просмотров: 3 024 | Версия для печати | Комментариев: 0 |
26.04.2011, 18:08:
Десант "Времени" в "Московских новостях"
Десант авторов издательства «Время» высадился в «Московских новостях» 22
апреля. В разделе «Культура» можно найти: статью Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва над Фукусимой»; интервью с Сергеем Чуприниным «В
России читают все меньше, зато пишут все больше»; эссе Алексея
Слаповского «А это кто?»; отрывки из книги рассказов Жужи Д. «Резиновый
Бэби»
Документальная повесть Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва», выдержавшая десятки переизданий на разных языках, возможно, никогда еще не была так актуальна, как сейчас, когда о Чернобыле напомнила Фукусима. В связи с 25-й годовщиной чернобыльской трагедии очередное издание книги выходит в Германии. Светлана Алексиевич написала к ней новое предисловие, которым поделилась с «МН».
У японского режиссера Акиры Куросавы есть фильм «Сны», в котором взрываются все японские атомные реакторы. Гора Фудзияма в красном огне, а над землей проносятся облака плутония-239, стронция-90, цезия-137. Люди в это время пьют чай, обсуждают дела, ссорятся, целуются — они еще не знают, что обречены. Невидимая смерть вползает в их кровь, мозг, тело. Правду знают только посвященные — несколько ученых-атомщиков. Один из них, захватив портфель с чертежами, уходит на лодке в океан, чтобы покончить жизнь самоубийством. От раскаяния.
Я вспомнила об этом фильме, когда услышала о землетрясении и цепи непрекращающихся аварий на японских АЭС.
Благодаря новым средствам коммуникации мы наблюдаем за японской трагедией в режиме реального времени. Все происходит у нас на глазах. И как будто с нами. Атомный страх сделал мир маленьким. Старый политический словарь — свои/чужие, далеко/близко — уже не работает. Все вспомнили, что чернобыльские радиоактивные тучи на четвертые сутки были над Африкой и Китаем. В европейских магазинах раскупают бытовые дозиметры и таблетки йодистого кальция, блокирующего распространение радиации в организме. Все не отходят от телевизоров. А новостные программы стали похожи на военные сводки.
Перед нами вопрос: это трагедия Японии или всего человечества? Разве катастрофа не поколебала наше представление о прочности цивилизации? И об истинности наших ценностей?
Только страх способен нас учить.
Первый атомный урок был Чернобыль. Даже в Библии есть предупреждение о Чернобыле…
Но его объяснили тоталитаризмом. Несовершенством советских атомных реакторов, технологической отсталостью, безалаберностью и воровством русских. Сам атомный миф не пострадал. Шок прошел быстро. Радиация не убивает мгновенно, а когда у человека рак через пять лет — это никого не касается. Но есть статистика, собранная независимыми российскими экологами, о которой молчат: после Чернобыля умерло полтора миллиона человек.
И вот второй атомный урок.
Авария не на одном — сразу на нескольких японских атомных реакторах. Фукусиму, как и Чернобыль, сегодня знает весь мир. Она стала в ряд с Хиросимой и Нагасаки. Военный и мирный атом оказались сообщниками, они одинаковые убийцы. Третья по мощи экономика мира оказалась бессильна перед «мирным атомом». Перед взбунтовавшейся стихией. За считанные часы, да какие часы — минуты! — цунами уносило в океан целые города. После прогресса оставался только мусор прогресса. Кладбище миражей прогресса. А так называемая первоклассная защита атомных реакторов оказалась всего лишь детской одежонкой для землетрясения в девять баллов. Детскими ползунками.
Значит, дело не в социальном строе — коммунизме или капитализме, а в отношениях между человеком и технологиями, которыми он обладает. Звучит непривычно: чем выше технологии, тем чудовищнее катастрофы. Но сегодня это так. Жителям Гаити, Чили и Новой Зеландии повезло, что у них нет «прирученного» атома.
Несколько лет назад я была на японской атомной станции Томари на острове Хоккайдо. Сначала увидела ее утром из окна гостиницы: как будто на берегу океана приземлился неземной летающий объект, настолько совершенны были ее формы. И белый цвет, как у крыльев чаек.
Люди, работающие на Томари, чувствовали себя демиургами. Властелинами. Спросили меня о Чернобыле. Слушали и сочувственно улыбались. Говорили, что у них, мол, такое невозможно. На их станцию может упасть самолет, она способна выдержать самое большое землетрясение — восемь баллов. А на этот раз впервые в японской истории было девять баллов. Современный человек не хочет признаться в ограниченности своих возможностей.
И во Франции я слышала: «Наши станции абсолютно надежны». Повторяли мне это и в Америке. И в Швейцарии. А русский академик Александров, отец советской атомной энергетики, писал, что советские реакторы безопасны, как самовар. Их можно строить на Красной площади. Возле Кремля.
Вспоминаю свои первые поездки в чернобыльскую зону: в небе кружили десятки вертолетов, по дорогам гремела военная техника, шли даже танки. Солдаты ехали с автоматами. В кого они должны были стрелять? В физику? Возле кипящего реактора ученые долгое время ходили в обыкновенных костюмах. Без масок. В Чернобыле люди еще не мыслили на уровне Чернобыля. Они вели себя так, как вели бы себя в войну.
На моих глазах дочернобыльский человек превращался в чернобыльского.
Вокруг был новый мир. И новый враг. У смерти появилось много незнакомых лиц. Она была не видна, ее нельзя было потрогать, она не имела запаха. Не было даже слов, чтобы рассказать, как люди стали бояться воды, земли, цветов, деревьев. Потому что с человеком никогда этого еще не было. Все как будто знакомое, тот же цвет, форма, запах — и все может убить. Знакомый незнакомый мир. У километров зараженной земли срезали верхний слой и хоронили в бетонных контейнерах. Землю хоронили в земле. Хоронили дома, машины. Мыли дороги, дрова.
А в штабе по ликвидации аварии на утренних планерках буднично обсуждалось: «это будет стоить десять человеческих жизней», «на это уйдет двадцать». И такие люди находились. Добровольцы. Кто после этого скажет, что атомная энергия самая дешевая?
Сегодня в мире работает 440?атомных реакторов почти в 30 странах. В США — 103, во Франции — 59, в Японии — 55, в России — 31. Достаточное количество, чтобы наступил конец света. Двадцать процентов всех атомных станций стоит в сейсмически опасных зонах. В Беларуси, больше всех пострадавшей от чернобыльской аварии, начинается строительство атомной станции на том месте, где сто лет назад было землетрясение в семь баллов. До сих пор о нем напоминают многометровые рвы. Строительство белорусской АЭС — стресс для нации, у которой никто ни о чем не спросил. Строить станцию будет Россия. При подписании контракта Владимир Путин заявил, что они построят атомную станцию, которая будет надежнее японских.
Россия купается в нефтедолларах и запроектировала выпустить в Мировой океан десятки «маленьких Чернобылей» — плавающих атомных станций. Строятся они для продажи в Индонезию, во Вьетнам.
Как тут не вспомнить поэта Велимира Хлебникова, который мечтал о мировом правительстве.
