"Новая газета", № 89 от 14 августа 2013: "О людях, которые сразу стали другими - Новая книга Светланы Алексиевич «Время секонд хэнд» выйдет в конце августа в издательстве «Время»"

Полтора десятилетия писательница собирала голоса смятенной страны. Голоса 1990—2012 годов. Голоса Москвы, Бреста, Сухуми, городов и весей. Голоса преуспевших и потерпевших. В этом хоре — защитники Белого дома в 1991-м и в 1993-м, маршал Ахромеев и мигранты, пиарщики и челноки, солдаты и жертвы терактов, осиротевшие матери и бездомные дети. В этом хоре слышны голоса из 1920-х, 1930-х, 1940-х: без них невозможно осмыслить наше настоящее.

Более весомой попытки понять и поднять эту эпоху пока не было. Такой болевой порог, как Светлана Алексиевич, пока не переступал никто из прозаиков. И еще: здесь внятно показано, какие горючие пары скопились в «коллективном бессознательном» нации и страны.

«Время секонд хэнд» станет пятым томом собрания сочинений Светланы Алексиевич. В пятитомнике «Голоса утопии» (М.: Время) выйдут в новой авторской редакции «У войны не женское лицо», «Последние свидетели», «Цинковые мальчики», «Чернобыльская молитва».

Публикуем одну человеческую историю. С сокращениями.

Из рассказа дочери Людмилы Маликовой

О времени, когда все жили одинаково

— Вы Москву хорошо знаете? Кунцевский район… Там мы жили в пятиэтажке, там у нас была квартира, трехкомнатная квартира <…>. До моих четырнадцати лет жили мы безоблачно. До перестройки… Нормально жили, пока не начался капитализм, тогда по телевизору говорили «рынок». Все мало понимали, что это, и никто ничего не объяснял. А началось все с того, что стало можно ругать Ленина и Сталина. Ругали молодые, а старые люди молчали, они выходили из троллейбуса, если слышали, что кто-то ругает коммунистов. У нас в школе молодой учитель математики был против коммунистов, а старый учитель истории — за коммунистов. Дома бабушка говорила: «Вместо коммунистов теперь будут спекулянты». Мама с ней спорила: нет, мол, будет красивая, справедливая жизнь, она ходила на демонстрации, взахлеб пересказывала нам речи Ельцина.

Мама работала диспетчером в научно-исследовательском институте геофизики. Мы дружили. Я делилась с ней всеми своими секретами, она была совсем не взрослая. Как старшая сестра. Любила книги, музыку… Жила этим. А руководила у нас бабушка…

<…> Это был выходной… Я заглянула в комнату бабушки, она уже плохо ходила, больше лежала, я увидела, что она сидит и смотрит в окно. Попоила ее водичкой. Прошло немного времени. Опять зашла к ней, позвала, она молчит, я взяла ее за руку, а рука холодная. До этого я ни разу не видела смерть, испугалась и закричала. Прибежала мама, сразу заплакала, закрыла бабушке глаза. Надо было звонить в «Скорую помощь»… Правда, они быстро приехали, но доктор потребовала у мамы деньги за справку о смерти и за то, что они отвезут бабушку в морг: «А что вы хотите? Рынок!» Денег у нас в доме не было вообще…

Как раз в то время маму сократили на работе, два месяца она уже была в поиске. Мама окончила технологический институт с красным дипломом. О том, чтобы найти работу по специальности, не могло быть и речи, с институтскими дипломами устраивались продавцами, посудомойками. Я не узнавала на улицах людей, как будто все переоделись во что-то серое. Цветного ничего не было. «Это все твой Ельцин… твой Гайдар… — плакала бабушка. — Что они с нами сделали? Еще чуть-чуть — и будет как в войну». Мама молчала, к моему удивлению, мама замолчала.

…Больше всего бабушка боялась, что мы похороним ее в целлофановом пакете или завернем в газеты. Бабушкину подругу тетю Феню, она на фронте медсестрой была, дочка похоронила в газетах… завернула в старые газеты… Медали просто так в ямку положили. Это все было так несправедливо! В школе те, у кого были леггинсы, дразнили тех, кому родители не могли купить эти леггинсы. Меня дразнили… (Молчит.) Но мама пообещала бабушке, что похоронит ее в гробу. Поклялась.

Доктор увидела: денег у нас нет — они развернулись и уехали.

