«Военная песня» была сложена 1981 году. Семену Израилевичу Липкину довелось оставаться на земле еще два десятилетия, но он хорошо помнил, что срок жизни человеческой — семьдесят лет. И потому подводил итоги. С истинным бесстрашием.

Страшное бесцветье. Серое дыхание отгремевшей битвы и отработавших свое лагерных печей. Торжество смерти, на фоне которой страшно добытая победа поперву видится бессмысленной. Какие тут чаяния, если битве не видно конца. Поверженное зло словно бы и не утратило силы. Как можно жить, если случилось то, что случилось? Если для безжалостной смерти нет праведных и грешников? Если в выжженном пейзаже нет и намека на будущую жизнь?

Страшно, ей-богу, там, за фольварком./ Хлопцы, разлейте старку по чаркам,/ Скоро в дорогу. Скоро награда./ А до парада плакать нельзя./ Черные печи да мыловарни./ Здесь потрудились прусские парни./ Где эти парни? Думать не надо./ Мы победили. Плакать нельзя.

Какой парад? Какая награда? Не один только фронтовой опыт дышит в отчаянных строках. Здесь весь ужас отвергнувшего Бога и расчеловечившегося столетия. И чем победители лучше побежденных, об участи которых лучше не думать? Какая музыка, какие стихи, какие мысли могут быть после того, как в сером мареве стерлась грань, разделявшая добро и зло, после того, как люди допустили то, что они допустили? Могут. Потому что отчаяние — еще одно искушение, преодолеть которое — долг человека, солдата, поэта. Остающегося собой, когда кажется (и не врут же слух, зрение, обоняние, память!), что все человеческое кончилось навсегда.

В полураскрытом чреве вагона — / Детское тельце. Круг патефона./ Видимо, ветер крутит пластинку./ Слушать нет силы. Плакать нельзя./ В лагере смерти печи остыли./ Крутится песня. Мы победили./ Мама, закутай дочку в простынку./ Пой, балалайка, плакать нельзя.

Грустная песенка обреченного народа, с которой, по преданию, евреи шли в газовые камеры, сливается с державинским реквиемом Суворову, строку которого Липкин поставил эпиграфом к своему бесслезному плачу. Нет, совсем не сарказм слышится в держащих «Военную песню», повторяющихся заклинанием словах — Мы победили. И не об одной только войне, сквозь которую прошел вовсе не для битв родившийся поэт, здесь идет речь.

В пору «Военной песни» Липкин был выброшен из «советской литературы». Власть пакостно мстила поэту за сделанный им выбор — за верность чести, нравственному долгу, дружеству. В конечном счете — поэзии, истинной жизни, Богу. Тому Богу, что говорит с Авраамом в его последнюю ночь.

Не переставший любить земное бытие праведник хочет перед уходом увидеть весь мир, «сотворенный Словом». Желание сбывается. И увидел Авраам/ Сверху, с колесницы,/ Ложь, разбой, и блуд, и срам,/ Плахи и темницы. // Вскрикнул: «Боже! Здесь позор!/ Мир живет в безверьи!/ На людей низвергни мор,/ Пусть сожрут их звери!» // Но раздался Божий глас: «Знай, в иных началах/ Я миры творил не раз/ Тут же разрушал их. // То, что Словом создавал/ Было бессловесным./ Дух себя не узнавал/ В облике телесном. // А вот этот мир хорош,/ Ибо в этом зданье/ Правде уступает ложь,/ Радости — страданье. // Ибо здесь любовь сладка, — / Не страшась броженья,/ Пьют из чашечки цветка/ Мед воображенья. // Этот грешный мир — дворец,/ Город говорящих,/ Ибо только Я — Творец,/ Нет других творящих».

Авраам умолкает, приняв прежде непостижимую (даже для него!) правду Творца. Поэт, обретя эту правду, претворяет ее в земное, но бегущее тленья слово. Слагает песню. Песню единственной настоящей победы.