Ничего вроде примечательного у этой книжки. Ни лихо закрученного сюжета, ни завораживающего начала, ни главных героев, за которых драматически переживаешь, ни обычной для романа или повести «ударной» концовки. И вообще, что это? Роман – не роман, повесть – не повесть. Явно и не сборник рассказов. Также и не четко, хронологически, выстроенный дневник. К тому же книжица совсем какая-то тоненькая, почти что брошюрка. А забирает. Туда, в прямом смысле – в себя, внутрь, в тревожно-кирпичного цвета свое нутро забирает. Попадаешь, и сразу буквы, люди, слова, множатся, увеличиваются, растут. Время будто бы расширяется…

Весь ужас нашего времени в том, что боятся не трусы, а люди храбрые

Есть такая старинная, кажется, 19-го века, легенда. Жил-был на земле один купец. Трудолюбивый, много работал, создавал сам себя: воевал с конкурентами, бился насмерть за выгоду, наконец, все трудности преодолел, нажил себе капитал. И вот однажды вечером, после очередной коммерческой сделки, увеличившей его и без того головокружительное состояние, вышел купец на улицу возле своего дома, посмотрел на небо, вздохнул полной грудью и сказал сам себе: «Эх, всего на свете добился я своим трудом, ничего мне не страшно, даже если в ад попаду» Только подумал он так – глядь, а перед ним ангел уже с крыльями очутился: «Ты ли, – спрашивает ангел, – только что хвалился, что и в аду выстоишь?» Струхнул сначала купец, но быстро взял себя в руки и ответил: «Да, я. Не боюсь я ада вашего». «Ничего ты не понимаешь, – усмехнулся ангел, – ладно, давай сделаем так. Я тебя на экскурсию в ад на две минуты отправлю, а потом заберу. Согласен?» Рассмеялся купец: «На две минуты всего? Ну уж две минуты я думаю, продержусь». Перенес ангел купца в ад, посадил его и улетел. Сидит купец в аду, мучается, страдает: тяжко здесь оказалось, сильно истязают его бесы. Купец держится изо всех сил и все на часы смотрит: вот минута прошла, вот две… Вот час минул. Затем и день уже прошел, второй, третий. Совсем упал духом купец, взывает о помощи – но нет никого. Наконец, через год, прилетает ангел, спрашивает у купца: «Ну, как ты тут?» Закричал, заверещал несчастный купец: «Где ты был, обманщик?! Уже год прошел!» «Какой год? – удивился ангел и показал на часы, – десять секунд всего прошло, как я тебя оставил. Сидеть тебе еще в аду ровно минуту и пятьдесят секунд» Взмолился купец: «Забери меня из ада раньше времени!» Унес ангел купца из ада, посадил его возле дома и сказал: «Ну, что, теперь понимаешь?»

В книге Олега Павлова «Дневник больничного охранника» – тот же, по сути, сюжет. Только земной. Из которого в любое время можно выйти – попросту закрыв книжку. Так я и делал, когда читал: закрывал и уходил. Неприятно, тоскливо, совестливо было читать. Потому что – вроде как про себя читаешь. Потому что чувствовал: во мне тоже, да и в каждом, наверное, спрятан до поры-времени темный зверь, вторая половинка этого божьего чуда, чела века – человека.

Потом снова открывал и читал – причем с любого конца: неважно, время ведь-то там другое, огромное. И нескончаемый больничный коридор, по которому пробираешься сквозь боль и смерть, сквозь скотство человека, сквозь бессилие, цинизм, равнодушие, страх:

«Привезли старика с истощением. Все время просился домой, упирался. Его помыли, чего он не хотел. Медбрат бил его в грудину со злости, что пытается подняться с каталки».

«Женщина рожала в приемном покое. Не кричала, никто и не заметил. Пришла с улицы – и родила».

«В больницу явилась голодающая старуха, просила, чтобы ее поселили и покормили, – выставили. Голод – это ведь не болезнь».

«В абортный день приемное наполняется бабами – уродами и красотками. В одних что-то физиологически сучье, а эти задернутые в ношеное женщины-уроды, в которых во всех есть что-то страдающее-материнское…»

«Вызвали в неврологию – старикан с ножом. Напился. Угрожал всем, особо ничего не требуя. Успокоился ни с того ни с сего, будто что-то и не по его воле переключилось в мозгу. Через минуту – тихий, жалкий, пугливый».

«День начался с покойника. Утро, и прямо с утра – покойник… Лифтер говорит, не задумываясь: «Это к деньгам…» Ничего другого ему не приходит на ум – вот и сказал».

«Бомж. Привезли в самые морозы с улицы, лечили, обжился. Выписывают. И он плачет… Собирался полдня. Умолял отпустить последний раз помыться. «Ну дайте помыться, парни, завтра же Рождество!» Но нам приказали его выкинуть».

«Маленькая девочка спрашивает о матери, которой сделали операцию: «А мама будет жить от начала и до конца»?»

«Лифтер Коля, не удержавшись с пьяного восхищения, погладил сверху донизу ногу говорящей по сотовому молодой, ослепительно красочной бабы, какой-то бизнесменши, которую занесло к нам в гинекологию, а она даже этого не заметила, не почувствовала, уйдя вся в деловой свой и жаркий разговор… Баба стояла и разговаривала так, будто справляла не что иное, как естественную нужду».

«Бомж, привезли с улицы. Отмыли – а это молодой, красивый. Умер тут же, в корыте чугунном, в котором отмывали. Бабы охали, проникались жалостью: «Какой красивый!»

