В выпуске № 2 журнала

Последний из миннезингеров, или Новый писатель Русского Севера

Здравствуй, последний из миннезингеров! Я так давно искал тебя в этом мире лицемерия и лжи. Я продирался сквозь тернистые дебри и болота чужого сознания долгие-долгие километры пути. И сейчас я нашел тебя.
Александр Киров

Что такое человеческая жизнь? Бытие к смерти. Как живет русский провинциал? От запоя до петли. Во что со временем превратится Россия? В одну огромную «зону»-пилораму. Есть ли выход? Бог весть.  «Твой соперник вечность, и ты обречен. Но вечность - это рутина, бездушная машина, конвейер имен и обстоятельств. А ты аутсайдер, которому надоело проигрывать. И только в этом сезоне и в этой игре ты победишь» . Так можно кратко суммировать содержание сборника повестей и рассказов Александра Кирова «Митина ноша».
Эта книга – литературный дебют. Имя ее автора стало широко известно в мае 2010 г., когда Киров стал первым лауреатом недавно учрежденной литературной премии «Чеховский дар», обойдя таких прозаиков, как Д. Гуцко, А. Иличевский, В. Пьецух и Р. Сенчин. Киров – «новый реалист», в рассказах которого эклектично и одновременно продуктивно смешаны традиции Чехова и Солженицына, Шукшина и Довлатова, Салтыкова-Щедрина и Венедикта Ерофеева. Соединить несоединимое ему помогает талант стилиста, рождающий  сказ и ритмизованную лирическую прозу, яркие полилоги и прозаические периоды в лучших традициях русской классики.
И все же основная плоскость, в которой он совершает свои художественные открытия, - это психология героя. Героя перед лицом смерти. В одном из самых сильных рассказов книги, «Таня рисует волка», звериная морда на листе бумаги – это автопортрет, нарисованный молодой художницей незадолго до самоубийства. И автор убеждает, что человеческая психика может быть страшнее любой реальности, страшнее Чечни: рассказом о странном рисунке «заинтересовался только Димон, которому после его застольных рассказов о чеченском пекле я тоже решил рассказать что-нибудь страшненькое» (45).
Предчувствие смерти – тема рассказов «Багратион» и «Черный кот привел с собою мотылька». И в том, и в другом случае  герой как будто получает мистический знак грядущей трагедии. Но кто именно покинет этот мир? На этот вопрос герой и пытается дать себе ответ, мысленно перебирая знакомых и близких. Трагедии не случилось, пророчество не сбылось, но вся жизнь превратилась в ожидание смерти: «Что ж, мотылек этот прочно засел в моей голове, и когда-нибудь его осторожное, нервное и нежное предупреждение станет-таки исполнено нового смысла. Понимая это, я часто сижу осенними вечерами за столом в освещенной кухне, слушаю, как воет ветер и идет время. И все остальное в такие моменты теряет для меня смысл» (283).
Неожиданное вторжение смерти в повседневную жизнь героев – финал большинства рассказов в сборнике, в том числе заглавного – «Митина ноша». Здесь есть и традиционная связь Эроса и Танатоса («Первая любовь»), и новеллистический пуант, когда гибель (своя или чужая) настигает человека, которому как будто бы улыбнулось счастье («Митина ноша», «Химия», «Дуэль», «Сберегла»). Еще одна магистральная тема в книге – самоубийство, которое не только обрывает одну жизнь, но и самовольно вторгается в мир другого человека. Крик нашедшего тело: «Все есть в этом крике. Горечь несбывшейся надежды и радость первооткрывателя, испуг и торжество ребенка, получившего долгожданный подарок, ненависть и любовь» (48). Танатос обретает свои очертания, становится ощутимым и остается призраком: «С этого вечера присутствие смерти почти физически ощущалось в моем доме, в моем кабинете, в окружающих меня людях и в моих отношениях с ними» (46).
