Платон Беседин, "Свободная пресса" 07.09.13: "Исчерпание общества. Корреспондент «СП» встретился с Глебом Шульпяковым, знаковой фигурой в литературе своего поколения 

Глеб Шульпяков - поэт и прозаик, автор книг путевых очерков, переводчик и редактор литературного журнала. Только что в «Эксмо» вышел его новый роман «Музей имени Данте», где увязаны три времени и три пространства: современной российской провинции, Ленинграда 30-х и Москвы 93-го. Чтобы понять свое настоящее и определиться с будущим, герои романа ищут ответ в прошлом страны – и своем недавнем прошлом.

«СП»: – Глеб, давай сразу определимся: кто ты более – поэт или прозаик?

- Поэт, который пишет еще и прозу – я бы так сказал.

«СП»: – Тяжело дается поэту проза?

- Писать прозу не так сложно, как кажется. У прозы природа другая, более ремесленническая, что ли. Тут не требуется, как в поэзии, ждать у моря погоды. На втором-третьем романе ты понимаешь, как это устроено – и все, можно писать нон-стоп, если есть материал и мысли, которые ты хочешь сформулировать.

«СП»: – Какие требования ставит перед тобой проза?

Самое большое требование – это время. Каждый день ты должен садиться на два-три часа и заставлять себя писать свои полстраницы. Иначе проза просто «не пойдет». Этот процесс погружает тебя в такой, растянутый во времени, транс. Ты живешь с тем, что пишешь. Обдумываешь, прикидываешь. Никогда не бываешь в одиночестве. Правда, когда роман закончен, наступает невыносимая психологическая катастрофа. Вот почему прозаики сразу садятся за следующий.

«СП»: – А со стихами?

- Для стихов ничего не нужно. Они сами тебя находят, хочешь ты этого или нет. Или не находят. Это как с мобильным: нет связи, нет связи, и вдруг – бум: одна палка, другая. А почему, откуда? А бог его знает. Что-то схватил, уловил – пока была связь. А уж потом «муки слова», когда нужно эту связь оформить. Этот импульс.

«СП»: – Что изначально лежит в основе импульса?

- Непредсказуемое стечение обстоятельств, то есть произвол. Хотя прозаик Игорь Клех, например, считает, что психологическая травма. «Ну как же, вас же ставили на горох», – напомнил он мне как-то. Не знаю, может он и прав. Сильная эмоция, особенно в детстве, может сделать свое дело. Разбудить тебя.

«СП»: – Что, вправду на горох?

- Нет, конечно. Хотя в детстве я год-полтора провёл на пятидневке, так сложились семейные обстоятельства. Пятидневка – это когда тебя «сдают» в понедельник, а в пятницу забирают. Когда мама уходила, у меня была истерика, конечно. Всё, конец света. Но через час-два ты втягивался в эту жизнь и забывал о своем горе. Я вот до сих пор помню фонарь в окне. Как ты лежишь, а сна нет. И начинаешь думать, фантазировать. Делать-то нечего, а ночь длинная. Шевелить мозгами.

«СП»: – А что послужило импульсом к «Музею имени Данте»?

- Я два года провел в провинции на съемках «Достояния республики» – программы об исчезающих памятниках архитектуры. Я был ее ведущим. И то, что я там увидел, что понял…

То есть я понял, что в романной форме смогу об этом рассказать лучше, чем в какой-то другой. Потом большая история потащила за собой мою собственную историю. Так появилась сюжетная линия 90-х годов, все эти поэтические тусовки, любови-измены, сердечные муки и танки на улицах города. Юность. Я понял, что через эти истории смогу рассказать о том, что внутри меня и людей моего поколения. А заодно прокатить моего читателя от Белого до Черного моря.

