За веру и верность

Вчера в Доме русского зарубежья прошло вручение премии Александра Солженицына Елене Цезаревне Чуковской. Решение жюри было объявлено в конце февраля. Интервал между оглашением вердикта и торжественной церемонией привычен (так устроены многие значительные премии) и не вызывает вопросов. Между тем, есть в этой паузе смысл: обществу дается время, чтобы обдумать и прочувствовать выбор. Что небесполезно всегда, а при нашей премиальной инфляции  — особенно.

Елена Цезаревна награждена «за подвижнический труд по сохранению и изданию богатейшего наследия семьи Чуковских; за отважную помощь отечественной литературе в тяжелые и опасные моменты ее истории». Может показаться, что жюри механически суммировало разные заслуги. Но это не так: именно верность семейной традиции подвела Елену Цезаревну к сотрудничеству с опальным Солженицыным.

Корней Иванович Чуковский и его дочь Лидия Корнеевна, дед и мать Елены Цезаревны, были людьми разного душевного склада, литераторами с несхожими стратегиями общественного поведения. Это хорошо видно по их переписке, изданной несколько лет назад. В блестящей вступительной статье к этой книге Самуил Лурье блестяще (эпитет повторяю сознательно!) показал, кто был он и кто была она. Все так. Но досягнувший в конце жизни статуса классика и отлично при этом помнящий патологические измывательства советской системы Чуковский не только понял масштаб Солженицына, но и дал приют гонимому писателю. Не о политике он думал  — так Чуковский свидетельствовал о том, что жива традиция, предполагающая литераторское братство. (Что, конечно, не отменяет несогласий и споров. В этой связи рекомендую прочесть или перечесть страницы книги «Бодался теленок с дубом», посвященные Елене Цезаревне и ее семье.) Сохраняя верность заветам Толстого и Чехова, Чуковский утверждал веру в будущее отечественной словесности. А значит, и самой России. Но разве не во имя того же будущего (невозможного, коли в настоящем вовсе исчезают понятия о чести, правде, милосердии, назначении искусства) возвышала голос в открытых письмах Лидия Корнеевна? Вера и верность соседствуют не только в девизе ордена св. Андрея Первозванного.

Мы знаем, как пакостно и жестоко мстила советская власть семье Чуковских за эти самые веру и верность. Знаем, каких усилий стоили издание «Чукоккалы» и сохранение дома-музея в Переделкине. Предположим на минуту невозможное: в 1965 году Елена Цезаревна не стала бы ближайшим помощником Солженицына. Не говорю о сбережении нервов и времени, о спокойной жизни без чекистских покушений и угроз, о возможности плодотворно и куда более комфортно, чем в реальности, работать с архивом любимого деда. Но насколько глаже складывалась бы тогда издательская судьба той же «Чукоккалы»! И препон переизданиям Чуковского чинили бы куда меньше. И музей спокойно бы функционировал  — может, даже отслюнивала бы на него власть три копейки. А то и бесценный дневник дозволили бы издать пораньше. С купюрами, вестимо. Оскорбительными, вопиющими, кровоточащими. Но ведь все равно же интересно! И важно. Для «сохранения наследия», до которого все стали охочи в «тихие» 1970-е…

Не могло так быть. Потому что правда  — одна. И в одной русской литературе живут снисходительно дозволенные подобревшими большевиками сказки Чуковского и записи «нежелательных» сочинителей в его домашнем альманахе, «Софья Петровна», «Записки об Анне Ахматовой» и «В лаборатории редактора», прорвавший плотину «Один день Ивана Денисовича» и та проза Солженицына, которую перепечатывала, хранила, выпускала в самиздат и переправляла на Запад Елена Цезаревна.

Восхищаясь подвижничеством (подвигом) нового лауреата премии Солженицына, невольно думаешь и о другом. Об оскудении той традиции, символом которой стало награждение Елены Цезаревны. О том, как «автономизируются», расползаются в разные стороны и оттого беднеют историко-филологический профессионализм, гражданская этика и вкус к художеству. О том, что пришла пора комментировать фразеологизм «добрые литературные нравы». О том, что, коли мы не опомнимся, скоро некого будет чествовать за веру и верность.

Есть мнение, что все это не имеет касательства к сегодняшнему (и завтрашнему) состоянию русской литературы. Я думаю иначе.