Название, тревожа память скорее кинематографа, чем литературы («Все о Еве», «Все о моей матери»), заставляет ожидать центростремительной конструкции с, как говорится, полнокровно выписанной героиней, проходящей сквозь типические гендерные коллизии. Автор послесловия — допустим, что читатель решил заручиться компетентным мнением — рекомендует текст как «поэму о летнем отдыхе»*. Все это правда: и дань трафарету «женской» мелодрамы в завязке («ей тридцать восемь неполных лет / у нее никого нет / только … тридцать отпускных дней / пыльный солнечный луч / бредет за ней»), и то, что «летний отдых», вознесенный до идеи, до мифологемы, царит над повествованием, из простого обстоятельства времени становится судьбой героини.

И только прочитав книгу и вернувшись к названию, читатель оценивает всю вескость первого слова. Что к чему относится: все к Лизе или Лиза ко всему? Перекличка с характерными для средневековых мираклей «Чудо о…», «Игра о…» не покажется натянутой: «Все о Лизе» — притча. Главная героиня могла бы носить имя Каждая, хотя достаточно и того, как поименовано происходящее с ней.

Канва событий такая. Тридцативосьмилетняя, одинокая, простодушная и романтичная Лиза (выбор имени будит нужные коннотации, дабы подчеркнуть «розовую» чувствительность и беззащитность) проводит летний отпуск где-то на Черном море. Мы застаем ее отдых уже на излете, а врезками дано недавно прошлое — Лизины предотпускные хлопоты, в частности покупка летнего платья, почти магического предмета, обручающего с вечным праздником. Из разговора Лизы с подругой мы узнаем, куда на самом деле стремится Лиза: не столько на курорт, сколько в другое черноморское лето, где (пространственное измерение неслучайно) она, шестнадцатилетняя, через радости первой любви прикоснулась к полноте бытия.

пионерская зорька салют

гудел поутру флагшток

не помню что там поют

помню что хорошо

пионервожатый артур показывал звезды и планеты

честно говоря варя это было лучшее в моей жизни лето.

На юге, не переставая помнить свою первую любовь, Лиза заводит роман со спасателем Колей. Коля всячески уговаривает ее остаться, не то смутно угрожая смертью в случае отказа, не то вообще рассуждая о смерти. Однако Лиза все же уезжает домой, испытывая разочарование и страх. Затем мы переносимся на много лет вперед и видим восьмидесятилетнюю Лизу пациенткой психбольницы. Главное, что представляет интерес в обстоятельной истории болезни: Лизе кажется, будто она на юге. Чем ближе к концу, тем труднее следить за сюжетом, отделять Лизу от не-Лизы, т.е. окружающей действительности, происходящее в этой действительности от того, что грезится. Лизино ощущение ненадежности бытия то ли предвосхищает апокалипсис, то ли вызывает его. И Лиза умирает то ли выжившей из ума старухой в больнице, то ли еще раньше — на своем заветном юге (Коля все-таки убил ее?), и таким образом впрямь остается.

Остается на юге — в безоблачном, догреховном и доисторическом, райском состоянии. Для Лизы ее «лучшее» лето, пусть привязанное к какой угодно конкретике, — Вечность без пространственной характеристики, то есть рай («времени много некуда торопиться / в этом эдеме»). Путешествие к Вечности, к бессмертию, к полноте бытия в том ее изводе, который доступен уровню Лизиного сознания и называется счастьем.

И лето, и солнце, и море, летнее платье суть только символы безгрешной радости. Потому же настойчив и мотив чистоты («оттого / так хочется наблюдать / не отводя глаз / прозрачную / чистую / холодную / с пляшущим / … золотым / пятачком / уловленного плененного / солнца», «морской песок по определению / не может быть грязным»).

Нет, здесь не только по-человечески понятная попытка заслониться от будущего прошлым, попытка женщины с «не сложившейся судьбой» вернуться в начало, так много сулившее, в миг, когда ничего еще не решено и все возможно. Дело не в прошлом и не в возвращении как таковом. Архетип потерянного рая не исчерпывает смысла этой притчи, как порыв к прошлому не исчерпывает Лизиного порыва. Ее порыв — порыв. Ностальгия — лишь внешняя оболочка, которую наспех принимает этот порыв за. Это не о вере в то, что счастье можно вернуть, но о вере в счастье.

