Одно из авторитетнейших изданий посвятило статью роману Марии Рыбаковой "Гнедич"

TIMES LITERARY SUPPLEMENT (September 7, 2012)

The leading international forum for literary culture
Russian Poetry

ANDREW KAHN

 Мария Рыбакова. «Гнедич». 112 стр. Москва, издательство «Время».

9785969106598

Что, если бы биографы поэтов, подражая своим героям, облекали их жизнь  в их же любимую стихотворную форму? Мария Рыбакова, преподаватель классической филологии в США и руссий прозаик, совершает этот, в некотором роде, подвиг в «Гнедиче», небольшом романе из двенадцати песен, написанных блоками силлабического стиха и оживленных вспышками дактилического гекзаметра. И структура и форма подходят ее герою.

Николай Гнедич (1784 – 1833), дружелюбный и заслуженный петербургский литератор в 20х годах 19го века, все еще знаменит среди русских читателей своим переводом «Илиады» - шедевром языка и музыкальности. Когда перевод увидел свет, Пушкин воспел Гнедича как Моисея русской словесности, которые принес новые скрижали дикому народу. Избегая подобных публичных измерений, Рыбакова воссоздает частный мир писателя-книголюба, который живет в основном в мире своих мыслей – писателя, чьи эмоции подавлены царящими в обществе представлениями о чувствительности, и которого преследуют призрачные, кошмарные видения. Гнедич зарабатывал на жизнь работой в Императорской библиотеке, чей элегантный неолассический фасад выходит на Невский проспект. Оспа ослепила его на один глаз, и Рыбакова показывает, как эмоциональные шрамы и застенчивость препятствовали его сближению со знаменитой красавицей актрисой, Екаториной Семеновой (блистательно выведенной в одном из эпизодов романа).

Исторический Гнедич писал: «Я прощаюсь с миром – Гомер для меня им будет». Но Рыбакова создает впечатляющую внутреннюю жизнь, в которой героические надежды, внушенные чтением Гомера, соперничают с Горацианским пониманием тщетности людских желаний. Как доктор Джонсон (еще один одноглазый гений-языковед), Гнедич отгоняет меланхолию словами. Домашнее пространство в этом романе, порою увиденное глазами забавной уборщицы Гнедича, обладает глубиной и насыщенной темнотой голландских и фламандских холстов, на которых книги, пыль и паутина тоже служат напоминанием о смерти. Хронологическая последовательность дана в стиле замедленной киносъемки, размывающей границы времен года и возрастов. Накопленные присутствия – памятные фигуры, как Константин Батюшков, нежный поэт, которого ждет безумие, или пугающие духи русских народных суеверий – создают фон для животрепещущих грез Гнедича, фантасмагория которых иногда оттеняется филологическими загадками, мелькающими в его подсознании. Как Пенелопа Фицджеральд, чей роман «Синий цветок» мягкими штрихами очертил жизнь Фридриха Гельдерлина, Рыбакова скупно привносит реалистические детали. Она, к тому же, наделена превосходным слухом, позволяющим ей плавно переходить из регистра в регистр, будь то разговорная речь пушкинского поколения или архаизирующий эпический стиль. Ее побеждающе трогательный роман заслуживает новой жизни в английском переводе.

Эндрю Кан. 

TIMES LITERARY SUPPLEMENT (September 7, 2012)

The leading international forum for literary culture
Russian Poetry

ANDREW KAHN 

Published: 7 September 2012

978 5 9691 0659 8

What if the biographers of poets pastiched their subjects by writing their lives in their favoured verse forms? Maria Rybakova, a professor of Classics in the US and the author of prose fiction in Russian, pulls off a version of this feat in Gnedich, a slim novel in twelve cantos composed in blocks of syllabic verse enlivened by flourishes of dactylic hexameter. The structure and form suit her hero. aria Rybakova GNEDICH 112pp. Moscow: Vremya.

Nikolai Gnedich (1784-1833), an amiable and accomplished man of letters in St Petersburg in the 1820s, is still famed among readers of Russian for his translation of the Iliad, a linguistic and musical tour de force. On its publication, Pushkin hailed him as a Moses of Russian literature who brought new laws to an uncouth people. Rybakova avoids that public dimension, portraying the private world of a bookish writer who lives mainly in his own head, his emotions repressed by period codes of sensibility, his thoughts haunted by lurid, Gothic visions. Gnedich kept body and soul together with a day job at the Imperial Library, the elegant neo-classical building facing on to Nevsky Prospect. The pox blinded him in one eye and Rybakova recounts how emotional scars and selfconsciousness undermined his courtship of the celebrated beauty and actress, Yekaterina Semyonova (given a splendid cameo appearance here). The historical Gnedich wrote, "I bid farewell to the world - Homer will be the world for me". Yet Rybakova creates a compelling inner life in which heroic aspirations, inspired by Homeric episodes, vie with a Horatian acknowledgement of the vanity of human wishes. Like Dr Johnson, another one-eyed linguistic genius, Gnedich wards off melancholy with words. Domestic spaces in this novel, seen at times from the viewpoint of Gnedich's comical cleaning lady, possess the depth and rich darkness of Dutch or Flemish canvases in which books, dust and spiders' webs also serve as memento mori. The chronological framework is managed in the style of time-lapse photography, blurring the interchange of seasons and years. Accumulated presences, whether remembered figures like Konstantin Batyushkov, a tender poet doomed to madness, or the ghostly spirits of Russian folk culture, create a backdrop for Gnedich's vivid dreams, whose phantasmagoria are sometimes offset by the philological puzzles that cross his unconscious mind. Like Penelope Fitzgerald, whose novel The Blue Flower brought a gentle focus to the life of Friedrich Hölderlin, Rybakova applies realistic details sparingly. She also has a superb ear for seamlessly layering different registers, such as the vernacular of Pushkin's generation and the archaic of high-style epic. Her winningly touching novel deserves an afterlife of its own in an English translation.

Andrew Kahn