Мир прозы Кирова и населен подобными фантомами, балансирующими на грани реальности и измученного сознания. Нет уже людей, остались только «кричащие призраки». И само Слово, последний оплот писателя, необратимо ускользает от него: «Услышишь такое слово или скажешь его и забудешь, а потом ищешь, вспомнить пытаешься и мучаешься. И так всю жизнь» (216). Жизнь – это мука, абсурд, видение в одурманенном алкоголем мозгу, сон и карнавал во сне, который оборачивается не вечным обновлением, а, напротив, распадом под куполом цирковой арены, где «голого человека втягивает в основание клетки, причем вниз головой. Он извивается, как червь, и уже не кричит, а с клетки на пол валится дерьмо» (65).
И в этом мире герою остается только одно – запой, символизирующий и вполне конкретные реалии современной провинциальной жизни, и угасание сознания перед лицом бессмысленности бытия: «Когда пьет Кузя, понятно. Почему я пью? Да хрен его знает» (170). Абсурд в стиле Довлатова, высокая аллегория в духе Солженицына и Распутина и, наконец, мистерия взаимопроникают и становятся уже неотделимыми друг от друга: «Стрекот горящих поленьев перерос в монотонный шум. Костов задремал под это заунывное бормотание перерождающегося дерева, чувствуя себя не то шаманом, не то дураком» (236).
Из этих мотивов вырастает самый крупный по объему и самый значительный по содержанию текст сборника – повесть «Троянос Деллас». Это антиутопия новой России, «летописцем» которой становится бывший учитель истории, а ныне спившийся сторож Олег Алексеев. Вся страна сжимается до масштаба новой «зоны», огромной пилорамы, во главе которой - Ибрагим Мирзаев, а после его самоубийства – торговец спиртом Тугрик. Работников пилорамы спаивают спиртовой смесью «Троя», еду выдают только семейным, для жен и детей, да и тех через некоторое время начинают уничтожать:
«– Экономить на сырье. – В смысле? На лесе, что ли? Да как? – Нет. – Так на чем? На станках? Полетит все… – Нет. – На мужиках, что ли? – Фас. – А как? – Наливать сколько? – В смысле… А! Типа! – "Троя”. – Ну, ты блин!.. – Баб в расход. – Зверина!.. – Не сразу. – А если мужики восстанут? – "Троя”. – Так подохнут все. – Не сразу. – Так все равно подохнут. – На наш век хватит» (184-185).
В повести описана сырьевая база, где люди теряют человеческий облик, уже не могут говорить и думать по делу, повторяя новые лозунги типа «На всякий вирус найдется антивирус!». Этот образ вбирает в себя всю историю России ХХ века, вечное возвращение. Во время обороны от войск «центра по борьбе с международным терроризмом» «летописец чувствует себя участником угасающей деникинской гвардии»; эта война напоминает и Великую Отечественную «ура-патриотическим» настроением, авторской фразеологией: «все они героически погибли, обороняя Южную окраину пилорамы» (196); и только один рабочий, тут же получивший пулю в голову, успевает крикнуть: «Это мы лагерь строим! Сдурели вы?» (180). А постоянное обращение к мотиву Трои и эпиграф «Бойтесь данайцев, дары приносящих» придает повести поистине эпический размах.
Для всей книги характерны точечные обращения к истории, вписывающие повествование в максимально широкий контекст. Так, в повести «Феникс из "Незабудки”» в сознании героя материализуются Феникс, Сирин и Алконост; он, споткнувшись, вспоминает, что подошел к «валушкам, старому земляному укреплению от старых сражений с Польшей и Литвой» (245).
В финале «Троянос Делласа» спасается только один алкоголик по прозвищу Фунт, ничего не помнящий о своем прошлом и повторяющий одну фразу, венчающую всю антиутопию: «Я, мужики, выживать умею… Простите!..» (199). Исподволь, ненавязчиво, почти незаметно в повесть был введен аллегорический подтекст. Имя «Фунт» ассоциативно отсылает к фразе «почем фунт лиха». Хлебнувшего лиха безликого мужика отличает только одно – слепая любовь к учетчице Верке, права на которую по очереди присваивают себе  хозяева пилорамы, а в финале продирается через лес Фунт «без солнца, без света, без веры» (199).