Есть что-то мистическое в том, что в день японской катастрофы главным событием американского рынка стало начало продаж новой версии iPаd, вызвавшей буквально истерику среди поклонников компании Apple. Сегодня человек ждет от высоких технологий только удобства и комфорта. И рынок вкладывает деньги только в то, что дает немедленную отдачу. Наше потребление бесконечно растет, и именно это называется прогрессом. Совершенствуются орудия убийства — и это тоже называется прогрессом.
Казалось бы, после Хиросимы и Нагасаки, после Чернобыля цивилизация должна выбрать другой путь развития — безъядерный. Из атомной эпохи надо выходить. Искать другие пути. А пока мы живем с чернобыльским страхом: земля и дома без человека, поля снова становятся лесами, а в человеческих домах живут звери. Сотни мертвых электрических проводов и сотни километров дорог в никуда.
Я писала о прошлом, а оно оказалось будущим.
— Вы много лет возглавляете славнейший журнал «Знамя». Представляю, как вам тяжело видеть, что все меньше становится людей, для которых он что-то значит.
— Я прожил несколько исторических эпох. В советское и позднесоветское время литература была одним из самых важных дел в стране. Может быть, это стало для меня одним из стимулов заниматься ею. Но прошло и это, так что случившееся я рассматриваю как свою личную трагедию. Ведь сегодня для подавляющего большинства то, чем занимается мой журнал, — все равно что стоклеточные шашки. Есть люди, увлеченные стоклеточными шашками, но их немного.
Скоро уже и верить перестанут, что был в нашей жизни конец 1980-х — эпоха совершеннейшего восторга, подъема, когда чтение было для страны едва ли не всем. Безумные тиражи, читать интереснее, чем жить...
У журнала «Знамя» был миллионный тираж, у «Дружбы народов» — только под обещание напечатать «Детей Арбата» — 2,6 млн. «История государства Российского» Карамзина выходила миллионным тиражом. Миллионным!
Тогда нам казалось, что у нас самый читающий в мире народ. Потом выяснилось: в журналах искали не совсем то, не совсем художественное. В те времена литература была практически всем, играла роль протопарламента, потому что парламента не было, а надо было где-то обсуждать отношение к товарищу Сталину, к Горбачеву, к моде, к науке. Литература была гувернером общества. Я очень хорошо помню шестой номер «Нового мира» за 1987 год. Он был зачитан до дыр, его достать было нельзя. Там наконец-то опубликовали «Котлован» Андрея Платонова. Но читали не его, а статью Николая Шмелева «Авансы и долги», в которой объяснялось, почему в Советском Союзе нет и не может быть колбасы. То есть миллионы людей разыскивали этот номер ради новостей о колбасе.
— «Авансы и долги» я до сих пор помню. Впрочем, Платонова тоже.
— В нулевые годы тираж «Знамени» упал до 4 тыс. экземпляров, то есть в 250 раз. И примерно таковым он остается последние лет семь. То же происходит с другими литературными журналами.
Говорят, что журналы выполнили свою историческую миссию и могут уйти. Сейчас быстрее напечатать книгу. Зачем публиковать роман в журнале? К тому же мы гораздо более капризны, чем издатели. Правда, и их тиражи стоят.
Сейчас с нами остались только те, кого интересует собственно современная русская художественная литература и мнения писателей о литературе и жизни. Поскольку журнал — это не только проза и поэзия, а еще и статьи, в том числе о жизни.
— Какая роль сегодня у литературных журналов?
— Первая и главная на сегодня роль — сертифицирующая. Роль экспертизы. Если мы печатаем литературный текст, то на нем, по нашему представлению, а также по мнению большого числа людей, даже тех, кто не читает журналы, ставится незримый знак качества. Это произведение может быть хорошим или не очень хорошим, но мы подтверждаем, что оно, безусловно, принадлежит собственно литературе.
Вот я занимаюсь премией «Поэт». Название придумал Андрей Немзер, мой товарищ по жюри этой самой премии. Вручая премию, мы шутим, что дали справку: такой-то действительно поэт. Понимаете, рынок — книжный магазин, книжный развал, киоск — не может сыграть такую роль. В магазине человек теряется перед разнообразием фамилий, названий, обложек, аннотаций. Ему нужно подтверждение того, правда это или нет.
Еще одна роль: мы спасаем малые жанры в России. Где еще можно напечатать рассказ, эссе? Практически нигде. Книгу рассказов издать тоже нелегко, разумеется, если вы не Сорокин. С двадцатью маленькими рассказами писателю пойти решительно некуда — у издателя он вызывает сомнение. Ведь у нас и у издателя разные задачи. Издатель все-таки работает для того, чтобы извлечь прибыль, не правда ли? Поэтому хороший издатель находит автора, который становится для него бюджетообразующим. Когда я впервые услышал это слово, оно мне сразу очень понравилось. Вообразите, сколько денег принесли своим издателям Донцова, Дашкова или Акунин.
— А «Знамени» удавалось когда-либо «сертифицировать» автора, который потом стал бюджетообразующим в каком-то издательстве?
— Конечно. В начале 1990-х журнал открыл Виктора Пелевина.
— Это были вы?!
— Мы. «Омон Ра», «Жизнь насекомых», «Чапаев и Пустота»… Мне уже случалось об этом рассказывать…
— Так почему бы и нам не рассказать?
— Рукопись повести «Омон Ра» поступила самотеком. «Знамя» вообще-то не печатает фантастику, а эта рукопись была маркирована как фантастика. Виктор Олегович уже в ту пору печатался как фантаст в журналах «Знание — сила», «Химия и жизнь». И вот пришла ко мне одна сотрудница и сказала: «Сергей Иванович, я принесла повесть, очень интересную, знаю, что мы такое не печатаем, но ведь у вас есть страстишка. Прочтите». У каждого человека есть страстишка — я читаю фантастику для развлечения. Я прочел, мы напечатали — и Пелевин вышел из фантастического «гетто» в серьезные писатели.
— А взрыв был сразу?
— Потом, уже после «Жизни насекомых», появился интерес к тому, что делает Пелевин. А вначале нет. Мы тогда сотрудничали с одним французским издательством. Тогда французам тоже казалось, что русские авторы коммерчески перспективны, но от Пелевина они отказались, сказали, что это неинтересно. Как они потом кусали себе все места! Через несколько лет он триумфально был издан во Франции и принес своим издателям по кучке денег.
— Как приятно, хоть какая-то история здорового коммерческого успеха.
— Есть и другой пример. В конце 1992-го появляется молодой человек, школьный учитель немецкого языка. Приносит рассказик «Урок каллиграфии». Как бы ни о чем, но написан так каллиграфически, что ой-ой-ой! Мы позвали автора и говорим: а есть ли у вас что-нибудь еще? «Есть вообще-то, — говорит он, смущаясь, — роман». И мы подряд напечатали рассказ, а затем роман «Всех ожидает одна ночь». Это был Михаил Шишкин, сейчас признанный писатель. Но тогда никакого успеха не было. Спустя несколько лет — Михаил Павлович обычно исчезает года на четыре-пять, а потом приходит с романом — он принес нам «Взятие Измаила», у которого тоже не было коммерческого успеха.
Но одна премия, вторая — и все сказали: «О!» И тогда стали издавать все, что вышло раньше, но прошло почти бесследно для издательской жизни. Так бывает.
