Признаюсь: мне уже давно было интересно, какова Вероника Долина как поэт, какие у неё стихи. Что я имею в виду, спросите вы? Разве бард – не поэт? Конечно же, поэт.

Но, согласитесь, о стихах поющего поэта трудно говорить как о стихах. Талантливая песня – это не просто стихи плюс музыка, это нечто большее, единое целое, где стихи и музыка неотделимы друг от друга, где они придают друг другу новое качество. Песни появляются, чтобы их слушали, а не читали. Тексты песен без музыки, на бумаге, всегда выглядят немножко сиротами. Стихи – сразу написанные как стихи – устроены иначе.

И вот появилась «Нормандская тетрадь» – книга стихов… Предисловие автора:

"Я написала эти стихи, совсем не опираясь на музыку, чуть ли не впервые в жизни.

Летом начала, да и зимой еще не совсем закончила я эти хроники, ежедневные миниатюрные приключения мои в Нормандии, где я уж который год провожу лето, да и не только лето. Москва приглядывает за мной, где бы я ни была – сухо, небрежно, как старый школьный завуч, смотрит и смотрит. Что я ни сделаю – она тут как тут. Я за угол сверну – а Москва уж там. Я суп приготовлю – а она посмеивается: ишь ты, чего сварила, сварганила... И смеется надо мной, как я ни отмахивайся.

В Нормандии все очень просто – и кухня, и нравы, и расписание жизни. Я там хожу, езжу, закупаюсь на рынке, готовлю, полощу детей и внуков в прохладном море – как... Ну, видимо, как мне там положено. Свой тамошний стиль называю "вдова рыбака". О том и стихи. Музыки к ним не полагается. Почти".

Берёшь в руки эту красивую книжку, а точнее – тетрадь, в которой есть оглавление, но нет номеров на её 144 страницах, только стихотворения – под одному на каждом развороте – и замечательные ненавязчивые иллюстрации… Листаешь, вчитываешься – и ловишь себя на мысли, что перед тобой что-то совсем новое и уникальное.

Да, Франция давным-давно поселилась в русской поэзии – а скольких наших эмигрантов она приютила… Но их всех мучила ностальгия:

Ликование вечной, блаженной весны,

Упоительные соловьиные трели

И магический блеск средиземной луны

Головокружительно мне надоели.

Даже больше того. И совсем я не здесь,

Не на юге, а в северной царской столице.

Там остался я жить. Настоящий. Я – весь.

Эмигрантская быль мне всего только снится –

И Берлин, и Париж, и постылая Ницца…

– писал Георгий Иванов, выражая чувства множества изгнанников. Франция, какой бы прекрасной она ни была, казалась им тюрьмой, а домой вернуться было нельзя… И в «Нормандской тетради» тоже слышен отголосок этого, звучит цветаевская тема...

А на другом полюсе нашей литературы (возьмём ХХ век) шла совсем другая жизнь внутри советской страны. Жизнь очень своеобразная, странная, замкнутая в самой себе и до конца понятная только тем, кто этой жизнью живёт. Если захочется убежать от неё – а захочется непременно – то куда бежать? Куда бежать с привычкой выживать всегда и везде, с умением обходиться почти без физического мира, довольствоваться малым, всегда стремиться куда-то «туда»? И даже неважно, куда именно, главное – стремиться, иначе останешься без крыльев и совсем пропадёшь… Куда с таким «багажом»? Может быть, в поэзию, да и вообще в литературу, в историю, в мировую культуру, где есть всё, так или иначе – и это «всё» легко и быстро становится разновидностью мечты. Мечта обживается, как дом, делается привычной, по-прежнему оставаясь недостижимой… И всё же каким-то диковинным образом встраивается в неласковую реальность и отчасти заменяет её собой. Перекрашивает её в свои цвета.

Парадокс: когда приходится выживать, о жизни не думаешь. Тебе не до её простых радостей. Нашей стране уже столько десятилетий приходится выживать, что жить мы умеем очень плохо. Бороться – умеем, в том числе с собой. Привыкли терпеть. Привыкли тревожиться. Привыкли мыслить в конфликтной системе координат: «Если завтра война, если завтра в поход…». А вот просто жить, радоваться каждому дню – нет. Здесь это даже не то чтобы не принято – это воспринимается как опасная беспечность: смотри, чтобы тебя не слопал кто-нибудь большой и зубастый, пока ты ходишь да радуешься… Отдохнуть и порадоваться можно лишь очень недолго, почти понарошку:

Не помню, в каком году,

Не помню, в каком чаду,

Не помню, в каком дыму –

Я с вами была в Крыму.

