Юлия Чернявская, белорусская редакция радио "Свобода" ("Радио Свобода" внесено Министерством юстиции Российской Федерации в Реестр иностранных средств массовой информации, выполняющих функции иностранного агента): "Заметки о книге Светланы Алексиевич «Время секонд хэнд»" 

Несколько дней назад в Минск пришла книга, которую белорусы ждали уже давно: «Время секонд хэнд» Светланы Алексиевич. Ждали разного: кто – правды о времени и себе, кто – «клеветы» на белорусов; кто – критики СССР, кто – апологии «совка». Эти социальные экспектации  блуждали по простанствам байнета – по форумам и социальным сетям, вырождаясь в жгучий вопрос: белорусская ли писательница Светлана Алексиевич или не белорусская (российская, «советская» -– нужное подчеркнуть). В последнее время все чаще слышишь мнение: нет, не наша – российская, советская… 

Помню: после выхода ее первой книги «У войны не женское лицо» тоже говорили: не наша. В смысле — не советская.  Какая-то «не такая» у нее война.  Неправильная, негероическая, слишком страшная. Нет положительных примеров для подрастающего поколения. Сейчас сказали бы: нет позитива. Зато Быков и Адамович признали: наша.

Помню вакханалию, разразившуюся после книги Алексиевич «Цинковые мальчики». Тогда кричали, что она оплевывает ту еще, советскую армию… И снова она была «не наша». Вступились за нее писатели-фронтовики:  Микола Аврамчик, Янка Брыль, Василь Быков, Александр Дракохруст, Наум Кислик, Валентин Тарас. Для них она по-прежнему была – своя.

Была бы и сейчас. Только вот вступиться уже некому. Лишь Аврамчик жив – доброго ему здоровья.

Помню, после событий 19 декабря 2010 года Алексиевич написала открытое письмо президенту Лукашенко. Не из-за границы, как думают многие. Из Минска. Что, ее хвалили за смелость? Нет, ее ругали за формулировку «Уважаемый господин президент». Ну да, «Саня» или «Сашка» -- это мы понимаем лучше. Мы понимаем фотожабу, крик, брань: в этом мы куда более советские, чем Алексиевич.  Это как же надо перекрутить, перевернуть, подменить суть… Тридцать лет на Родине Светлану Алексиевич пробуют «на зуб», стремясь поставить на ней лейбл, печать. Знак качества или антикачества…  Так чья она, Светлана Алексиевич?

Алексиевич сама говорит: я советский человек. Еще она говорит: я пишу по-русски, это мой родной язык, мне близка русская литературная традиция.  А еще: я белоруска, я выросла в белорусской деревне, мои книги выпочковались из разговоров белорусских крестьянок – о войне, о Сталине, о голоде, о горе… За эти тридцать лет она стала своей для американцев, шведов, немцев, японцев. Тройная идентичность—вовсе не редкость в современном мире. А у нее – еще и европейская: самый почитаемый в Европе белорусский писатель. Но как с этим сладить тем, кто привык мерить простым критерием «наша – не наша»? 

Услышим ли мы ее голос в этом крикливом хоре?

Читая книгу, я ни разу не задумалась над тем, чей же писатель Светлана Алексиевич. Как не задумываюсь, читая Кундеру или Сарамаго.  Большой писатель принадлежит миру. Светлана Алексиевич – не просто хороший писатель:  она писатель большой. 

Те, кого беспокоит «этническое чувство» или политическая платформа автора, легко найдут в ней подтверждение своим умозаключениям: там есть все, и «белорусскость», и «русскость», и «советскость», и «антисоветскость». Ее герой – и демократ, и сталинист, и либерал, и сторонник крепкой руки  – таково уж сознание человека, которого захватило волной истории, понесло  и вышвырнуло на незнакомый берег – берег иных идей и ценностей, иных стереотипов, иных представлений. И вот он стоит, выплевывая соленую воду, пытается откашляться – испуганно оглядывается, пытается строить свой маленький  дом из обломков прежних иллюзий и новых требований. Герой Алексиевич – человек потрясенный. Она честно говорит: я – это тоже он. Можно посмеяться над ним, можно вывести его за интеллектуальные скобки, но за скобки жизни – нельзя. И не только из сочувствия: «маленький человек» несчастен, когда один, в массе он становится мощен и даже страшен: не хотите вспоминать Достоевского – вспомните Оруэлла. Или Алексиевич – те страницы, где она пишет о бойне в республиках бывшего СССР.