— То есть в ряд бюджетообразующих хорошего писателя выводит премия?
— В литературной жизни должны быть какие-то точки конденсации, вокруг которых все начинает крутиться. В XX веке такими точками как раз были редакции литературных журналов. Писатель, критик, поэт определялся тем, где он печатался, это был опознавательный знак. Все понимали: это автор «Нового мира», это — «Юности», хотя никаких идейных различий меж ними могло и не быть. Со второй половины 1990-х такими точками конденсации стали литературные премии. И оказалось, что у Букера один круг, у «Национального бестселлера» — другой, у премии Андрея Белого, которая вручается авангардистам со справкой, или Большой литературной премии России, которая вручается патриотам со справкой, — третий. Впрочем, у меня есть ощущение, что премии постепенно перестают играть эту роль.
— Почему?
— Во-первых, все приедается. Во-вторых, премии бывают разные. Премии, которые играют понятную роль в литературе, должны быть вменяемыми. Должен быть ясен их message. А есть какие-то бессмысленные премии, которые ничего человечеству сообщить не имеют, а хотят лишь дать кому-то немножко денег или устроить какую-нибудь пиар-акцию.
— Но и премии эволюционируют. Есть мнение, что Русский Букер не переживет прошлогоднего скандала. Говорят, мол, эта премия подрубила сук, на котором сидела.
— Надеюсь, этого не произойдет. Мне было бы жаль. И, простите меня, «после этого» еще не значит «вследствие этого». Срок контракта с British Petroleum истекал именно в этом году, так что вряд ли скандальная история вокруг вручения этой премии роману Елены Колядиной «Цветочный крест» подрубила тот самый сук. Не уверен, что люди в BP, которые принимают решения, слышали об этом романе, а также о существовании газет, в которых обсуждалась эта тема.
— Но теперь роман маркирован, на нем стоит знак качества.
— Позвольте мне личное суждение. Интеллигентным людям, не всем, разумеется, но какой-то их части, свойственно испытывать симпатии к чему-то причудливому, иногда даже дурацкому, лишь бы не такому, как у всех. Скажем, большой успех молодого Горького был основан на симпатии интеллигенции к босякам и вообще «подрывателям основ». Русская деревенская проза 1970–1980-х годов в значительной степени обязана успехом интеллигентным городским женщинам еврейской национальности, народолюбие которых обратилось не только к Матренам и Прасковьям, но и к их живописателям...
— Мне, условно интеллигентной городской женщине еврейской национальности, эти книжные Матрены не понравились. Сразу было видно, к чему дело идет.
— Вам — нет. Другим — да. Сравнительно недавно был момент, ставший рубежом: премию «Нацбест», которая как бы поверх идейных и эстетических различий маркирует все яркое и заметное, что имеет шанс стать бестселлером, интеллигентные либеральные члены жюри присудили роману Александра Проханова «Господин Гексоген». И из человека нерукопожатого, соловья генерального штаба и певца афганской и прочих войн Александр Андреевич сразу стал любимцем «Эха Москвы».
— Сергей Иванович, но посмотрите, где Проханов и где мы с вами и журнал «Знамя». Почему? Вообще российская интеллигенция совместима со здоровыми жизнеутверждающими сценариями, с успехом, деньгами, славой, прекрасным внешним видом?
— Разумеется, интеллигент — это еще не диагноз, во всяком случае, не смертельный диагноз. Посмотрите на реальность: помимо группы бюджетообразующих женщин в русской литературе есть несколько вполне успешных достойных литераторов и по нашим, и по европейским меркам. Можно ведь гордиться успехами Людмилы Улицкой. Роман «Даниэль Штайн, переводчик» прочли многие из тех, кто давно не брал в руки книгу современного русского писателя. У меня как у литературного критика есть вопросы к писателю Улицкой, в том числе по этому роману. Но я ужасно рад, что это произошло.
— А «Знамя» как выживает в новые времена?
— Мы выживаем уже лет двадцать, так что пообвыклись. Есть институты, которые по определению не могут быть прибыльными. Ну как быть прибыльным камерному оркестру? Как быть прибыльной Третьяковской галерее? Какую цену на билеты ни ставь, за сколько ни продавай открытки, все равно ты должен быть на обеспечении либо государства, либо каких-то частных фондов.
— Отказ от бумажной версии журнала кардинально проблему выживания не решает?
— Будем реалистами. Больше половины нашего тиража идет в библиотеки. Частных подписчиков не так много. Есть только один киоск в Москве, соответственно в России и на всей планете, где продаются толстые литературные журналы.
Но вот нынче исполняется пятнадцать лет «Журнальному залу». Это огромная онлайн-подборка толстых журналов. Русские по всей планете рассеялись. А там, где рассеиваются люди, говорящие по-русски, среди них мгновенно оказывается писатель. А там, где оказывается писатель, мгновенно начинают выпускать литературный журнал или как минимум альманах.
— Просто не могут по-другому!
— Я по одной из своих специальностей словарщик, составляю словари и справочники современной русской литературы, поэтому могу назвать себя самым информированным человеком в этой области, и ко всему вроде бы привык. Но когда мне прислали по почте несколько номеров альманаха на русском языке, который выходит в Зимбабве, я понял: страсть к писательству у нас неистребима! Там наши летчики, их жены, внешторговцы и дипломаты — а значит, стихи, проза, значит,отмечают очередную годовщину со дня рождения Пушкина и прочее, прочее.
Россия абсолютно парадоксальная страна. У нас читают все меньше, зато пишут все больше. Куда ни заглянешь — в администрацию президента, в генералитет МВД, к персонажам телепередачи «Дом-2», в рубрику «Светские персоны», — за каждым стоит либо роман, либо стишки, либо еще что-нибудь. Совсем уж свежий пример: достал вчера из ящика апрельский номер журнала «Москва», а там — ба! — повесть Дмитрия Рогозина. Того самого, что был «Родиной», а стал представителем России в НАТО.
— Правда, пишут-то как звери! А сайт stihi.ru? Прошу вас, не заходите на него!
— То-то и оно: репутация чтения в обществе невысока, а репутация писания почему-то высока.
В прошлом году я напечатал статью под заголовком «Остров». Подзаголовок — «Место литературы в мире паралитературы». Говоря о stihi.ru, о генералах, руководителях администраций, пишущих «симпатичные повестушки» или стихослагающих, представляю себе какой-то безбрежный океан. В моем кондуите обозначено примерно 40 тыс. (!) наших современников и соотечественников, которые выпустили хотя бы одну книгу стихов или прозы.
Советской власти такое и не снилось. У меня к этому процессу сложное отношение. С одной стороны, это очень хорошо для культуры, потому что объединяет людей, читающих и пишущих по-русски и разбросанных по всему земному шару. Я одну из своих статей начал шуткой: «То, на что евреям потребовалось 2000 лет, китайцам — 200 лет, выходцам из СССР хватило 20 лет. Они заселили весь мир — от Тасмании до Танзании. И везде выпускают литературные журналы». И ставят, скажем, памятники Тютчеву по всему белому свету. Это просто отлично!
Но для литературы это смертельно опасный вызов, потому что для огромного множества людей, как пишущих, так и читающих, разницы между романом, сочиненным девушкой из «Дома-2», и романами Маканина, Иличевского, Славниковой нет. Везде вроде бы диалоги, пейзажи, везде история какая-то. Все усредняется и упрощается.