Привет тебе, виноград!

Вокруг терраски лоза.

Прощай, Москва, Ленинград,

Неласковые глаза.

При этом мы нередко мечтаем о других, далёких краях. Может быть, глядя на них отсюда, не вполне их понимаем – но всё-таки знаем, что в той же Франции, да и ещё много где, люди умеют радоваться жизни… А мы на этом фоне как – совсем безнадёжны?

А что, если выйти за рамки извечного «или – или»? Не эмиграция – а просто летние каникулы. Не навсегда – значит, без надрыва, без сжигания мостов… И вот он, мост, уж какой-никакой, – стоит себе на своём месте, в порядке, цел, и можно без боязни ступить на другой берег. Пожить под другим солнцем – не промелькнуть под ним, как турист, а пожить, попробовать другую жизнь на вкус. И посмотреть, что произойдёт с тобой, с твоей душой…

Раньше ассоциация «Вероника Долина – Москва» возникала сама собою, как аксиома, как нечто очевидное, не требующее доказательств. Москва, пусть и прежних лет, Сретенка, Цветной, этот голос и мягкий тембр Люитеры – единое целое…

А какова Москва теперь? «Тревожные звоночки» по её поводу у Долиной уже не раз звучали:

Послушай, Москва, не толкайся,

Толкнёшь ещё раз, не раскайся.

Друзей моих всех растолкала,

Ничьи не слышны голоса.

Спровадила всех понемногу,

А я упираюсь, ей-богу,

Мол, знаю другую дорогу,

Дорога ведёт в небеса.

Нынешняя Москва – публицистична, резка, вся на злобу дня. И чем злее этот день, чем резче слова – тем тоскливее становится на душе.

С этой Москвой Вероника Долина уже совсем не ассоциируется. С той, давней, прежней, ушедшей, «холодной и сырой Москвой позавчерашней» – да. Только не с теперешней. Но нельзя же вечно тосковать и ностальгивать, и в поэзии должен быть сегодняшний день…

Он есть, конечно, он не потерялся. Теперь заглянем, наконец, в «Нормандскую тетрадь». Я не случайно медлила приводить цитаты оттуда – очень уж ощутима разница:

Могла ли ты себе предугадать

Такую живописнейшую участь,

Такую, прости боже, благодать,

Когда с гитарой распевала, скрючась?

Похоже, вот и это уж прошло.

Где там гитара, где мои подвалы?

Дружки мои, кидалы-поддавалы,

Мне с этим очень даже повезло.

Нормандские теперь мы рыбаки.

В Москве нас – днём с огнём и по сусекам…

Как мама говорила? Языки

Учи и, может, станешь человеком.

Возможно, прочитав это, кто-нибудь скажет: «И что? Это очередной рассказ о том, как там хорошо, а здесь – плохо?»

Нет, что вы. Совсем, совсем не так.

В «Нормандской тетради» мы имеем дело с настоящей – и весьма концентрированной – поэзией, в которой невозможна никакая однозначность. А значит, в её границах, к счастью, не бывает, просто не может быть никаких агиток.

Да и что такое, в самом деле, эта Москва, Россия – и Нормандия, Франция – в стихах? Что такое в стихах «Нормандской тетради» «здесь» и «там», «у нас» и «у них»? Это не столько разные страны, не столько места с узнаваемой атрибутикой, сколько две совершенно разные картины мира. О них и разговор, о них и стихи… Тут есть о чём писать, ещё бы: ведь в душе автора – впрочем, нет, будем литературоведчески точны, в душе лирической героини – эти два начала неотрывны друг от друга, спаяны, переплетены так, что не разделить… Москва – и в прошлом, да и просто в крови, – и Нормандия в сердце… Вот и возникает эта антитеза, качается этот маятник: от «Не думать о Москве как о кошмаре» – до горчайшего:

Пусть твой мальчик, пролетая над Москвой,

Пропоёт тебе, как будто он живой.