Символом последней надежды, всего окрыляющего и спасительного выступает имя Артур. Это и Лизина «первая любовь», память о которой навсегда срослась с югом, и молодой возлюбленный больной старухи — и король Артур, по преданию, веками спящий за круглым столом в окружении своих рыцарей, чтобы проснуться, когда миру понадобится его помощь. Но Артуром же оказывается и врач в психушке.

Зачем эта система зеркал?

Но ведь решительно все, что ни возьми, оборачивается не тем, чем кажется. Обманчиво многоголосие (главы называются «Лизина подруга рассказывает, что был такой случай», «Говорит садовый бог» и т.п.): на первый взгляд персонажи как будто говорят от себя, в меру культурного уровня и профессиональной принадлежности, а между тем их, как кукол, озвучивает автор, накручивая одну нить и ведя Лизу к неизбежному. На наших глазах персонажи из более-менее одномерных типажей вроде спасателя Коли, хабалки-подруги, парикмахерш, проводниц, врача психбольницы превращаются каждый раз в одного и того же оракула под разными, зыбкими, впрочем, масками.

если честно
я
не думаю что это были пришельцы

я скорее склонен думать лиза это

было то что прокл именовал световым телом …

При определенных обстоятельствах душа способна приобретать откуда-то извне огненное или какое-то воздушное тело. В таком случае это нечто, всасывающее души, есть выражение враща­ющегося в себе умного огня, призванного поместить отделенные от тел совершенно очищенные души в занебесном согласно версии дамаския месте. 


Потому и следует говорить все же не об «осколках»*, но о мозаике, положенной на монолитную основу. Протеичность во «Всем…» дает себя знать иначе. Сам «юг» распадется на два одноименных пространства:

1) тот, где, судя по всему, Лиза все-таки побывала, откуда вернулась и где обитают ее «мужчины», открывающие ей глаза на обманчивость этого рая: спасатель Коля и садовый бог;

2) внутренний «юг» Лизы, ее память, ее греза, Рай, где она решает остаться.

Подлинным Раем является только третий, существующий в Лизиной памяти, тогда как «эдем» под номером два, вобравший все южное великолепие, сначала исподволь, затем все стремительнее оборачивается апофеозом Смерти. Красота здесь — лишь драпировка, прельщающая, чтобы потом сдаться (и сдать) на милость необоримых физических законов.

Олицетворение обманного рая — садовый бог. В этом существе пародируется пасторальный миф, штамп об античном «культе Природы», «гармоническом единстве» человека с космосом и одновременно вскрывается подноготная этого «единства» — полная зависимость от космических, природных циклов, порожденный ею страх и порожденное страхом зло.

Зависимость, распространяющаяся и на сами силы космоса: богов, наяд… Здесь Мария Галина отступает от мифологической правды, вычеркивая оборотную сторону смерти во всяком земледельческом культе — воскресение, как биолог, материалистиче­ской оптикой, изгоняя из него всякие начатки духа. «…Над садом / Шел смутный шорох тысячи смертей. / Природа, обернувшаяся адом, / Свои дела вершила без затей. / Жук ел траву, жука клевала птица, / Хорек пил мозг из птичьей головы, / И страхом перекошенные лица / Ночных существ смотрели из травы»**.

Перекликаясь и с «Лодейниковым», и в еще большей мере с «Торжеством земледелия» не только мотивом природы как царства смерти, но и эстетикой «фантастического натурализма». И однако, при всем натурализме, при всем гротеске, сезонность богов вписана в катастрофу старения, ветшания, умирания.

