Василий Костырко,

"Русский журнал": "Дмитриев предлагает нам оригинальный, захватывающий и жуткий сюжет. Держит читателя в напряжении, мастерски создавая и обманывая ожидания. Угадать, «на чем сердце успокоится», невозможно до самого конца. Даже критик-профессионал, взявшийся за эту книгу с одной только целью учета и анализа явлений современной культуры, не в состоянии читать ее «с холодной головой» - героям невозможно не сочувствовать. Но это не все."

Смывая коросту инфантилизма

Вдоль книжной полки

Василий Костырко

Новый роман Андрея Дмитриева «Крестьянин и тинейджер» имеет все шансы стать событием, причем - к счастью или к сожалению, трудно сказать - событием не только литературным. С одной стороны, он в хорошем смысле традиционен. По уровню владения ремеслом автор близок к классикам XIX века. С другой стороны, роман написан на абсолютно современном материале.
Дмитриев предлагает нам оригинальный, захватывающий и жуткий сюжет. Держит читателя в напряжении, мастерски создавая и обманывая ожидания. Угадать, «на чем сердце успокоится», невозможно до самого конца. Даже критик-профессионал, взявшийся за эту книгу с одной только целью учета и анализа явлений современной культуры, не в состоянии читать ее «с холодной головой» - героям невозможно не сочувствовать.
Но это не все. В довольно скромном по объему произведении предложена модель современного российского общества. Она выразительна, конкретна и вызывает ощущение, похожее на ожог. Мы можем ожидать весьма раздраженных отзывов, причем от представителей самых разных идеологических лагерей.
Главных героев романа, как явствует из заглавия, двое.
Это – «тинейджер» Гера и «крестьянин» Панюков.
Гера исключен из университета. Отец отправляет его скрываться от армии к другу детства и бывшему односельчанину своего сотрудника Владимира, то есть к последнему жителю глухой деревни Сагачи Панюкову.
Ясное дело, что в Сагачах «тинейджеру» не слишком комфортно: нет ни мобильной связи, ни, разумеется, интернета.
Он не может позвонить даже матери, не говоря о любимой девушке. Переписка по электронной почте через секретаршу Игонина, руководителя местной администрации, проблему не решает: в курсе перипетий Гериной личной жизни оказывается вся округа.
Панюков Гере непонятен и неприятен. Деревенский быт тяжел: молоко, которое организм «тинейджера» не принимает, баня по-черному, обязательный просмотр вместе с хозяином телевизора. Гера ведет себя неосторожно: регулярно наведывается в райцентр, чтобы звонить своей любимой Татьяне, и пьет водку в местном кафе.
Мы можем предположить (и не ошибемся), что перед нами «роман воспитания» или даже «роман-инициация». Молодой человек оказывается в изоляции, он должен пройти испытания под руководством «живого мертвеца» Панюкова – ни дать, ни взять пропповская Баба Яга!
Автор без устали подкидывает нам выразительные «мелочи», которые выглядят как зловещие знаки Гериной судьбы: то «тинейджер» сталкивается с военным патрулем, то оказывается в кузове грузовика с гастарбайтерами из Средней Азии.
Наконец, в избу, где укрывался беглый призывник, на несколько дней вселяется ватага браконьеров–военных. Перед отъездом за неимением оснований произнести традиционный охотничий тост «С полем!» (лось, которого выслеживали «разбойники», упущен) они пьют … за Геру.
Возникает подозрение, что мы имеем дело с романом-трагедией, главный герой которого – предназначенный к закланию жертвенный агнец. Герина неприспособленность к жизни весьма сильно смахивает на обреченность.
Заслуга Дмитриева заключается в том, что так или иначе, руководствуясь некой сознательной установкой или, наоборот, следуя бессознательному чутью художника, он не обнажает «архетипов» и «обрядовых схем». Напротив, они даны полунамеками. И мы, читатели, должны благодарить автора за это от всей души: иначе получился бы еще один печальный случай постмодернизма – этакий унылый беллетризированный реферат по исторической поэтике.