— Давайте вернемся к серьезной литературе и серьезным премиям. Каков message премии «Поэт»?
— «Поэт» — самая большая поэтическая премия в мире, предмет нашей скромной гордости. Нобелевская денежнее, но она вручается не только поэтам. А почему мы ее придумали? Напомню: около 30 тыс. людей выпустили свои книги стихов, 500 тыс. зарегистрированы на stihi.ru. Как понять, кто есть кто? Существует ли какая-то лестница художественных ценностей и литературных репутаций? Мир плоский или все-таки литература, как и всякая культура, иерархична?
Премия «Поэт» вот для того и создана, чтобы попытаться установить эту иерархию и показать читающему сословию, кого из поэтов нельзя, стыдно не знать.
— Сергей Иванович, пожалуйста, не сдавайтесь как один из хранителей «острова», без которого потеряет смысл существование безбрежного океана. Большое вам спасибо.
Писатель Алексей Слаповский о разности интересов и постмодерне на лестничной клетке.
На моей лестничной площадке живут три одинокие молодые женщины. Парикмахерша Оксана (с сыном), врач-педиатр Елена (без детей) и бизнесвумен, как принято говорить сейчас, Эмма (тоже без детей, но с приходящими мужчинами). Они частенько заглядывают друг к другу, особенно к кулинарке Оксане, там иногда оказываюсь и я по житейской надобности. То вдруг масло подсолнечное закончится, то просто поговорить охота, а бывает, умеренно выпить — в одиночку оно как-то… алкоголично. Без всяких личных при этом интересов, хотя и порывистая блондинка Оксана, и мягкая шатенка Елена, и энергичная Эмма (цвет волос ежемесячно меняется) мне нравятся, но чисто по-человечески, бескорыстно. К тому же я женат.
И не раз мне приходилось слышать интересные разговоры подруг-соседок. Вот, например, позавчера.
Пили чай с самодельным печеньем Оксаны, звучало радио «Шансон», которое Оксана любит, Елена признает его право на существование, но не слушает, Эмма слушает в машине, дома предпочитает телевизор.
Итак, они сидели в кухне и о чем-то беседовали, вдруг Эмма подняла палец и приставила его к губам, прося тишины.
Кто-то что-то пел женским приятным голосом. Довольно лирично. И слова довольно осмысленные.
— Обожаю ее! — сказала Эмма.
— Кого? — не поняла Оксана.
Елена тоже пожала плечами.
— Это Юта, вы что?! — воскликнула Эмма.
— А кто это? — спросила Оксана.
— Певица такая. У меня и диски ее есть, в машине часто кручу — настроение создает.
— Не хыхаха, — набив рот печеньем, сказала Оксана, что означало: «Не слыхала».
— Я больше Арефьеву люблю, если о певицах, — аккуратно высказала свое мнение Елена.
— А кто это? — спросили в один голос Эмма и Оксана.
— Тоже певица. Сама сочиняет, сама поет.
— Если кто сама сочиняет и сама поет, то это Ваенга! — заявила Оксана, тряхнув стрижеными волосами (как парикмахерша она знает, что самая удобная прическа — это ее отсутствие).
— А кто это? — спросила Елена.
Эмма знала, но не одобрила:
— Надрыва много, а мне и в жизни этого надрыва хватает.
Елена легко встала, сбегала в комнату с ловкостью, которой не мешала ее приятная полнота, принесла диск с песнями любимой певицы.
Подруги уважительно послушали и согласились:
— Да, ничего.
И раз уж речь зашла о явлениях культуры, они очень естественно перешли к книгам.
— Я под такую музыку обожаю Шилову читать, — сказала Оксана, беря сразу два печенья.
— А это кто? — спросила Елена.
— Ну ты даешь! Это очень прекрасная писательница, круто сочиняет вообще. Не оторваться.
— Я читала, — призналась Эмма, — но не мое. Дамские романы.
— А мы разве не дамы? — поставила Оксана вопрос ребром.
— Дамы, но… Улицкая мне ближе.
— А это кто? — спросила Оксана.
— Замечательная тоже писательница, но не дамская, а вообще про жизнь пишет, — объяснила Елена за Эмму. — Хотя мне ближе знаете кто? Липскеров. Он очень такой фантазийный.
Эмма и Оксана переглянулись. Вопрос «а это кто» не последовал, но ясно было, что фамилия писателя им ни о чем не говорит.
— Он довольно известный вообще-то, — сказала Елена, стесняясь своего знания.
— Кто известный — это Гришковец! — отрезала Эмма. — Конкретно человек пишет. Чисто по жизни. И в кино снимается.
— Не видела, — сказала Елена. — Я в кино не хожу, а что дома смотрю, это больше такое, знаете, авторское. Ларс вот, например, фон Триер. Он тяжелый бывает, но глубокий очень.
— Ларс? — переспросила Оксана.
— Фон Триер, — уточнила Елена.
— Их двое, что ли? — не поняла Эмма.
— Нет, один. Двое — это братья Коэн, — сказала Елена.
— А кто это?
Так этот разговор и продолжался, подруги делились своими впечатлениями об авторах книг, фильмов, песен и музыки, при этом выяснялось, что тех, кого знала одна, не знали другие, и наоборот. А люди при этом все были известные.
И я подумал, что вот она, всеобщая наша тенденция. Когда-то мы читали, смотрели и слушали одно и то же — естественно, кто вообще читал, смотрел и слушал. А если что-то проходило мимо внимания, то имена все равно были на слуху. В чем же дело? Имен стало слишком много? Мы стали слишком разные? Критерии размыты?
Как бы то ни было, классика выручит. Уж Пушкина-то, Достоевского, Толстого и Чехова пока еще все, слава богу, помнят.
Этой мыслью я поделился с соседками.
Они, уставшие спорить, хоть и доброжелательно, о своих пристрастиях, обрадовались.
— Точно! — сказала Оксана. — Пушкин — это да! Это я с детства наизусть. «Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой!»
— Это разве Пушкин? — усомнилась Эмма. — Это Некрасов. Он про детей много писал. «Однажды в студеную зимнюю пору». И другие всякие.
— Это Суриков, — скромно сказала Елена, которая, наверное, в школе была круглой отличницей.
— Суриков? Художник — и стихи писал? — удивилась Эмма.
— Он не художник. Однофамилец.
— Ты не путаешь? Может, Сурков? Был такой, кажется.
— Ну вы даете! — воскликнула Оксана. — Все на свете перепутали! Сурков — это который из администрации президента!
На этом женщины примирились и успокоились: этого Суркова знали все.
Художница и писательница Жужа Д. представляет отрывки из готовящейся к выходу книги "Резиновый бэби"
Фрагментами из книги «Резиновый Бэби» «МН» открывают новую рубрику. Мы собираемся представлять книги, которые только готовятся к публикации. И намеренно начинаем не с известного и опытного писателя, лауреата литературных премий, а с дебютанта. Впрочем, опытным и известным место на наших страницах тоже найдется. И о том, что они пишут сейчас, вы узнаете первыми.
Резиновый бэби
(рассказ)
Кого они напоминали?