куда уходят боги

во всей своей красе

по беленькой дороге

куда уходят все

куда уходит лето

все наши не хотят

там бегают скелеты

щеночков и котят

<…>

ты тоже растворишься
в плероме мировой
где черны кипарисы
качают головой

Лизин вновь обретенный юг лучше назвать миром вне Христа, чем миром языче­ским. Язычество все же предполагает «положительную программу», а мир «Лизы» при его насыщенности предметами, курортном колорите, запахах и фактурах метафизически пуст. Иллюзорность этого мира — в его материальности. Чем интенсивнее жизнь материи, тем интенсивнее распад материи.

«Археологически-мистическая» линия, с захоронениями и подземельями, как будто бы побочная, нужна, во-первых, чтобы опять-таки вписать мирок Лизы в большой мир смерти; во-вторых, фантастическое, необъяснимое, паранормальное замещает Тайну. «Параллельная реальность» замещает реальность подлинную, или просто Реальность.

Но эта единственная Реальность, инобытие — не проекция ли она нашего материального мозга? Или, напротив, вся эта бренная материя — не более чем голограмма, видимость? Что здесь «как бы»? Это «наше бессознательное / порождает удивительно яркие картины» или то, что просвечивает из-под «гнилой ткани» видимости, «оно и есть лиза / оно и есть / самая настоящая / реальность / от которой / не отвести / глаз».

Тем этот мир и отличается от античного, что не знает не только Искупления, но вообще ничего внеположного самому себе. Он герметичен, самозамкнут. Он — не пространство вечности*, а скорее пространство «колеса сансары», неискупленного проклятья повторения. Он выключен из времени исторического, но не из времени биологического. Однако, как ни странно, этот живущий циклами, лишенный цели мир имеет свою эсхатологию: не только каждый из сгустков населяющей его биомассы, но и он сам движется к гибели, которая и происходит в эпилоге. Эту гибель не назовешь целью, а только концом, коллапсом.

Через всю книгу, через весь неискупленный рай тянутся виноградные лозы, напоминая об отсутствии Того, кто назвал Себя лозой. Символ Евхаристии превращается в образ то непробудного сладкого забытья, смертной неги, то безблагодатной витально­сти, землею питаемой и забираемой («потому что я почти не существую / весь в завитках лозы красно-зеленых»).

В начале и в конце книги повторяется колыбельная Лизе, там и там заклиная покой и блаженство. Но подлинная сущность и покоя, и блаженства раскрывается лишь со второго раза.

спи лиза

как земля покоем объята

видишь загибается книзу

горизонт образуя кокон

все жуки щенки и котята

машут тебе из окон

зарастает лозами память

погружаясь в темные воды

где лежат пластами народы

никталопы и октоподы

Зачем в экзистенциально-фантасмагорические перипетии Лизиного черноморского отдыха вклиниваются то писания геологов, то ссылки на статьи из медицинских и иных справочников, переполненные специальной лексикой? Думается, именно для того, чтобы спускать с небес на землю и Лизу, и читателя. В первом случае — безуспешно. Лиза становится частью юга своих грез, но не становится ли и он хтоническим царством?.. И плен грез приравнивается к смерти.

Среди всего обилия смертных созданий реквиема удостоена лишь умирающая бабочка — не только потому, что Психея, но также за хрупкость и крылья. Гибнет мечта о Вечности, о бессмертии. «Все о Лизе» — по-южному пышные похороны Рая.

И как Лиза есть Каждый, так ее путь к югу есть каждый путь. Единственным вариантом рая остается безумие, но порыв гаснет и в нем, ибо и в нем нет свободы.

лиза отвечает: я-то

проснусь и увижу нету
никого и небо разъято
лезвием света
только пустота полость
только белизна вата
нету никого логос
ушел куда-то
ничего не осталось

Если Мария Галина ставила задачу построить модель мира без Искупления, то справилась с нею.

*  Мария Галина. Из книги «Все о Лизе» (стихи). // «Новый Мир», 2012, № 10.

  ** Николай Заболоцкий. Лодейников. / Н.А. Заболоцкий. Стихотворения и поэмы. Вступительная статья, подготовка текста и примечания А.М. Туркова. — М.-Л.: Советский писатель, 1965. — 504 с. С. 68.

* Федор Сваровский. Кое-что о летнем отдыхе. / Мария Галина. Все о Лизе. — М.: Время, 2013.