«СП»: – В романе сюжет хорошо скроен. География, опять же – Сибирь, Тамань, Валдай. От поэта подобной прозы не ожидаешь…

- Просто читателя нужно затащить в свой лабиринт, чтобы поговорить с ним о самом важном. Для этого есть сюжет. Хотя жизнь все равно закручена интереснее. Не правдоподобнее.

«СП»: – Действительно, как и твой роман «Фес», «Музей имени Данте» напоминает лабиринт: пространственный, временной. Но мне показалось, что, несмотря на сюжет, ты наращиваешь интерес не за счёт его поворотов, а за счёт расширения смыслов…

- Роман – это форма, с помощью которой можно осознать время. Это и есть смысл. Время на первый взгляд хаотично – всё это скопище смыслов, сюжетов, фраз, скачков туда-сюда. Сплошной шум. А роман – это такой уловитель.

Вот чем, например, отличается плохой писатель от хорошего? Он тащит в роман все свои писательские находки. А нужно из десяти вариантов выбрать единственный. А остальные, какими бы красивыми, какими бы эффектными они ни были – выбросить в корзину. И тут помогает только интуиция.

«СП»: – В романе три времени. Насколько в современном человеке вообще сильна эта связь, «связь времён»?

- Она есть в каждом, вопрос – как разбудить ее. Мне помогли наши разъезды со съемками, например. Кому-то поможет другое. Главное, искать. Пока не поймёшь прошлое, не поймёшь настоящее. Это закон, нравится он тебе или нет.

После 93-го года, когда знакомятся мои герои, прошло всего двадцать лет. По историческим меркам ничтожное время. Но посмотрите, как все изменилось! Вот мои герои и пытаются понять, почему все сложилось так, а не иначе. У них в судьбе. В стране. А помогает им разобраться в этом, как ни странно, прошлое. Те самые исчезающие памятники. Или дневники безвестного поэта и переводчика Данте 30-х годов, который говорит о своей любви. И ты вдруг понимаешь, что он тебе ближе, чем те, кто тебя окружают сегодня.

«СП»: – По стилю «Музей имени Данте» мне показался наиболее лапидарной твоей прозаической вещью. Насколько вообще важен стиль?

- Стиль – это продолжение тебя. Твой внутренний ритм жизни, мыслей, чувств. Твой дневник, если хочешь. Если он меняется, значит меняюсь я. Двадцать лет назад моими кумирами были Набоков и Джойс. А сейчас моя мечта – сделать так, чтобы читатель перестал стиль вообще замечать.

«СП»: – Есть теория, что писатель в романах программирует свою жизнь. В «Музее» у тебя есть поэт Гек…

- Да, меня уже спрашивали об этом: «А вы не боитесь, что у поэта в романе, которого вы наделили своими чертами, такой финал?». Ну, во-первых, это все-таки персонаж. Я, конечно, передал ему какие-то поэтические черты, поскольку хорошо их знаю. Какие-то свои мысли. Но степень удаленности остается огромной. Иначе я бы не решился так поступить с ним. А, может быть, я просто хочу распрощаться с кое-какими своими, не самыми лучшими, чертами.

«СП»: – Юнг раскладывал «Фауста» в зависимости от психотипа Гёте. Насколько прозаический текст определяется личностью автора? А поэтический?

- Настоящая проза выставляет тебя голым, твоя личная, глубинная мотивация разлита в каждой строчке – даже если ты пишешь о крестовых походах. Не поэзия, а именно проза. А поэзия – что? Просто отображает голым мир. Поэт подставляет себя, чтобы мир на нем отпечатался. Прозаик же выворачивает бельё. Весь вопрос, чье это белье и какое оно.

«СП»: – «Музей имени Данте» – это слепок с поэтического мира девяностых? Реквием этому миру? Панегирик?

- Не реквием и не панегирик. Просто то время вдруг отодвинулось в такую даль, что можно говорить о нем спокойно. Это смешно, но это так, время движется сегодня быстро. Да и судьбы поэтов моего поколения в основном сложились.

«СП»: – А какой была лично твоя инициация как поэта?