Неделю мы жили с бабушкой… Мама несколько раз на день обтирала ее марганцовкой и накрывала мокрой простыней. Стали звонить родственникам… У нас родственников — пол-Москвы, и вдруг — никого, они не отказывались — приезжали с трехлитровыми банками маринованных кабачков, огурцов, с вареньем, но денег никто не предлагал. Посидят, поплачут и уедут. Ни у кого не было живых денег.

Бандиты ходили по улицам и даже не прятали пистолеты

Кто такие? Появились какие-то непонятные люди, они были в курсе всего: «Знаем вашу беду. Мы вам поможем». Позвонили куда-то — тут же пришел врач и выдал справку о смерти, и милиционер пришел. И гроб дорогой купили, и катафалк был, и много цветов, каких только цветов там не было — все как положено. Мы с мамой только стояли и плакали. Всем заправляла тетя Ира, она была в этой компании главная, с ней постоянно ходили накачанные ребята, ее охрана. Один из этих ребят воевал в Афганистане, и маму это почему-то успокаивало, она считала, что если человек был на войне или при Сталине сидел в лагере, то этот человек не может быть плохим: «Как же — он так пострадал!» И вообще, у нас человека в беде не бросят — это было ее убеждение, мы вспоминали бабушкины рассказы о том, как люди в войну спасали друг друга. Советские люди… (Молчит.) А уже были какие-то другие люди. Я говорю, как сейчас это представляю, а не как тогда… Нас взяла в оборот банда, но для меня тогда они были дяди и тети — пили с нами чай на кухне, угощали конфетами. Может, месяц они так ходили, мы к ним привыкли, и они делают маме предложение: «Давайте продадим вашу трехкомнатную квартиру и купим однокомнатную. У вас будут деньги». Мама согласилась…

В этот момент объявляется другая банда. Там главарь был мужчина… дядя Володя… И они с тетей Ирой стали между собой бороться за нашу квартиру. «Зачем вам однокомнатная? — кричал на маму дядя Володя. — Я куплю вам дом под Москвой». Тетя Ира приезжала на стареньком «Фольксвагене», а дядя Володя — на шикарном «Мерседесе». У него был настоящий пистолет… Бандиты ходили по улицам и даже не прятали пистолеты. В милицию никто не обращался, все знали: у бандитов много денег, и они любого купят. Почему-то их зауважали. Пожаловаться было некому…

Дядя Володя чаи с нами не гонял, он маме пригрозил: «Если не отдашь квартиру мне, то я заберу твою дочь, и ты ее больше никогда не увидишь. Не будешь знать, что с ней». Меня спрятали у себя наши знакомые, я несколько дней в школу не ходила. Плакала день и ночь, боялась за маму. Соседи видели, как за мной два раза приезжали, искали. Ругались матом. Кончилось тем, что мама сдалась…

Назавтра нас уже выселили. Приехали они ночью: «Скорей! Скорей! Поживете в другом месте, пока мы подыщем вам дом». Привезли с собой банки с краской, обои, уже затевали ремонт. «Пошли! Пошли!» Мама с перепугу взяла только документы, свои любимые польские духи «Быть может», которые ей подарили на день рождения, и несколько любимых книг, а я — учебники и еще одно платье. Нас затолкали в машину <…>. А потом помню: стоим с мамой в каком-то официальном месте, нам показывают отпечатанные бумаги… Вроде как все по закону… Нам говорят: «Вот здесь вы должны поставить свои подписи». Мама расписалась, а я расплакалась, раньше как-то не доходило, а тут я поняла — сейчас нас отправят в деревню. Мне стало жалко свою школу, своих подружек, которых я больше никогда не увижу. Подошел дядя Володя: «Быстро подписывай, а то отвезем в детский дом, а мама все равно уедет в деревню. Останешься одна». Я помню, что стояли какие-то люди, и милиционер был… Все молчали. Дядя Володя каждому дал взятку. Я ребенок… что я могу…