Образ страшного опустошения между делом, иронично вводится и в другом тексте, где женщины носят в сумках глянцевые журналы, «передвигаясь скорым шагом и словно паря над повсюду лежащими пачками, коробками и бутылками, обнаглевшими крысами, боящимися только бездомных собак, и бездомными собаками, выискивающими обнаглевших крыс и старающихся при этом не попасться на глаза рыскающим по городу уже среди бела дня доведенным голодом до ручки и оттого никого не боящимся волкам» (311).
Автор подводит жесткий итог, одновременно позиционируя свое творческое кредо по отношению к русской классике: «Жизнь окончена. После бала. Пробуждение девочки, задушившей ребенка. Разочарование Ваньки Жукова» (92-93). И одновременно он преодолевает тематическую и психологическую монолитность  своих текстов, намеренно уходит от повествовательного и идейного монологизма, вводя в свои рассказы калейдоскоп точек зрения, соответствующий композиционному делению текста на множество крошечных главок: «Танюха», «Рваный», «Серёга», «Директор», «Криминальная хроника» (рассказ  «Первая любовь»); «Психолог», «Некто», «Жена», «Из местной прессы», «Видеозапись», «Мама», «Коллега», «Статья» (рассказ «Последний из миннезингеров»). Между голосами в одном из текстов возникает диалог: «– Нормальное явление… – Да? – С точки зрения физики. – Странные вообще игры были у меня в детстве. Знаете, я к ним сейчас возвращаюсь подспудно – и в мыслях, и в жизни. – И это тоже нормальное явление. – А это с какой точки зрения? – Психологии» (157).
В затуманенном алкоголем мозгу героя действительность искажается, люди получают символические имена: Подросток, Удачливый Боец, Проснувшийся Недавно, Гнилой Человек… На протяжении первой половины книги с каждым текстом все больше и больше нагнетается настроение безысходности, выливающееся в повесть «Троянос Деллас», затем наступает перелом, промельк света  и зыбкий образ человека, который хоть иногда может быть счастливым, - в финале «Феникса из "Незабудки”». Затем писатель возвращается к прежней своей тональности, но камертоном продолжает звучать мотив на миг возможного в этом мире взаимопонимания и покоя на тонкой грани жизни и смерти: «Наши матери – медработники. Обе бывшие. Одна пока живая. Поэтому сейчас мы сидим втроем на кухне» (303).
Когда-то Александр Герцен написал фразу, которую повторял в своих записных книжках и набросках к интервью автор главной отечественной антиутопии, Евгений Замятин: «Мы вовсе не врачи, мы – боль». Так и Александр Киров, вышедший из семьи потомственных врачей, сконцентрировал в своем сознании и воплотил в книге, пропитанной  автобиографическими мотивами, подлинную, искреннюю, мучительную боль. Боль умирающей провинции, русского Севера, да что там – всей России начала нового века. И в то же время герой Кирова – миннезингер, наивный романтик, верящий, «что можно разом обрести счастье, стать известным, победить вековечное зло», «смешной странный человек в маленьком захолустном городишке, находящемся то ли в глубине мира, то ли на краю света» (217). Повторяется сон смешного человека, но уже в формате антиутопии, распада, помутненного больного сознания.
Пока неясно, что Александр Киров напишет в будущем. Но уже сейчас можно констатировать одно – русский Север подарил русской литературе нового сильного писателя. Конечно, в его дебютной книге есть и свои недостатки: местами психологические самоповторы; отступления от лица всезнающего автора, изредка вторгающиеся в повествовательное многоголосие...  Но эти детали отходят на второй план на фоне единого, свежего, далекого от искусственной вымученности повествовательного потока.

Светлана Ефимова