«Весь ужас нашего времени, что боятся не трусы, а люди храбрые»

«Когда шагаешь, особенно ночью, по извилинам больничных коридоров, чувствуешь себя так, будто очутился внутри гигантского мозга – и он мертв».

И вот, кажется, зачем нужен весь этот калейдоскоп боли и смерти?

Для чего? Фиксация фактов, реалий 90-х годов? Нравоучения нам, чтобы помнили, как просил Чехов, что есть на свете боль и страдания?

Или, может, чтоб ужаснулись в русском человеке вот этому?

«И в бесчувственном, полуживом, голодном мозгу явилась ей мысль вымочить свое тряпье. Понадеялась, что в сыром на мороз-то не выгонят. И когда застали ее за этой постирушкой, то обозлились вконец. Распахнули все окна в душевой, уже как бы выставив ее на мороз, выкуривая из душевой холодом. Она еще цеплялась за туалет, что хочет по нужде — это их обреченная безысходная хитрость. Говорит, я же человек, куда же мне нужду справлять. И тут наши как озверели: человек?!»

«Охранник, сон мне свой пересказывал… Говорит, что снился ему город, где сплошная неразбериха и хаос, будто бомба взорвалась ядерная. Все горит, люди мечутся. Я спросил у него – а что он делал сам в этом сне – сознался, что хотелось ему "крутую тачку”, во сне-то, и он вытряхнул какого-то мужика из машины, отнял у него машину, и еще вспомнил, что вроде как дал ему чем-то по голове, обломком трубы. То есть убил».

«Все подонки думают, что они бессмертны».

Да, это правда. Но все-таки не это, не то. Не может быть главным такое в книге. Скотское, волчье в себе ворошить? Но что-то ведь нужно еще человеку, да?

Что?

Однажды я в такую же больницу попал. Не в девяностые, в которых действие «Дневника…» происходит, а недавно, лет пять назад. Все было очень похоже, за исключением разве что более опрятных стен и новых, высоких зарплат врачей и охранников. А люди – такие же. В боли мы ведь все одинаковы. Голову я себе разбил, когда ночью с собакой гулял. Боль началась такая, что я подумал: конец, помираю. Родных рядом никого, «скорую» вызвал, отвезли в травмопункт при какой-то больнице. Пока ждал результатов рентгена, сидел в приемной, сплошь забитой лежащими, сидящими, шатающимися, похожими на зомби людьми. Окровавленные, забинтованные, словно собрано мясо человеческое после бомбардировки. Все бормочут что-то, стонут, кто-то врача зовет, кричит, что умирает. Ко мне человек подошел с распухшими от наркоманской дозы глазами и заворожено спросил: «Слушай, ты не знаешь, где моя голова?»

А потом я увидел их. Пожилая пара – седые, бедно, серо одетые пенсионеры. Она лежала на каталке, а он стоял рядом и гладил ее по дряблой щеке: «Не волнуйся, Танечка, я с тобой, я люблю тебя, Танечка…» Танечка, которой было, неверное, за семьдесят, маленькая, тихо говорила что-то мужу в ответ. Слова этого старика расцветили все вокруг, растопили больничный ад. И не такими уж страшными показались мне стоны больных. И парень, искавший свою голову, превратился в обычного человека, которого хотелось пожалеть.

Кто-то когда-то сказал, что любовь – это солнце. Погаснет – и все будет кончено. Пока оно есть, мы остаемся людьми. Прогревает это солнце души самых страшных, даже самых черных из нас.

И в «Дневнике…» – летают, бродят пятна этого света, просвечивая кирпичное марево:

«Мужчина с язвой. Все лицо побито — теряет сознание и падает, ударяясь лицом. От каталки отказывается — "чего из меня инвалида делать”. Когда ему делают гастроскопию, то есть впихивают в него через глотку то ли шланг, то ли кабель, он стонет, и его жена, сидящая за дверью, плачет и затыкает себе уши — как бы и бежит от него, от его боли, не в силах вытерпеть его стонов, но, с другой стороны, потому и нет в ней сил их вытерпеть, что она его всего любит и переживает его боль. Оттого-то ей так невыносимо, что этого никто и никогда бы не смог вынести — боли любимого человека. Вся ее кричащая слабость, трусливая унизительная дрожь и горящее лицо — это любовь. Потом она ведет его под руку, смирившись, что он отказался от каталки, и ждет только одного: что упадет и опять расшибется в кровь...»

«Упал во дворе в лужу. Все от меня, от грязного, пятились, будто я был пьян, — в общем, мир перевернулся, другой человек из меня стал, потому только, что извалялся в луже. Жалко было себя, как и в детстве бывало жалко — когда падал в лужи. Страх и чувство беззащитности пред толпой враждебных ко мне людей, которые только того и боялись, чтобы я их не коснулся. Только мама жалела, такого, — потому что любила».

Самое ценное в этой книжке-свидетельстве не только то, что рассказчик предельно честен, когда описывает русского человека, – не жалея, в том числе и себя, до конца, не умиляясь и не выжимая искусственную слезку.

Мне кажется очень важным, что автор предельно устранился, стал меньше своих персонажей. Не лез, не выпячивался со своей рефлексией. Что редкость для нашей современной литературы. Главные герои в книге – люди. Падающие, мучающиеся, исповедующиеся, кровожадные, убивающие, прощающие, спасающие, предающие, страдающие. Живые.

И, будто дверь распахивается в конце коридора – в конце одной из глав вдруг:

«Человек, который ходит и всех просит: «Пожалуйста, помолитесь обо мне – и ничего больше не говорит».