Более того, возможно, ценность любой традиционной схемы для современного писателя состоит еще и в том, что она неизбежно входит в некий в творческом отношении продуктивный конфликт с реалиями современной жизни, на которую тем или иным образом указывает текст произведения.
Фатализм и привязанность к родной земле превращаются у Панюкова во вполне осязаемый недуг, с одной стороны, заставляющий снова вспомнить пропповских живых мертвецов, а, с другой стороны, чисто по-житейски задуматься: «А так ли уж нужны эти традиции и натуральное хозяйство?».
При более близком знакомстве этот «крестьянин» уже мало чем напоминает жреца-мистагога. Зато он, вопреки разнице в возрасте, дисциплине, мужеству (ветеран-афганец) и трудолюбию, подозрительно похож на самого Геру: живет один, несчастен в любви, имеет крайне нечеткие представления о собственном будущем.
Подобно посланному к нему «тинейджеру» Панюков существо некоторого промежуточного, «лиминального» социального и метафизического статуса: от одного берега оторвался, к другому не пристал.
В нормальной, если верить классикам культурной антропологии, схеме обрядов перехода посвящаемый отделяется от одного половозрастного класса (или территориальной группы) и присоединяется к другому.
И действительно, для обоих своих персонажей Дмитриев довольно четко обозначает те берега, от которых они отчалили.
Беда лишь в том, что берег противоположный для них – в густом тумане.
И возникает нехорошее подозрение, что положение дел в нашей стране и есть причина тому.
Вот групповой портрет одноклассников Геры из его последней школы: «Пошли в промзону, пили пиво, передавая банки по кругу. Геру похвалили и одобрительно похлопали, кто по спине, кто по загривку, сказали «брат» и братски предложили угоститься из россыпи белых, синих и розовых таблеток с разными буковками и рисунками».
Уклониться от такой «инициации» без вреда для здоровья не выходит: «Гера снова отказался и получил два легких и ленивых, но и чувствительных тычка под дых: один – от хозяина разбитых часов, другой от молчаливой и довольно милой с виду одноклассницы».
А вот описание «глубинки российской», где обретается «крестьянин» Панюков: «везде вокруг, где еще живы люди, не встретишь ни одной семьи, где кто-нибудь не погиб от несчастного случая, чаще всего по пьяни, или не был убит по пьяному делу. И нет вокруг ни одного мужчины, как среди мертвых, так и среди живых (кроме, конечно, Панюкова), не побывавшего в тюрьме».
Панюков не пьет. Даже оказавшись на кладбище в день поминовения усопших, он норовит отказаться, что, как и Гере, не добавляет ему популярности среди «своих».
В соответствии с изначальными характеристиками и логикой развития сюжета и Гера, и Панюков – отличные кандидаты в козлы отпущения. Первый запутался в отношениях со своей властной и скрытной возлюбленной, а потому, как мы уже знаем, исключен из университета и, соответственно, в бегах. Второй, участвуя в сомнительном бизнесе Игонина (разумеется, без права на отказ), пойман с поличным главой местной милиции.
О том, как распутывает или разрубает автор эти узлы, мы говорить не будем.
Скажем лишь, что Гера, в конце концов, оказывается на одной весьма архаичной по нынешним временам церемонии. Автор переворачивает традиционную «схему инициации» с ног на голову: именно «тинейджер» становится для «крестьянина» тем самым иномирным «дарителем», который вручает ему страшный символ очищения и окончательной свободы.
Для обоих персонажей инициация может считаться пройденной, зачтенной. Они оба выбирают активную жизненную позицию. Пусть их поступки сомнительны, а последствия на тот момент, когда мы с ними расстаемся, неясны. Они берут в свои руки если не власть над своим народом и страной, то уж, по крайней мере, ответственность за собственную судьбу.
А это, согласитесь, не так уж мало.

01.06.12