- Это были стихи в конце «Доктора Живаго». Очень сильные стихи, а я тогда, в конце 80-х, был в данном смысле девственным. И это произвело на меня впечатление. Я вдруг понял, что стихи – это не где-то там, как нас учили в школе, а про меня и для меня. Я ведь из семьи физиков, там особой гуманитарной базы не было. Солженицын, Булгаков, голоса по радио – вот и всё. А тут на тебя столько сваливается. И Джойс, и Набоков, и Пастернак, и Бродский. Было от чего потерять голову.

«СП»: – Твой новый роман во многом о том, для чего сегодня нужны поэты. И всё-таки – для чего?

- Поэзия говорит о мире. Она дает возможность узнать мир, какой он есть на самом деле. А не каким он выглядит в наших глазах. А это Божий замысел в чистом виде. Кто сегодня отказался бы почувствовать Божий замысел?

«СП»: – Божий замысел – это хорошо, правда, в твоём романе поэтический «цветник» показан не в лучшем свете…

- Он показан таким, какой он есть. Все равно и плохие поэты, и хорошие – они и мне, и друг другу как родственники. Я, может, за них последнюю рубашку отдам. Правда, водки могу и не выпить.

«СП»: – В сознании большинства поэт – этакий юродивый…

- Юродивый – никто без аудитории. А поэт может быть годами абсолютно один.

«СП»: – Есть ещё один стереотип: все литераторы – пьяницы.

- Трезвенников я не видел, это правда. Мне кажется, пьют, чтобы навёрстывать время. Когда ты возвращаешься из реальности словесной в обычную, трудно найти с ней контакт. Это там ты великан и шагаешь через вселенные. А здесь все ходят как ходят – по стеночке. Тут-то и появляется алкоголь. Для мягкой посадки.

«СП»: – В чём главная особенность русской поэзии?

- Вот это вопрос. Дай подумать. У русской поэзии очень широкий диапазон. В ней можно и рубашку рвать, а можно и по-буддийски медитировать. Возможно всё. Причем во всех формах, от верлибра до силлабо-тоники. Надо просто уметь этим пользоваться.

«СП»: – Что стоит делать для того, чтобы поэзия стала интересна если не большинству, то хотя бы многим?

- Нужен другой подход, не шалманно-ресторанный, не развлекательный – а серьезный. Вы же не станете в МХТ пить во время спектакля пиво? Так и поэзией. Ее надо слушать, вслушиваться в нее. Для этого нужна тишина, настрой – как для молитвы.

«СП»: – В «Музее» один из героев находит спасение в Церкви, а после разочаровывается в ней. К Церкви сейчас вообще много претензий. Почему?

- Эта история в романе – история друга моего детства. И очень характерная, между прочим. Когда в пустоте и отчаянии 90-х молодой человек начинает искать Бога и приходит в Церковь. А потом с ужасом понимает, что православная Церковь и то, что проповедовал Христос – вещи, вообще-то, разные. Вот и вся его история, если коротко.

Ничего тут нового нет, Церковь еще с Константина Великого «жила» с властью. У них всегда были сложные, запутанные, почти семейные отношения. Но. Монарх был помазанником Божьим, так что формальный повод существовал.

А вот то, что Церковь «спала» с языческой советской властью – тут уже явственно попахивает серой. Эту линию Церковь продолжает и сегодня, кстати. Так что Бога искать надо где угодно... Тут я со своим героем полностью согласен.

«СП»: – Ты во многом культовая фигура в своем поколении. Гуру себя ощущаешь?

- Я ощущаю себя собачонкой на обочине. Правда.

«СП»: – Тогда зачем современному обществу успеха люди с обочины?

А затем, что если ты человек с умом и душой, это общество для тебя исчерпается довольно быстро. И ты начнешь тонуть в пустоте. Закатаешься по полу, будешь грызть в истерике ногти. Тогда и приходит поэзия.