетом сложного баланса между заказом и вдохновением или вообще не писать. Ибо невозможно, в полную силу работая в газете, сдавать материал в каждый номер и параллельно писать романы. Есть только один литератор, который умеет и то, и другое делать качественно, – Дмитрий Быков…

– Могли бы вы назвать десять лучших, с вашей точки зрения, русских романов XX века?

– Мне придется отсечь последние сорок лет XX столетия, здесь пришлось бы назвать намного больше десяти книг. Поэтому список, наверное, такой. "Петербург” Андрея Белого, "Котлован” Андрея Платонова, "Мы” Евгения Замятина (этот роман имеет гораздо большее значение, чем антиутопия). Далее следуют "Зависть” Юрия Олеши, "Жизнь Клима Самгина” Максима Горького (четырехтомная "повесть!”), "Белая гвардия” Михаила Булгакова (не "Мастер и Маргарита”!). Затем – "Доктор Живаго” Бориса Пастернака, "В круге первом” Александра Сол-женицына, "Школа для дураков” Саши Соколова. Роман Пастернака – для меня абсолютная вершина русской прозы прошлого века.

– Надо сказать, что на названные вами романы производственный процесс не влиял.

– Потому-то я и вынес за скобки романы последних десятилетий! Впрочем, литература никогда не бывает свободна от культурного контекста, хотя зависимость эта бывает очень разной. Хорошо ли, что люди толпами идут на стадионы слушать поэтов? В общем и целом – прекрасно, однако свидетельствует о глубоком неблагополучии в стране. В этом случае от поэта требуют, чтобы он был и религиозным пророком, и психотерапевтом, и экономистом, и вождем нации, и поэтом как таковым. Такая ноша не всем по силам. Я часто повторяю перифраз известного афоризма: "Поэт в России больше не больше, чем поэт”. Добавлю от себя – и слава богу! Поэзия заняла подобающее ей сущностное место в культуре, вдалеке от публичных чтений и яростных дискуссий. Больше нет тотального двуличия, прессинга цензуры и самоцензуры. Можно писать то, что думаешь. Но работать для вечности, годами набрасывать контуры своего главного – как работал Пастернак-прозаик в конце 1950-х годов, сегодня невозможно. Может быть, один-два гения где-то сидят и пишут нечто вечное, мы этого не знаем.

– Как вы оцениваете нынешнее состояние нашей литературной критики и литературоведения?

– Критика тоже поменяла формат: место критика типа Аполлона Григорьева или Белинского занял обозреватель. Критик в традиционном смысле слова связывает книги друг с другом, он говорит о том, как логически развиваются разные направления в литературе, а обозреватель пишет так, что предыдущую книгу нужно снять с полки и выбросить, а новую – купить. Обозреватель аннотирует, он хочет сообщить, о чем книга, что автор написал раньше и почему ее следует прочесть (то есть купить). Очень мало отрицательных рецензий, они не нужны, обозревательская критика поставлена на конвейер, она тоже зависит от издательского цикла. Критик старой школы – исчезающая профессия, такая критика не успевает за издательским процессом. Книг выходит много, в этом пространстве надо как-то ориентироваться. Сегодня невозможно себе представить что-то вроде знаменитой статьи "Взгляд на русскую литературу 1847 года” Виссариона Белинского. Профессия критика умирает, востребован навигатор в море издающейся литературы.

Теперь о литературоведении. Оно сегодня в тени, нет таких властителей дум, как, например, Михаил Бахтин или Юрий Лотман. Однако произошло этапное событие, такое же, как в начале XX века, когда в Петербурге был создан Пушкинский Дом. Эта цитадель науки о литературе была создана с целью аккумулирования текстов классической русской литературы, которая в тот период закончилась, – уже умер Чехов. Стали издаваться собрания сочинений классиков от Державина до Достоевского. Сейчас похожее время. XX век завершен, советская иерархия ушла, на ее месте болезненно создается новая. На мой взгляд, литературоведение сегодня должно обратиться не к интерпретациям, а к изданиям. В советское время многое было написано в стол, издано вопреки воле автора и с цензурными искажениями. Это текстологическая проблема. Корпус русской литературы XX века еще не определен.

– К тому же для молодых читателей многое нужно комментировать.

– Конечно. У меня есть специальная лекция по этому поводу. Сегодняшние студенты, к примеру, не знают, кто такой "подписант”, что значит "пустить книгу под нож”. Сейчас стоит задача восстановления массива фактов, новые интерпретации отдельных книг ничего не прибавят.

Беседу вел Сергей ШАПОВАЛ