Будто ангел, о живущих на Руси

Пусть попросит, что ли – Господи, спаси!

Интересно сравнить, что в пространстве этих стихов сопровождает Москву, а что – Нормандию. Особенно бросается в глаза, как течёт время там и тут. Очень по-разному:

Как вы там пели, ваше благородьице?

Кругом одна чужбина да разлука?

Во Франции Успенье Богородицы,

Такая католическая штука.

Пока не видно осени предвестников,

И не летает пепел Жанны Д’Арк,

Родители ведут своих прелестников

Исследовать соседний зоопарк.

Их ожидают звери, как положено,

Во всеоружьи шерсти и клыков.

И, как положенное, ждёт детей мороженое.

Мороженое ждёт, без дураков.

А что в Москве, какая ода к радости?

Куда ведут родители детей?

Что там такое с праздниками в августе?

Чем веет от вечерних новостей?

Погода, знаю, портится и портится.

Уже летит понурый чахлый лист.

Не будет вам Успенья Богородицы –

Я говорю как старый атеист.

Не так давно я встретила в одной статье точное наблюдение: христианство за века присутствия в Европе настолько растворилось в образе жизни, что превратилось в «само собой разумеющееся» гуманное, человеческое, человечное отношение людей друг к другу, которое здесь, у нас, до сих пор ещё считают следствием, а не причиной благополучия… Милосердие даже в мелочах – в том, например, чтобы вернуть ребёнку потерянную игрушку – это и есть настоящее христианство, только не названное словами, а проявленное на деле.

А праздники, внешняя атрибутика – уже следствие. Настоящий праздник – это традиция плюс радость. Без человечности, без милосердия истинная радость невозможна. «А что в Москве, какая ода к радости?» – у вас есть ответ? У меня – нет… Впрочем, я сейчас вряд ли могу говорить от имени условных «москвичей» или «россиян», поскольку принадлежу к той крохотной группе людей, у которых есть Успенье Богородицы и прочие католические праздники – здесь, в России географической. Если же перенестись в систему координат «Нормандской тетради», то они, пожалуй, окажутся там, в Нормандии – увы…

А каково тем, у кого этого нет, только «погода портится и портится», грустно себе представлять. И дело тут даже не в том, «чем веет от вечерних новостей». Причина беды гораздо глубже.

Москва моя. Немало в этом звуке

Конкретно для меня одной слилось.

Вот и сегодня всё нутро зашлось –

Опять она, праматерь всей науки.

Науки так переносить тычки,

Что только тычь – а нам одна истома…

Как ни крути, как ни поворачивай, а эти тычки бесконечные с праздниками несовместимы. И никакие агитки, даже самые праздничные, истинных праздников никогда не заменят – разве любовь к людям можно заменить агитками?.. Пушкин гениально сказал: «Говорят, что несчастие хорошая школа: может быть. Но счастие есть лучший университет».

Привычка постоянно бороться – плохая привычка, вредная, как и привычка постоянно страдать. Она мешает увидеть, что на самом деле тебе очень многое доступно, открыто, и выбор только за тобой: взять или не взять, принять или не принять…

Помню, как я смотрела чудеснейший английский мини-сериал «Lark Rise to Candleford», «Ларк Райз против Кэндлфорда» – про викторианскую Англию, про бесконечно, казалось бы, далёкую от нашей с вами жизнь маленького городка, где люди дышат чистым воздухом, едят простую вкусную еду, радуются солнцу, занимаются обычными повседневными делами, не нагружая каждое из них размышлениями о судьбах страны и мира; гуляют, заглядывают на местный рыночек, бывают на праздниках, в которых участвует весь городок, а по воскресеньям ходят в церковь… Тихая, размеренная, упорядоченная, прекрасная, абсолютно обыкновенная жизнь, как на старинных картинах или старых открытках. Ненаписанный роман, почти сказка… Заметив, ощутив такую жизнь даже мимоходом, поневоле начинаешь примеривать её на себя. Примеришь – смотрится вроде бы неплохо.

Но, вдалеке от всяческих страстей,

Что видишь напрямик, через дорогу?