Наверное, Гилберта и Джорджа. Скорее всего. Ухоженные, нелепые и очень нежные.
Их присутствие гарантировало успех. Их мнение охотно принимали для публикации все известные издания, а особо острые выражения повторяли модники по салонам. Как часто их чуть сморщенные носики проваливали премьеры и разрушали самые многообещающие карьеры.
В этот раз они были не одни, они были с Бэби. Так они его представили: мы с Бэби.
Бэби был крупный, бледный, с длинными ресницами и капризными губами. Он был очень красивый, нарядно одетый и резиновый.
Они носили его на руках и перед каждой картиной замирали, следя за его реакцией.
Вернисаж хорошо отрекламировали. Знаменитостей все прибывало. Автор работ принимал многочисленные поздравления, но внимание сегодня явно принадлежало не ему.
Сегодня занимала толпу более всего пара странных мужиков и их резиновый Бэби.
Один из них принес из коляски, оставленной недалеко от входа, соску на шелковой ленте, засунул ее малышу в рот, а ленту привязал к петлице нарядного костюмчика.
Другой громко попросил официанта, что вышел с подносом шампанского, разогреть на кухне бутылочку с питанием.
Захлопали вспышки фотокамер — появилась оперная дива, обвела взором собравшихся, разведя в сторону полные руки. Многие бросились к ней целоваться, но она, крупная, с большой головой, энергично пошла через всех к экзотичной паре. Прикоснулась щекой к щеке одного, затем другого, потом протянула свои голые руки к Бэби.
— Come sta il mio caro? Come sta il mio tesoro?*
Вернулся официант с горячей бутылкой, дива ловко опрокинула немного молока на белую кожу у локтя, удовлетворенная, вытерла руку салфеткой, взяла аккуратно ребенка и начала осторожно его кормить.
Блондинка с открытой спиной, ведущая телевизионной программы «Мы то, что мы едим, плюс это...», о которой говорили, что она фонтанирует при оргазме, попросила принести бананов и громко объяснила, что это единственный фрукт, не вызывающий аллергию и расстройство желудка у грудничков.
Она же попросила убрать со стола мед, детям до трех лет лучше его избегать, так что от греха подальше — пусть его здесь не будет.
Яркая мексиканская погремушка, подаренная Бэби издателем нового модного альманаха экстремального туризма «Путеводитель По», упала на пол, и несколько человек захотели побежать и вымыть ее, и даже образовалась маленькая пробка на пути в туалет.
Один из родителей нашел в специальной сумке, что была полна всяких нужных вещей для ребенка, маленькую щеточку натуральной щетины с изящной бронзовой ручкой, и автор полотен, известный живописец, аккуратно расчесал шелковые младенческие кудряшки.
Через полчаса малышу поменяли наряд с лилового на горчичный. Затем раскрыли рояль, к нему тут же присел прыткий толстяк с лысиной. Следом за ним открыл кожаный футляр молодой парень. Скрипач был молод, скрипка была очень старой. Он дарил ей страсть, а она ему опыт. Звук скрипки разрезал воздух на куски, а рояль обертывал их в дорогую упаковочную бумагу. Соната Франка в А-мажоре плыла из зала на лестницу, а там расползалась по коридорам и комнатам биением огромного страдающего сердца.
Потом дива, чуть упираясь на рояль бедром, спела малышу колыбельную Гершвина: Summertime and the living is easy…/ Fish are jumping the cotton is high…/ Oh your daddy’s rich your mama’s good looking…/ I said hush little baby don’t you cry…
Закончила и приложила палец к губам, чтобы никто не вздумал аплодировать.
Но малыш не спал. Родители расстроенно объяснили всем, что Бэби засыпает только в руках у их водителя. И они ничего с этим поделать не могут, так как любят ребенка больше жизни и готовы потакать его прихотям хоть до конца дней своих.
Позвонили, вызвали. Скульптор в бакенбардах и фиолетовой шляпе с высокой тульей сказал, что весь секрет этой нелепой любви заключается в необычайной привязанности мальчиков к автомобилям и всему тому, что с ними связано, а особенно у таких чувствительных деток, как Бэби.
Открылась дверь, и через весь зал прошел усталый человек с седыми висками. Ловко взял в руки малыша, уверенно и чуть небрежно перевернул его на живот, и тут же свидетели, даже те, что не так низко для этого нагнулись, увидели, как фиалковые глаза ребенка закрылись.
— Спит… Спит… — зашуршало по толпе, и все перешли на шепот.
— Вот так бывает, балуешь их, балуешь, а они...
За окном стемнело, и пара заторопилась домой. Был поменян в дорогу памперс, специальными ароматическими салфетками протерты для дезинфекции ручонки. На малыша надели тончайшую кашемировую шапочку и дополнительные пуховые носочки. Удалилась они в сопровождении только самых близких, что открывали двери, держали коляску, помогали нести тяжелую сумку с детской одеждой и питанием.
После их ухода на выставке стало тихо и скучно. Уехала быстро дива, да и все скоро потянулись к выходу, названивая водителям.
***
В доме на Connaught Square повсюду зажгли приглушенный свет. Чтобы, не дай бог, не разбудить «ангелочка».
Все были отправлены тщательно мыть руки, а потом самым своим было разрешено сопровождать счастливых родителей дальше.
Ребенка пронесли в его спальню, аккуратно переодели в кружевную пижаму и уложили в антикварную кроватку, расписанную хороводами амуров с маленькими крылышками и золотыми стрелами.
Осторожно ступая по дорогим коврам, все вышли друг за другом, оставили включенным лишь маленький ночник в виде ограненного бриллианта.
Потом еще долго курили и пили вино в гостиной, стены которой были оклеены шелковыми обоями с ручной росписью из последней коллекции De Gournay.
Разошлись поздно.
Какое-то время пара капризно препиралась в спальне, потом наконец все стихло.
Тогда в детскую, где спал Бэби, вошел человек с седыми висками, быстро за одну руку вынул ребенка из постели и понес его в ванную, как понесли бы стул или чемодан. Там он кое-как снял с него пижамную сорочку нежнейшего шелка, вышитую на рукавах. Большими руками отвернул голову от шеи, небрежно положил тельце у раковины. Открыл кран, налил воды в голову, пока не полилось изо рта, поболтал и вылил мутную жидкость с мятым бананом, виноградинами и скисшим молоком. Из ящика под раковиной он достал ершик для бутылок, плеснул из хрустального флакона в голову и стал аккуратно тереть изнутри. Кое-что пролилось на волосы, пришлось вымыть и их. Смазал синтетические локоны кондиционером, потом прополоскал водой. Долго вытирал голову мягким полотенцем, сушил через дыру в шее феном, опять прикрутил к телу, надел сорочку, сбрызнул специальными детскими духами и отнес обратно в кровать.
В дверях потоптался, гася свет. Постоял в темноте у притолоки. Уже было пошел, потом вернулся к кроватке, поправил подушку, одеяло, поцеловал ребенка в лоб и быстро зашагал к выходу. По лестнице на первый этаж, а там через сад к гаражу.
Венеция
(фрагмент рассказа)
Я перед зеркалом, мне восемь лет. На мне алое платье с поясом, волосы уложены в блестящие локоны.