<…> После того как мы подписали бумаги, нас увезли в Ярославскую область: «Ничего, что далеко, зато у вас будет хороший дом». Нас обманули… Это был не дом, а старая изба с одной комнатой и большой русской печью, которую мы с мамой до этого ни разу в жизни не видели. Изба разваливалась, куда ни глянь — везде щели. У мамы — шок. Она зашла в избу и стала передо мной на колени, просила прощения за то, что устроила мне такую жизнь. Билась головой о стенку… (Слезы.) Было у нас немного денег, они быстро кончились. Работали у людей на огородах — кто картошки даст, кто десяток яиц. Узнала красивое слово «бартер»… Свои любимые духи «Быть может» мама поменяла на хороший кусок масла, когда я сильно простудилась… Один раз заведующая фермы, добрая женщина, пожалела меня, дала ведро молока, я боялась и шла домой огородами, встретила одну доярку, она посмеялась: «Чего ты прячешься? Иди по деревне. Тут все тащат, а тем более, если тебе разрешили». Тащили все, что не приколочено, а председатель колхоза — больше всех. Машинами к нему возили. Он приезжал к нам… Агитировал: «Айда ко мне на ферму! А то с голоду пропадете». Идти — не идти? Голодуха заставила. На утреннюю дойку вставать надо было в четыре утра. Еще все спят. Я доила коров, мама мыла баки, коров она боялась, а мне они нравились. У каждой коровы свое имя… Дымка, Черемуха… У меня было тридцать коров и две телки… На тачках возили опилки, по колено было навоза. Выше сапог. Бидоны с молоком на телегу поднимали… Сколько же там килограмм? (Молчит.) Платили нам молоком и мясом. Доярки пили не меньше мужиков, и мама стала с ними попивать. Между нами уже было не так, как раньше, то есть мы дружили, но все больше я на нее покрикивала. Она обижалась. Редко, когда у нее было хорошее настроение, она читала мне стихи… Тогда я узнавала свою прежнюю маму. Редко.

Уже зима. В этой избе зиму бы мы не пережили. Сосед пожалел и бесплатно довез до Москвы…

Человек — это звучит не гордо, а звучит по-разному

…Как я отношусь к людям? Люди не плохие и не хорошие, люди — и все. В школе я училась по советским учебникам, других еще не было, нам читали: человек — это звучит гордо. А человек — это звучит не гордо, а звучит по-разному. Я тоже всякая, во мне всего по кусочку… Но если я увижу таджика — они у нас теперь как рабы, второй сорт, — и если у меня есть время, я остановлюсь и с ним поговорю. У меня нет денег, но я с ним поговорю. Это мой человек, он в моем состоянии — я знаю, что это такое, когда ты всем чужой, ты один полностью. Я тоже жила в подъездах, спала в подвалах…

Сначала нас пустила к себе мамина подруга, приняли они нас хорошо, и мне там нравилось. Знакомая обстановка: книги, пластинки, на стене портрет Че Гевары. Как у нас когда-то… те же книжки, те же пластинки… Сын тети Оли учился в аспирантуре, днем не вылезал из библиотек, а ночью разгружал вагоны на станции. Есть было нечего. На кухне стоял мешок картошки — и все. Съели картошку — одна буханка хлеба на день. Целый день пили чай. И больше ничего. Тетя Оля на время отпуска уезжала в Минск, там жила ее родная сестра, преподаватель университета. Они шили подушки из искусственного меха, набивали их синтепоном, но так, чтобы они наполовину оставались пустыми — и туда перед самым поездом запихивали щенка, делали ему укол снотворного. Ездили в Польшу… Щенков овчарок так возили и кроликов… На блошиных рынках — сплошь русская речь. <…>

В Москве ночью стреляли и даже взрывали. Ларьки, ларьки… всюду ларьки… Мама нанялась к одному азербайджанцу, у него было два ларька — один с фруктами, второй — с рыбой. «Работа есть, выходных нет. Отдыхать нельзя». Но вот какая новость — торговать мама стеснялась. Ну — никак! В первый день вообще: разложила фрукты, а сама спряталась за дерево и оттуда выглядывала. Натянула шапку на самые уши, чтобы ее никто не узнал. На другой день цыганенку дала сливу… Хозяин заметил — накричал. Деньги не любят жалости и стыда. Мало она там продержалась… Я увидела объявление на заборе: «Требуется уборщица с высшим образованием». Мама пошла по указанному адресу, и ее взяли. Платили там нормально. Это был какой-то американский фонд.

<…>Мамин фонд закрыли, она перебивалась случайными заработками. Жили в подъездах… на лестнице… Одни люди просто проходили мимо, другие кричали, были и такие, что выгоняли нас на улицу. И в дождь, и в снег. Люди не плохие и не хорошие. У каждого свое… (Молчит.)