Светлана Алексиевич – собиратель нашего многоголосья, наших расходящихся тропок, наших – подчас ненавидящих друг друга «маленьких правд», нашего сознательного доктора Джекила и бессознательного мистера Хайда… Человек, не желающий отделять себя ни от всемирной истории, ни от исчезнувшей страны, ни от этих – таких разных – людей.

Вот голос старого большевика: умирая, он надсадно кричит о революции, которую предали анафеме… А вот – Марии Войтешенок, дочери польского офицера-осадника – о ссылке на рудники, о годах жизни в землянке, о страшном сиротстве в советском приюте. Кто из них советский, кто нет? Оба советские. Мы постфактум можем выбирать более греющую нас идентичность: но родиться и вырасти в другом месте уже не получится.  Клеймо родины. Так может быть, попытаться понять: что с нами было, кого из нас делали, кем мы стали? Не перешагнуть – осознать: лишь осознав – можно превозмочь. 

Если привычно повторять мантру: «все дело в Ленине (в Сталине, в коммунистах, в масонском заговоре, в «быдле-электорате» – нужное подчеркнуть)» – непонятно, почему сейчас мы живем именно в такой стране. А русские – в такой. А таджики – в такой. Читая Алексиевич, понимаешь. С кровью, с болью. Так это всегда с кровью – понимание.

Врезалось в память – боюсь, навсегда: «Кошку принесли из-за зоны. В зоне кошек не было. Они не выживали, потому что не оставалось никаких остатоков еды, мы все подбирали. Ели какую-то траву, корешки, облизывали камешки. Нам очень хотелось угостить чем-то кошку, но у нас ничего не было, и мы кормили ее своей слюной после обеда и! – она ела. Она ела!» И еще – о партизанах. Они взяли в свой отряд убежавших из гетто евреев. Эти партизаны героически сражались с врагом, а в свободное время насиловали «жидовочку» Розу. Она забеременела – и ее застрелили… И тут же, на соседних страницах,  о демонстрациях, о пирогах, которые бабушка пекла 7 ноября, о страстном желании вступить в пионеры… О добрых соседях, которые были, как родные… Перелистнешь: и вот, арестованная мать просит соседку вырастить дочку, и та растит, семнадцать лет нянчит, спасает, бережет ребенка, становится второй мамой – а ведь именно она написала донос на подругу, позарившись на ее комнату.

Думали, что зло – это Сталин, а зло – это красивая и веселая тетя Оля, «настучавшая» на родного брата. Вычеркнем? Или оставим?

Перелистнем еще несколько страниц. «Мороз! У моей жены легкое пальтишко, она беременная. Грузим на станции уголь, дрова, таскаем тачками. Незнакомая девушка спрашивает у жены: «У тебя такое пальтишко летнее. А потеплее нет?». «Нет». «Знаешь, а у меня два. Было хорошее пальто, и от Красного Креста получила новое. Ты скажи мне свой адрес, я вечером принесу». Вечером она принесла нам пальто, но не старое свое пальто, а новое». Тоже вычеркнем? Или оставим? Или разделим надвое? Мол, то, что дрова грузили в мороз – это советское. А что пальто новое принесла (интересно, сколько лет у нее потом не было нового пальто – пять, десять?) – вот это человеческое. А не выйдет – спаяно. 

Вот думаю: а, может, и не было его, советского человека? Был просто человек. «Культура - лишь тоненькая яблочная кожура над раскаленным хаосом» – это Ницше сказал. И идеология, и политика, и этика – яблочная кожура. И раскаленный хаос наших страхов и желаний внутри. В этом главная – и мучительная – правда. Человек –  он разный, в зависимости от того, что победит: не во власти победит – в себе. И ребенка чужого вырастит, и донос напишет. И рубаху последнюю с себя снимет – и в анус ножку венского стула запихнет. Тонкая кожура или раскаленный хаос? Не потому что советский. Потому что человек. «Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил». 