Родители торопят меня, и уже скоро мы идем по улице вдоль высоченного забора из тесаного камня.
Начинаются ажурные решетки какого-то административного здания, потом они заканчиваются, и мы выходим на площадь. Она переполнена людьми, а прямо передо мной в розовых лучах утреннего солнца стоит мальчик. Он с удивлением смотрит на меня.
От неожиданности я ему киваю. Он вздрагивает всем телом, опускает глаза, потом опять поднимает их с улыбкой, и слезы льются по его щекам.
Странный мальчик. Вего глазах— безумие, но в улыбке обожание и кротость. Из глаз его так бурно текут слезы. Как дождь в яркое солнце. Он рыдает и улыбается одновременно, в каком-то удивительном затмении.
Плача и стыдясь самого себя, он не уходит. Кто-то рядом хихикает.— Если бы кто-нибудь знал мое состояние, я не думаю, чтобы он насмехался надо мной, но сострадание ко мне возникло бы в его сердце— говорит он тоже очень странно, чуть растягивая слова.
Мне страшно, что сейчас он может потерять сознание, и чтобы не молчать, я спрашиваю, сколько ему лет.— Я уже нахожусь в той части жизни, за пределами которой нельзя идти дальше с надеждою возвратиться.
За спиной опять смеются, а он весь сжимается, и по лицу его понятно, что он испытывает сильную муку и нестерпимую боль. Тогда я улыбаюсь, чтобы приободрить его.
Он закрывает глаза, как человек, охваченный умопомрачением.
Мне страшно и удивительно одновременно.— Ты слышишь песню ангелов в небесах?Я смотрю на небо, а он продолжает плакать, исполненный величайшей радости и горести одновременно. Мне кажется, что я действительно вижу множество ангелов, которые возвращаются на небо. Ия различаю слова их песни.
Передо мной сердце, в котором заключается великая любовь и столь же обманчивая фантазия.
Второй раз в своей жизни я вижу его через восемь лет. Унего неспокойное лицо, будто он постоянно предается воспоминаниям о прошлом. Он погружен в мысли столь скорбные, что лицо его кажется измученным и искаженным.
Склонившись над дощечкой, он сидит и рисует. Унего явно выходит фигура ангела. И, понимая его мучительное состояние, хочу окликнуть его по имени, но не решаюсь.
Он поднимает глаза, будто услышал, и, посмотрев наверх, видит меня.— Что ты делаешь?— Я рисую твой портрет.— Для чего?— Вложить в письмо.— Письмо?— Да, я давно пишу тебе письма— Я ничего не получала.— Это не страшно, ты их будешь получать вечность. Из жизни в жизнь.— Ты говоришь загадками.— Я люблю тебя.
Мне хочется ответить, но я замужем, и такие разговоры для меня более чем непозволительны.
Потом я умерла.
Я вижу себя лежащей на шелковых вышитых тканях с красивым, слегка осунувшимся лицом. Объемные веки, высокие скулы, чуть светящаяся голубым белая кожа.
Тоненькими голосами поют пергаментные старушки с лицами из мятой бумаги, в черных платьях и белых уборах на голове. Склонив головы к костлявым кулачкам. Я узнаю их, но сейчас лица их скорбно спокойны. Одна смотрит на меня с сочувствием.
Плачет муж. Поглядывает на публику.
А далеко у себя в комнате умирает он. Любовь имеет для него таинственный смысл, наполняет им каждый момент существования, и сейчас все для него исчезло. И его тоже больше нет.
Родители назвали его Дуранте, но он подписывался просто— Данте.
Жужа Д.: очередное путешествие
«Резиновый Бэби» — первая книга профессиональной художницы и путешественницы Жужи Д. Художницей стала из-за рыжих волос: родители убедили, что рыжих не берут в актрисы, поэтому ей пришлось поступить в Строгановский институт. Сейчас демонстрирует цвет своих волос всему миру — жила в Париже, в Лос-Анджелесе, переехала в Лондон, влюбилась в него и осталась надолго. В 2010 году рассказом «Инструкция по эксплуатации» дебютировала в журнале «Cноб».
Книга «Резиновый Бэби» готовится к выходу в издательстве «Время».
* Как ты, моя крошка? Как ты, мое сокровище?
На моей лестничной площадке живут три одинокие молодые женщины. Парикмахерша Оксана (с сыном), врач-педиатр Елена (без детей) и бизнесвумен, как принято говорить сейчас, Эмма (тоже без детей, но с приходящими мужчинами). Они частенько заглядывают друг к другу, особенно к кулинарке Оксане, там иногда оказываюсь и я по житейской надобности. То вдруг масло подсолнечное закончится, то просто поговорить охота, а бывает, умеренно выпить — в одиночку оно как-то… алкоголично. Без всяких личных при этом интересов, хотя и порывистая блондинка Оксана, и мягкая шатенка Елена, и энергичная Эмма (цвет волос ежемесячно меняется) мне нравятся, но чисто по-человечески, бескорыстно. К тому же я женат.
И не раз мне приходилось слышать интересные разговоры подруг-соседок. Вот, например, позавчера.
Пили чай с самодельным печеньем Оксаны, звучало радио «Шансон», которое Оксана любит, Елена признает его право на существование, но не слушает, Эмма слушает в машине, дома предпочитает телевизор.
Итак, они сидели в кухне и о чем-то беседовали, вдруг Эмма подняла палец и приставила его к губам, прося тишины.
Кто-то что-то пел женским приятным голосом. Довольно лирично. И слова довольно осмысленные.
— Обожаю ее! — сказала Эмма.
— Кого? — не поняла Оксана.
Елена тоже пожала плечами.
— Это Юта, вы что?! — воскликнула Эмма.
— А кто это? — спросила Оксана.
— Певица такая. У меня и диски ее есть, в машине часто кручу — настроение создает.
— Не хыхаха, — набив рот печеньем, сказала Оксана, что означало: «Не слыхала».
— Я больше Арефьеву люблю, если о певицах, — аккуратно высказала свое мнение Елена.
— А кто это? — спросили в один голос Эмма и Оксана.
— Тоже певица. Сама сочиняет, сама поет.
— Если кто сама сочиняет и сама поет, то это Ваенга! — заявила Оксана, тряхнув стрижеными волосами (как парикмахерша она знает, что самая удобная прическа — это ее отсутствие).
— А кто это? — спросила Елена.
Эмма знала, но не одобрила:
— Надрыва много, а мне и в жизни этого надрыва хватает.
Елена легко встала, сбегала в комнату с ловкостью, которой не мешала ее приятная полнота, принесла диск с песнями любимой певицы.
Подруги уважительно послушали и согласились:
— Да, ничего.
И раз уж речь зашла о явлениях культуры, они очень естественно перешли к книгам.
— Я под такую музыку обожаю Шилову читать, — сказала Оксана, беря сразу два печенья.
— А это кто? — спросила Елена.
— Ну ты даешь! Это очень прекрасная писательница, круто сочиняет вообще. Не оторваться.
— Я читала, — призналась Эмма, — но не мое. Дамские романы.
— А мы разве не дамы? — поставила Оксана вопрос ребром.
— Дамы, но… Улицкая мне ближе.
— А это кто? — спросила Оксана.