Родителей своих. Своих детей.

Детей своих детей. Одну тревогу.

Но тут такие сладкие дожди –

Как хлеб, как масло с соляным кристаллом.

Сиди себе, стихи свои луди.

Дай отдохнуть глазам своим усталым.

Мой папа мог бы жить не на Тверской –

Но с этим хлебом, молоком и сыром.

Работать мог бы в автомастерской.

Дружил бы с внуками. И дочкою. И с сыном.

У нас до сих пор принято твердить, что поэт должен быть голодным и несчастным, иначе хороших стихов у него не получится… Но вдумайтесь: это не просто нахальное заявление, претендующее на понимание невыразимой сути поэзии; это ещё и роковая ошибка, и попытка манипулировать другими – опять же, от острого недостатка человечности. Если уж так рассуждать, то надо довести логическую цепочку до конца и начать с себя, сказать себе: раз поэту вредит благополучие, то мне – и подавно. И недрогнувшей рукой отвергнуть даже то немногое, что дарит нам этот мир, чтобы мы иногда улыбались. И добавить сердито: «Никаких чудес! Никаких сказок! Ишь, чего захотели – сказки им подавай!»

Может быть, именно отсутствие этого дурацкого убеждения и притягивает к Европе – к реальной ли, к поэтической ли… Там порядок никогда не противопоставлялся поэзии. Там никто не боится, что с появлением порядка нормальная жизнь закончится – наоборот, там знают, что нормальная жизнь с этого начинается… А если уж на то пошло, стихи – это тоже порядок, очень тонко организованный порядок слов.

Стихи противоположны хаосу, они не приходят в хаос. И людям не стоит бояться, что, если вокруг них воцарится мир и благополучие, поэтическое вдохновение пропадёт, одухотворённость испарится, неуспокоенность исчезнет… Никуда она не денется. Неуспокоенность поэта часто путают со страданием, но это совершенно разные вещи.

Как хорошо, что на страницах «Нормандской тетради» блестит французское солнце – под ним даже самые невесёлые воспоминания, размышления, беспокойство о Москве выглядят иначе. Извне всё видится не таким, как изнутри, и порой невозможно удержаться от ироничного:

Ну хорошо, не будет Балтазара –

Пускай хотя б дадут вино и сыр!

Давно на нас дивится целый мир,

Что мы едим и пьём, венец кошмара…

Стихи «Нормандской тетради» – очень дневниковые, непринуждённые, как разговор на прогулке, между делом: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…» Здесь и ирония, и тончайшая игра эмоций, как игра солнца в листве, и память, и отголоски прочитанных книг, и точно подмеченные яркие мелочи – фотографии, сделанные словом.

Эти свободные ямбы (преимущественно ямбы) и неспешные амфибрахии – очень, на мой взгляд, ценный подарок нашей литературе, и не только потому, что «Нормандская тетрадь» – творческий взлёт прекрасного поэта, но и потому, что в них сокрыт рецепт от множества сегодняшних недугов.

Нет, он вовсе не в том, чтобы взять и всем уехать в Нормандию или куда-нибудь ещё… Он – в поэтическом разговоре о счастье, о радости. Как давно у нас не было таких разговоров! Он в том, чтобы почувствовать, прочувствовать, полюбить то, чего нам здесь так остро недостаёт – и привезти это сюда, хотя бы немножко.

Непременно захватить с собой другое время – то, в котором каждый год бывает Рождество… И не забыть вот такую простую мудрость:

Человек человеком понят, полноценен, почти крылат,

Если двое садятся в полдень и совместно едят салат.

Скажете, что это проза жизни? Да, она самая – проза, переполненная поэзией. Именно в ней скрывается свобода, о которой мы столько говорим, о которой так мечтаем…

Восторженность первого года

Почти незаметно ушла.

Вот так, что ли, пахнет свобода,

Когда выгорает дотла?

Игольчатыми петухами

Над старым собором во мгле,

Пирожными или стихами –

Всем тем, что пекут на земле.

Недаром меня похищали

То башня, то грот, то скала,

Но всё это было вначале,

А позже – иные дела.

Спасусь, соскользну по верёвке.

Ногою попробую снег.

Ещё предстоят остановки,

Но всё-таки это побег.