Эта книга о человеческой природе. Советское – лишь повод, ракурс. Просто в СССР «человеческое, слишком человеческое» усугубилось, сконцентрировалось, отлилось в давящую идеологию и само стало ее жертвой. И вместилось в 70 лет, в жизнь одного поколения, да еще и без Бога – а значит, с четким осознанием того, что все кончится скоро и навсегда. Ее, эту жизнь, ничем, кроме нее самой, не оправдать – и воздаяния не будет. Отсюда – злодеяния и героизм, плавно и незаметно переходящие друг в друга – под бдительным надзором страны, т.е. всех и никого. Хайдеггеровского Man. 

Чего требовала эта страна? Оооо, разного – в разные периоды своего существования. Долгое время, до семидесятых, непосильного. Подвига, вмененного в норму. Унижения, вмененного в нее же. Как будто все мы – рядовые штрафбата. И снова вопрос…  нет, не о стране – о добре и зле: как эти требования отзываются на человеческой природе? Чем откликаются? Одни говорят: я только выполнял приказ. Другие берут ответственность за все – и пытаются выпрыгнуть из себя, стать лучше, лучше… Трансцендировать. Задыхаются, сгорают – но от них идет что-то вроде теплой волны. Распространяется. Задевает кого-то хоть краешком… Третьи кричат надсадно: великую державу развалили, суки… Четвертые: это страна виновата, вот будет у нас демократия …  А у молодых в головах все это намешано-перемешано. 

Что лучше – мучиться виною огромной, еще шумящей в ушах страны – как своею, личной? Чувствовать вину за то, что не совершил?

 С какой стати? 

Или вычеркнуть эту страну-вину из учебников – и из сознания? Поверить, что она никогда и не была твоей? Заменить более привлекательным образом: лакированным СССР, где все были братья и сестры, литвинским проектом, европейским прошлым? А куда деть жизнь своих дедов и бабушек, пап и мам, плоть от плоти, кровь от крови? Тоже вычеркнуть как издержку? Или оставить всецело для «домашнего употребления» – и в одночасье, сказать себе: вот «войдем» в Европу, и у нас такое будет невозможно априори. А как же с немцами, жившими в самой, что ни на есть, «европейской Европе»? С итальянцами при Муссолини? С французским обывателем при режиме Виши? Тоже вычеркнуть? Не многое ли мы вычеркиваем, господа? Не себя ли?

Экзистенциализм, а вслед за ним и литература ХХ века (в том числе, самый экзистенциальный белорусский писатель Василь Быков) ставили в центр человека в пограничной ситуации. Но советский человек находился в пограничной ситуации перманентно, кроме, разве что благостных и тошнотворных 70-х. Таких противных, что человек был вынужден сам создавать себе мини-экстримы, бунты местного значения. Сейчас они покажутся смешными: читать или петь запрещенное, участвовать в подпольных выставках, ночными электричками ехать на похороны Высоцкого, бросать конструкторское бюро и наниматься в истопники. Но это сейчас – смешными. А тогда для этого надо было обладать мужеством. Кстати, в эти пограничные сферы уходили самые честные. Не могли вынести отсутствия экзистенциальной тяжести… Каждый создавал себе персональную родину  внутри большой страны. Потому и разнятся так голоса героев Алексиевич. Одно общее: все они, во всяком случае, в какой-то период своей жизни, верили в человека: в то, что человек по природе добр. Ошибка, конечно. Но прекрасная. Не советская, кстати, -- от французских просветителей.