— Замечательная тоже писательница, но не дамская, а вообще про жизнь пишет, — объяснила Елена за Эмму. — Хотя мне ближе знаете кто? Липскеров. Он очень такой фантазийный.
Эмма и Оксана переглянулись. Вопрос «а это кто» не последовал, но ясно было, что фамилия писателя им ни о чем не говорит.
— Он довольно известный вообще-то, — сказала Елена, стесняясь своего знания.
— Кто известный — это Гришковец! — отрезала Эмма. — Конкретно человек пишет. Чисто по жизни. И в кино снимается.
— Не видела, — сказала Елена. — Я в кино не хожу, а что дома смотрю, это больше такое, знаете, авторское. Ларс вот, например, фон Триер. Он тяжелый бывает, но глубокий очень.
— Ларс? — переспросила Оксана.
— Фон Триер, — уточнила Елена.
— Их двое, что ли? — не поняла Эмма.
— Нет, один. Двое — это братья Коэн, — сказала Елена.
— А кто это?
Так этот разговор и продолжался, подруги делились своими впечатлениями об авторах книг, фильмов, песен и музыки, при этом выяснялось, что тех, кого знала одна, не знали другие, и наоборот. А люди при этом все были известные.
И я подумал, что вот она, всеобщая наша тенденция. Когда-то мы читали, смотрели и слушали одно и то же — естественно, кто вообще читал, смотрел и слушал. А если что-то проходило мимо внимания, то имена все равно были на слуху. В чем же дело? Имен стало слишком много? Мы стали слишком разные? Критерии размыты?
Как бы то ни было, классика выручит. Уж Пушкина-то, Достоевского, Толстого и Чехова пока еще все, слава богу, помнят.
Этой мыслью я поделился с соседками.
Они, уставшие спорить, хоть и доброжелательно, о своих пристрастиях, обрадовались.
— Точно! — сказала Оксана. — Пушкин — это да! Это я с детства наизусть. «Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой!»
— Это разве Пушкин? — усомнилась Эмма. — Это Некрасов. Он про детей много писал. «Однажды в студеную зимнюю пору». И другие всякие.
— Это Суриков, — скромно сказала Елена, которая, наверное, в школе была круглой отличницей.
— Суриков? Художник — и стихи писал? — удивилась Эмма.
— Он не художник. Однофамилец.
— Ты не путаешь? Может, Сурков? Был такой, кажется.
— Ну вы даете! — воскликнула Оксана. — Все на свете перепутали! Сурков — это который из администрации президента!
На этом женщины примирились и успокоились: этого Суркова знали все.
Художница и писательница Жужа Д. представляет отрывки из готовящейся к выходу книги "Резиновый бэби"
Фрагментами из книги «Резиновый Бэби» «МН» открывают новую рубрику. Мы собираемся представлять книги, которые только готовятся к публикации. И намеренно начинаем не с известного и опытного писателя, лауреата литературных премий, а с дебютанта. Впрочем, опытным и известным место на наших страницах тоже найдется. И о том, что они пишут сейчас, вы узнаете первыми.
Резиновый бэби
(рассказ)
Кого они напоминали?
Наверное, Гилберта и Джорджа. Скорее всего. Ухоженные, нелепые и очень нежные.
Их присутствие гарантировало успех. Их мнение охотно принимали для публикации все известные издания, а особо острые выражения повторяли модники по салонам. Как часто их чуть сморщенные носики проваливали премьеры и разрушали самые многообещающие карьеры.
В этот раз они были не одни, они были с Бэби. Так они его представили: мы с Бэби.
Бэби был крупный, бледный, с длинными ресницами и капризными губами. Он был очень красивый, нарядно одетый и резиновый.
Они носили его на руках и перед каждой картиной замирали, следя за его реакцией.
Вернисаж хорошо отрекламировали. Знаменитостей все прибывало. Автор работ принимал многочисленные поздравления, но внимание сегодня явно принадлежало не ему.
Сегодня занимала толпу более всего пара странных мужиков и их резиновый Бэби.
Один из них принес из коляски, оставленной недалеко от входа, соску на шелковой ленте, засунул ее малышу в рот, а ленту привязал к петлице нарядного костюмчика.
Другой громко попросил официанта, что вышел с подносом шампанского, разогреть на кухне бутылочку с питанием.
Захлопали вспышки фотокамер — появилась оперная дива, обвела взором собравшихся, разведя в сторону полные руки. Многие бросились к ней целоваться, но она, крупная, с большой головой, энергично пошла через всех к экзотичной паре. Прикоснулась щекой к щеке одного, затем другого, потом протянула свои голые руки к Бэби.
— Come sta il mio caro? Come sta il mio tesoro?*
Вернулся официант с горячей бутылкой, дива ловко опрокинула немного молока на белую кожу у локтя, удовлетворенная, вытерла руку салфеткой, взяла аккуратно ребенка и начала осторожно его кормить.
Блондинка с открытой спиной, ведущая телевизионной программы «Мы то, что мы едим, плюс это...», о которой говорили, что она фонтанирует при оргазме, попросила принести бананов и громко объяснила, что это единственный фрукт, не вызывающий аллергию и расстройство желудка у грудничков.
Она же попросила убрать со стола мед, детям до трех лет лучше его избегать, так что от греха подальше — пусть его здесь не будет.
Яркая мексиканская погремушка, подаренная Бэби издателем нового модного альманаха экстремального туризма «Путеводитель По», упала на пол, и несколько человек захотели побежать и вымыть ее, и даже образовалась маленькая пробка на пути в туалет.
Один из родителей нашел в специальной сумке, что была полна всяких нужных вещей для ребенка, маленькую щеточку натуральной щетины с изящной бронзовой ручкой, и автор полотен, известный живописец, аккуратно расчесал шелковые младенческие кудряшки.
Через полчаса малышу поменяли наряд с лилового на горчичный. Затем раскрыли рояль, к нему тут же присел прыткий толстяк с лысиной. Следом за ним открыл кожаный футляр молодой парень. Скрипач был молод, скрипка была очень старой. Он дарил ей страсть, а она ему опыт. Звук скрипки разрезал воздух на куски, а рояль обертывал их в дорогую упаковочную бумагу. Соната Франка в А-мажоре плыла из зала на лестницу, а там расползалась по коридорам и комнатам биением огромного страдающего сердца.
Потом дива, чуть упираясь на рояль бедром, спела малышу колыбельную Гершвина: Summertime and the living is easy…/ Fish are jumping the cotton is high…/ Oh your daddy’s rich your mama’s good looking…/ I said hush little baby don’t you cry…
Закончила и приложила палец к губам, чтобы никто не вздумал аплодировать.
Но малыш не спал. Родители расстроенно объяснили всем, что Бэби засыпает только в руках у их водителя. И они ничего с этим поделать не могут, так как любят ребенка больше жизни и готовы потакать его прихотям хоть до конца дней своих.
Позвонили, вызвали. Скульптор в бакенбардах и фиолетовой шляпе с высокой тульей сказал, что весь секрет этой нелепой любви заключается в необычайной привязанности мальчиков к автомобилям и всему тому, что с ними связано, а особенно у таких чувствительных деток, как Бэби.