Летом ничего, когда тепло, везде можно жить… В парке на скамейках ночевали, осенью нагребем листьев, спим на листьях — тепло. Как в спальном мешке. На Белорусском вокзале мы часто встречали старую-престарую женщину, она сидела возле кассы и разговаривала сама с собой. Рассказывала одну и ту же историю. Как в войну к ним в деревню заходили волки, они почувствовали, что мужчин нет. Мужчины все воевали. Если у нас с мамой было хоть сколько денег, мы ей подавали. «Храни вас Господь», — крестила она нас.

…Оставила маму на скамейке… Возвращаюсь, а она сидит не одна, а с каким-то мужчиной. Приятный такой мужчина. «Знакомься, — говорит мама, — это Витя. Он тоже любит Бродского». Все понятно. Знаем… Если кто-то любит Бродского, для мамы это звучит как пароль, значит, свой человек. Дядя Витя был умный, и он спросил у меня, а не у мамы: «Ну что, девочки, пойдем?» Повел нас к себе, у него была двухкомнатная квартира. Свои вещи мы все таскали с собой, и вот с этими драными сумками мы попали в рай… Музей! На стене картины, шикарная библиотека, старинный комод… Столбняк! «Девочки, смелее. Раздевайтесь». Нам стыдно, мы уже пообносились… Запах вокзалов… подъездов… «Девочки, смелее!» Сели пить чай. Дядя Витя рассказал о себе… Когда-то он работал ювелиром, у него была своя мастерская. Показал нам чемодан с инструментами, мешочки с полудрагоценными камнями, серебряные заготовки… Все так красиво, интересно, дорого. Не верилось, что мы будем здесь жить.

Получилась семья как семья. Я опять пошла в школу. Дядя Витя был очень добрый, он сделал мне перстень с камушком. Но беда… он тоже пил… Первое время мама его ругала, а скоро они уже пили вместе. Пили и смотрели телевизор. Политические программы. Дядя Витя философствовал:

…Русская жизнь должна быть злая, ничтожная, тогда душа поднимается, она осознает, что не принадлежит этому миру. Чем грязнее и кровавее, тем больше для нее простора…

…Коммунисты… Что они могут? Ввести опять талоны и отремонтировать бараки в Магадане…

…Нормальные люди выглядят сегодня сумасшедшими… Эта новая жизнь таких, как я и твоя мама, она нас выбраковывает…

…На Западе старый капитализм, а у нас свежайший, с молодыми клыками… А власть — чистейшая византийщина…

Однажды ночью дяде Вите стало плохо с сердцем. До больницы его не довезли. Обширный инфаркт. Приехали родственники: «А вы — кто? Откуда взялись такие?» Один мужчина кричал: «Гоните этих нищенок отсюда! Вон!» Проверил наши сумки, когда мы уходили…

Мы на улице… Позвонили маминому двоюродному брату… Его жена взяла трубку: «Приходите». Жили они недалеко от «Речного вокзала» в двухкомнатной хрущевке, жили с женатым сыном. Невестка ходила беременная. Решили: «Поживете у нас, пока Алена родит». Маме ставили раскладушку в коридоре, а я спала на кухне на старом диване. К дяде Леше приходили дружки… с его завода… Засыпала я под их разговоры. Все повторялось: бутылка водки на столе, карты. Правда, разговоры были другие:

…Все просрали… Свобода… А где свобода, б….? Трескаем крупу без масла…

…Жиды… они царя убили, и Сталина, и Андропова… Развели либерастию! Надо срочно закручивать гайки. Мы, русские, должны веры держаться…

…Ельцин ползает перед Америкой на брюхе… Все-таки мы выиграли войну…

…Скоро будет жарко и весело… Первыми либерастов повесим на фонарях за то, что они нам девяностые годы устроили. Спасать надо Россию…

Через пару месяцев невестка родила. Нам места уже нет.