Еще две, три страницы…

«… убивали за все… не там родился, не на том языке разговариваешь. Не понравился кому-то с автоматом… А до того как мы жили?  В праздники первый тост у нас был «за дружбу»: «эс кес сирум эм» (по армянски – я тебя люблю). – «Ман сани севирам» (по-азербайджански – я тебя люблю). Жили вместе…»

Скажете: государственная идеология? Не поверю. Лозунги «За советский интернационализм» – это идеология. Речи Брежнева – идеология. Политинформации в школе. А тосты за дружеским столом – нет. Как и тот факт, что спустя несколько недель малые дети этих друзей били ножичками чучело. «Кто это?» – «Это армянская старуха. Мы ее убиваем. Тетя Рита, а кто ты? Почему у тебя русское имя?» Широк человек…

Книга Алексиевич – акт покаяния. И призыв… нет, просьба если не о покаянии, так, по крайней мере, о вопросе к самому себе. Вопрос к себе – всегда самый страшный вопрос. Но если не задаваться жуткими вопросами  – кто гарантирует нам, что на новом витке спирали они вновь не вернутся к нам – и опять в форме выбора между жизнью и смертью, предательством или гибелью? А мы будем не готовы. Не столько потому, что не было нюрнбергского процесса над коммунистами – сколько потому, что у нас не было нюрнбергского процесса над собой. 

Почему, за что я должен каяться? А что, ты не хлопал комсомольскому вождю, клеймившему «мировой империализьм», ни на грош ему не веря? Никого не «подсиживал» на работе? Не писал диплом по научному коммунизму и диссертацию по марксизму-ленинизму? Ты не побоялся пойти на проводы подруги, уезжающей за границу? А с бабушкой в церковь – не побоялся? Не наушничал? Не голосовал? Или, наоборот, голосовал? Не дразнил «чуркой» узбека, «жидом» -- еврея? Никогда, даже в школе? Не рассказывал анекдотов про чукчу?  Жил в Эстонии – и удосужился ли хоть в первом приближении освоить эстонский? Или позже, в 90-е, не отказывался ли лечить русского старика, потому что он не мог назвать симптомы по-латышски? 

Из всего этого и создавалась ткань СССР. И ткань постсоветских стран из того же. Плюс «недоразвитый капитализм», маскультура, интернет, уродливо-гламурный популизм… нужное подчеркнуть, недостающее добавить. Пестрая смесь. Потому-то и «время секонд хэнд».

Алексиевич не осуждает. Просит: задумайтесь. Начните с себя. Как сделала сама.

Что ж, если с себя… У меня нет тоски по великой державе, но я знаю, что родилась в СССР. Так было записано в моем паспорте и написано в моем букваре. Это – отнюдь не орден, скорее, стигма, но ее не отменишь. Родина – то, где тебя угораздило родиться и вырасти. Ее можно любить или ненавидеть, или то, и другое одновременно, но постфактум подменить место рождения нельзя. Только – солгав. И потому Алексиевич – мой писатель. И потому же ее герои – это части моего «я»: покончившие с собой старый солдат и юный поэт; и московская девочка, попавшая в теракт в метро, и минская девочка, попавшая в тюрьму; и армянка, вышедшая замуж за азербайджанца; и молодой таджикский гастрабайтер, живущий в подвале…

"А ты знаешь, что у нас была большая война?... Каждый день я видел по два-три трупа. Мама в школу не пустила. Я сидел дома и читал Хайяма. У нас все читают Хайяма. А ты его знаешь? Если знаешь, то ты мне сестра".

Не сомневаюсь: где бы не расспрашивала людей Светлана Алексиевич – в Сирии или в Америке, в Боснии или в Израиле, в Руанде или Швеции – она повсюду находила бы братьев. Братьев по человечеству. Писатель мира – потому и писатель мира, что думает о человеке. 

Закончу несколькими фразами из письма Алексиевич президенту. Письма уже забытого нами – ибо 2010 год тоже уходит из нашего сознания: слишком мы заняты отделением агнцев от козлищ и размышлениями на тему, кто «свой», а кто «чужой».

«Вы верите в силу, я верю - в слово… Боюсь, что в этой взаимной ненависти мы можем потерять то, что больше всех нас, - Беларусь. В истории остаются не герои "зачисток", а те, кто мудр и великодушен».

Услышим ли?