Открылась дверь, и через весь зал прошел усталый человек с седыми висками. Ловко взял в руки малыша, уверенно и чуть небрежно перевернул его на живот, и тут же свидетели, даже те, что не так низко для этого нагнулись, увидели, как фиалковые глаза ребенка закрылись.
— Спит… Спит… — зашуршало по толпе, и все перешли на шепот.
— Вот так бывает, балуешь их, балуешь, а они...
За окном стемнело, и пара заторопилась домой. Был поменян в дорогу памперс, специальными ароматическими салфетками протерты для дезинфекции ручонки. На малыша надели тончайшую кашемировую шапочку и дополнительные пуховые носочки. Удалилась они в сопровождении только самых близких, что открывали двери, держали коляску, помогали нести тяжелую сумку с детской одеждой и питанием.
После их ухода на выставке стало тихо и скучно. Уехала быстро дива, да и все скоро потянулись к выходу, названивая водителям.
***
В доме на Connaught Square повсюду зажгли приглушенный свет. Чтобы, не дай бог, не разбудить «ангелочка».
Все были отправлены тщательно мыть руки, а потом самым своим было разрешено сопровождать счастливых родителей дальше.
Ребенка пронесли в его спальню, аккуратно переодели в кружевную пижаму и уложили в антикварную кроватку, расписанную хороводами амуров с маленькими крылышками и золотыми стрелами.
Осторожно ступая по дорогим коврам, все вышли друг за другом, оставили включенным лишь маленький ночник в виде ограненного бриллианта.
Потом еще долго курили и пили вино в гостиной, стены которой были оклеены шелковыми обоями с ручной росписью из последней коллекции De Gournay.
Разошлись поздно.
Какое-то время пара капризно препиралась в спальне, потом наконец все стихло.
Тогда в детскую, где спал Бэби, вошел человек с седыми висками, быстро за одну руку вынул ребенка из постели и понес его в ванную, как понесли бы стул или чемодан. Там он кое-как снял с него пижамную сорочку нежнейшего шелка, вышитую на рукавах. Большими руками отвернул голову от шеи, небрежно положил тельце у раковины. Открыл кран, налил воды в голову, пока не полилось изо рта, поболтал и вылил мутную жидкость с мятым бананом, виноградинами и скисшим молоком. Из ящика под раковиной он достал ершик для бутылок, плеснул из хрустального флакона в голову и стал аккуратно тереть изнутри. Кое-что пролилось на волосы, пришлось вымыть и их. Смазал синтетические локоны кондиционером, потом прополоскал водой. Долго вытирал голову мягким полотенцем, сушил через дыру в шее феном, опять прикрутил к телу, надел сорочку, сбрызнул специальными детскими духами и отнес обратно в кровать.
В дверях потоптался, гася свет. Постоял в темноте у притолоки. Уже было пошел, потом вернулся к кроватке, поправил подушку, одеяло, поцеловал ребенка в лоб и быстро зашагал к выходу. По лестнице на первый этаж, а там через сад к гаражу.
Венеция
(фрагмент рассказа)
Я перед зеркалом, мне восемь лет. На мне алое платье с поясом, волосы уложены в блестящие локоны.
Родители торопят меня, и уже скоро мы идем по улице вдоль высоченного забора из тесаного камня.
Начинаются ажурные решетки какого-то административного здания, потом они заканчиваются, и мы выходим на площадь. Она переполнена людьми, а прямо передо мной в розовых лучах утреннего солнца стоит мальчик. Он с удивлением смотрит на меня.
От неожиданности я ему киваю. Он вздрагивает всем телом, опускает глаза, потом опять поднимает их с улыбкой, и слезы льются по его щекам.
Странный мальчик. Вего глазах— безумие, но в улыбке обожание и кротость. Из глаз его так бурно текут слезы. Как дождь в яркое солнце. Он рыдает и улыбается одновременно, в каком-то удивительном затмении.
Плача и стыдясь самого себя, он не уходит. Кто-то рядом хихикает.— Если бы кто-нибудь знал мое состояние, я не думаю, чтобы он насмехался надо мной, но сострадание ко мне возникло бы в его сердце— говорит он тоже очень странно, чуть растягивая слова.
Мне страшно, что сейчас он может потерять сознание, и чтобы не молчать, я спрашиваю, сколько ему лет.— Я уже нахожусь в той части жизни, за пределами которой нельзя идти дальше с надеждою возвратиться.
За спиной опять смеются, а он весь сжимается, и по лицу его понятно, что он испытывает сильную муку и нестерпимую боль. Тогда я улыбаюсь, чтобы приободрить его.
Он закрывает глаза, как человек, охваченный умопомрачением.
Мне страшно и удивительно одновременно.— Ты слышишь песню ангелов в небесах?Я смотрю на небо, а он продолжает плакать, исполненный величайшей радости и горести одновременно. Мне кажется, что я действительно вижу множество ангелов, которые возвращаются на небо. Ия различаю слова их песни.
Передо мной сердце, в котором заключается великая любовь и столь же обманчивая фантазия.
Второй раз в своей жизни я вижу его через восемь лет. Унего неспокойное лицо, будто он постоянно предается воспоминаниям о прошлом. Он погружен в мысли столь скорбные, что лицо его кажется измученным и искаженным.
Склонившись над дощечкой, он сидит и рисует. Унего явно выходит фигура ангела. И, понимая его мучительное состояние, хочу окликнуть его по имени, но не решаюсь.
Он поднимает глаза, будто услышал, и, посмотрев наверх, видит меня.— Что ты делаешь?— Я рисую твой портрет.— Для чего?— Вложить в письмо.— Письмо?— Да, я давно пишу тебе письма— Я ничего не получала.— Это не страшно, ты их будешь получать вечность. Из жизни в жизнь.— Ты говоришь загадками.— Я люблю тебя.
Мне хочется ответить, но я замужем, и такие разговоры для меня более чем непозволительны.
Потом я умерла.
Я вижу себя лежащей на шелковых вышитых тканях с красивым, слегка осунувшимся лицом. Объемные веки, высокие скулы, чуть светящаяся голубым белая кожа.
Тоненькими голосами поют пергаментные старушки с лицами из мятой бумаги, в черных платьях и белых уборах на голове. Склонив головы к костлявым кулачкам. Я узнаю их, но сейчас лица их скорбно спокойны. Одна смотрит на меня с сочувствием.
Плачет муж. Поглядывает на публику.
А далеко у себя в комнате умирает он. Любовь имеет для него таинственный смысл, наполняет им каждый момент существования, и сейчас все для него исчезло. И его тоже больше нет.
Родители назвали его Дуранте, но он подписывался просто— Данте.
Жужа Д.: очередное путешествие
«Резиновый Бэби» — первая книга профессиональной художницы и путешественницы Жужи Д. Художницей стала из-за рыжих волос: родители убедили, что рыжих не берут в актрисы, поэтому ей пришлось поступить в Строгановский институт. Сейчас демонстрирует цвет своих волос всему миру — жила в Париже, в Лос-Анджелесе, переехала в Лондон, влюбилась в него и осталась надолго. В 2010 году рассказом «Инструкция по эксплуатации» дебютировала в журнале «Cноб».
Книга «Резиновый Бэби» готовится к выходу в издательстве «Время».
* Как ты, моя крошка? Как ты, мое сокровище?
наши партнёры