Снова на улице…

На вокзале… Дежурные милиционеры — и пожилые, и молодые: или марш на улицу, или иди с ним в подсобку… Там у них за ширмочкой специальный уголок есть… диванчик… Мама с одним милиционером подралась, когда он меня туда поволок. Ее побили и арестовали на несколько суток… (Молчит.) Я сильно простыла. Решили, что я поеду к родственникам, а мама останется на вокзале. Через несколько дней она мне звонит: «Надо нам встретиться». Я к ней приехала, и она говорит: «Я тут познакомились с женщиной, она мне предлагает у нее пожить. У нее свой дом. Это в Алабино». — «Давай я с тобой поеду». — «Нет, ты лечись. Приедешь потом». Я посадила ее на электричку, она села у окна и смотрит на меня, как будто давно не видела. Я не выдержала и вскочила в вагон: «Что с тобой?» — «Не обращай внимания». Помахала ей, она уехала. А вечером звонят: «Вы — Маликова Юлия Борисовна?» — «Я Маликова». — «Вам звонят из милиции. Скажите, а Людмила Маликова кем вам приходится?» — «Это моя мама». — «Вашу мать сбил поезд. В Алабино…»

Всегда она была внимательна, если шел поезд… очень боялась. Нет, это не несчастный случай… Купила бутылку водки, чтобы не так было больно и страшно, и бросилась… Она устала… Устала от такой жизни… «от самой себя»… Это не мои, это ее слова. Я каждое слово ее потом вспоминала… (Плач.)

…В приюте мы мечтали: живем здесь, но это временно, а скоро будем жить как все, у нас появится семьи — мужья, дети. Будем сами покупать себе кексы, не по праздникам, а когда захочется. Семнадцать лет… мне исполнилось семнадцать лет… Вызвал к себе директор: «Тебя уже сняли с питания». И — молчит. После семнадцати лет из приюта отправляли в жизнь. Иди! А идти было некуда. Я позвонила тете Наде: «Наверное, я к вам приду. Из приюта меня уже отправляют». Тетя Надя… если бы не она… ангел-хранитель… Это была не родная мне тетя, это сейчас она стала роднее родных и свою комнатку в коммуналке мне завещала. Когда-то она жила с моим дядей, но он давно умер, они жили гражданским браком. Но я знала, что они жили в любви. Если человек знал любовь, к нему можно всегда прийти…

У тети Нади никогда не было детей, и она привыкла жить одна. Мрак! Комната — шестнадцать метров. Я спала на раскладушке. Соседка, конечно, стала высказывать претензии: «Пускай она уйдет». Милицию вызывала. Тетя Надя стояла стеной: «А куда она уйдет?» Как-то все привыкли ко мне… Я старалась… И соседка привыкла… Тетя Марина не плохой человек, это жизнь у нее плохая. К ней часто приезжал племянник, мы с ним здоровались. Красивый парень. А это… Это было так: я сидела в комнате, читала книгу, тетя Марина зашла, взяла меня за руку и повела на кухню: «Давайте знакомиться: вот это — Юля, а вот это — Женя. А сейчас марш гулять!» Мы стали с Женькой встречаться. Целовались. Но ничего серьезного. Он работает водителем, часто ездит в командировки. Вернулся раз — меня нет. Где? Что? А тут… У меня давно случались приступы — то задыхаюсь, то упаду от слабости… Тетя Надя заставила пойти к врачам, проверили — нашли рассеянный склероз. Неизлечимая болезнь… От тоски она, от тоски. Я очень скучала по маме. Очень. (Молчит.) Поставили диагноз и положили в больницу. Женька нашел меня там и стал навещать. Приходил каждый день. То яблоко красивое принесет, то апельсин… Появляется с букетом роз, я ахнула — такой букет стоит половину его зарплаты. В праздничном костюме… «Выходи за меня замуж». Я замялась. «Не хочешь?» Что мне ответить? Обманывать я не умею, и я не хотела его обманывать. Я уже давно в него влюбилась… «Я хочу выйти за тебя замуж, но ты должен знать правду — у меня инвалидность третьей группы. Скоро я буду как хомячок, меня на руках придется носить». Он ничего не понял, но расстроился. На следующий день приходит и говорит: «Ничего. Прорвемся». Вышла я из больницы, и мы расписались. <…>

Теперь я изо всех сил хочу жить, потому что у меня есть Женька… Хочу, чтобы у нас был дом, я всю жизнь мечтаю о доме. Узнала, что недавно вышел закон. По этому закону можно вернуть нашу квартиру. Я подала заявление. Мне сказали, что таких людей, как я, тысячи, многим помогают, но у меня очень сложный случай, нашу квартиру три раза уже перепродавали. А те бандиты, которые нас ограбили, давно уже лежат на кладбище, перестреляли друг друга…

…Пришли мы к моей маме. Там на памятнике ее портрет, она как живая. Долго стояли, и в какой-то момент мне показалось, что она улыбнулась… она счастлива… Или это солнце так падало…