Лиза Новикова, "Известия": Новый роман Андрея Дмитриева «Крестьянин и тинейджер» немного сбоит в самом начале: «Так мучил зуд в ногах, что Панюков почти не спал всю ночь. С утра встал, подоил корову, выгнал ее пастись на пустошь за дорогой». Так совпало, что столичный писатель представил роман о деревне ровно в тот момент, когда пресловутая «корова» пришла на городской бульвар. Сегодняшняя корова ходит по «Оккупай Абай». Такая вот деталь. Но даже несмотря на эту первую, не совсем точную ноту, книгу все же стоит прочитать, поскольку в ней зафиксирован стремительно устаревающий диалог между городом и деревней.
Возможно, дело в том, что «Крестьянин и тинейджер» вышел после немалого перерыва. Предыдущая книга Андрея Дмитриева, «Бухта радости», датированная 2007-м, была о том, как москвича выманивают из привычной среды, чтобы отнять у него козырную квартиру. На этот раз автор живописует мир, в котором жилплощадью охотно делятся.
Добродушный деревенский житель по фамилии Панюков готов приютить стеснительного тинейджера Геру, пока тот скрывается от армейского призыва. В предыстории у Панюкова тоже трогательнейший пример альтруизма: его семья помогала оставшемуся без родительского присмотра однокласснику.
Панюков изображен современным праведником, без которого по доброй традиции не стоит ни одна, даже самая плохо финансируемая деревня. Чтобы это доказать, достаточно сказать, что герой не пьет. В романе поминается и его старообрядческое происхождение. Где-то в дебрях текста даже прячется намек на то, что у называемого по фамилии героя на самом деле говорящее имя — Аввакум.
«Крестьянин» верен одной книге — подаренным мамой старомодным «Временам года» фенолога Зуева. Выше этой книги — только «Детство Багрова-внука». Панюков как никто умеет дружить. А если его поведение иногда кажется странным, то объяснение тому, как всегда, в прошлом: и Панюков, и его лучший друг Вова — ветераны афганской войны.
Роман датирован 2007–2011 годами. За это время столичный писатель и вправду смог найти красивые и выразительные слова для описания деревни. Его пейзажи поэтичны и выжимают слезу даже у завзятого урбаниста:
— Мимо заброшенных домов, криво осевших в глину, потом сквозь старый, в мужской рост, бурьян на огородах они шли на забытое льняное поле, где всюду — гуще, реже ли, где до колен, а где уже по пояс — сами собою поднялись и распушились молодые елки, шли мимо елок к лесу и скрывались с головой в его коричневой тени — холодной, остро пахнущей сырым валежником, влажным мхом и пнями, обросшими тугим и синеватым древесным грибом.
Убийственные детали деревенской жизни, резко сбивающие этот пасторальный настрой, Дмитриев тоже преподносит. Унылый и недокомплектованный фельдшер и медсестра, предлагающая заболевшему Панюкову то «чудотворные иконы», то «мыло после покойника», появляются уже в одной из первых сцен. А в одной из последних выясняется и жуткая правда: если люди верят в это «покойницкое мыло», значит, быть и покойнику. Вернее — покойнице, потому что женщин при таком укладе превращают в жертву все кому не лень.

Отсутствие работы и присутствие телевизора — эти реалии как будто оттеняют «сырой валежник и влажный мох». Казалось бы, на таких контрастах  можно было смело выстраивать роман. Тем более что добавив к крестьянину тинейджера, Дмитриев получил возможность еще раз описать и «мыло», и «валежник», но уже глазами неискушенного горожанина.

Лиза Новикова, "Известия"