– Он был единственный, наверное, человек, который верил, что он живым, при жизни еще вернется в Россию. Не только своими книгами, но и сам. Вокруг него все считали, что это просто некий романтизм, идеализм, ну, человек искусства, писатель, ему хочется мечтать, и пусть мечтает. Но он оказался прав, действительно, при его жизни ситуация изменилась, и ему вернули гражданство, с него сняли статью 64 (УК РСФСР – измена родине. – РС), высшая мера наказания – смертная казнь. Все это было снято, и он смог действительно вернуться в Россию, а с ним и семья. И когда это стало реальностью, то он придавал огромное значение тому, чтобы познакомиться с жизнью страны. Чтобы не приехать сразу в Шереметьево, оттуда на лимузине куда-то в Москву и слиться с этой правящей элитой. Ему хотелось своими глазами увидеть жизнь страны. Потому что приходили очень противоречивые сведения о том, как идут дела в стране, и очень тревожные в том числе, и ему хотелось услышать это не только от политологов, комментаторов, столичных, пусть даже умных людей, но увидеть своими глазами и поговорить с людьми всех слоев общества. Это могло получиться только при посещении многих областей. И это ему удобнее было сделать именно при въезде в страну. Чтобы, когда он окажется в Москве, у него уже был этот багаж, большой рюкзак за спиной непосредственных личных впечатлений. И как раз, между прочим, ваша радиостанция тогда и многие отечественные интеллигенты воспринимали это как самопиар, что не имело ничего общего с образом этого человека. Вот чем он меньше всего был озабочен, это самопиаром. Ему хотелось увидеть страну своими глазами и поговорить с соотечественниками после 20-летнего отрыва от России.

Александр Солженицын тщательно обдумывал свое возвращение в Россию, советовался не только с родными и близкими, но и с теми, кто вызывал доверие у писателя. Продолжает Наталья Солженицына:

– За два года до нашего возвращения к нам приезжал... это был Первый канал, тогда, кажется, он назывался ОРТ, его послал, кажется, Егор Яковлев, который тогда был во главе телеканала, послал к нам режиссера Станислава Говорухина. Это было первое интервью, которое Солженицын дал после 18 лет изгнания для отечественного канала. Первый раз, когда мы обратились, он тут же согласился. И со Станиславом Говорухиным была съемочная группа, человека четыре, и был довольно замечательный оператор (Юрий Прокофьев. – РС), с которым было очень тепло и просто. Мы вообще люди гостеприимные, все эти четыре дня, что они у нас были, мы сидели за общим столом, разговаривали о России, и вот этот человек показался Александру Исаевичу и теплым, и в то же время надежным, и он спросил его отдельно, одного, когда они вдвоем остались: "Как вы думаете, Юра, вот если бы я захотел проехать по всей стране, как лучше это было бы сделать?". И тот тоже загорелся этой идеей, и потом тот готовил этот приезд. Но снимало это ВВС, между прочим, по совету этого же оператора, потому что он сказал: "У нас сейчас в этих сферах телевизионных полный беспорядок, и ни на какие слова нельзя полагаться, так что если ВВС берется, пусть лучше они и сделают". Нас потом за это критиковали, ну, правильно или неправильно, не знаю, но, во всяком случае, так случилось.

Александр Солженицын планировал вернуться на родину в разгар "перестройки". Но приезд пришлось отложить до 1994 года, и на это были серьезные причины:      

– Когда началась перестройка, с 1985 года буквально мы следили за всем, чем могли, за всем, что происходит в России. И ждали, ну, просто каждое утро мы ждали, что к нам придет это сообщение о том, что статья снята, что гражданство возвращено и мы можем возвращаться. Конец 1985-го, весь 1986 год, весь 1987 и 1988-й, весь 1989-й мы этого ждали, а это не случалось и не случалось. В это время начали печатать все то, что запрещалось раньше, печатали Булгакова, русских религиозных философов, все, что было скрыто, печатали, а Солженицына не печатали. Он последний, кто вернулся своими книгами. Так вот, это длилось так долго и так изнурительно, а Александр Исаевич очень ценил время, и он просто в какой-то момент начал писать следующие вещи и уже упал в следующие свои литературные занятия. И когда в 1990 году, в августе, отменили указ о лишении гражданства, еще не отменили статью, статья над ним оставалась, ее отменили значительно позже. Так что в момент, когда уже реально можно было вернуться, у нас, что называется, перегорело – не само желание вернуться, а он уже работал над чем-то следующим, и сразу это зарезать было невозможно.

  

Кроме того, пошло как-то так криво, и он говорит: "Ну, что, мне сейчас ехать и толкаться на трибуне между Гдляном и Ивановым? И кто меня услышит? Вот случилась бы ситуация в 1917 году, дожил бы Толстой до 1917 года, его бы что, кто услышал, пошел бы он на трибуну?". Это не время для писателя, это время для журналиста, политолога, для активных общественных деятелей, но не для писателя. Так что он подчинился естественному литературному, профессиональному ритму. Мы в это время все равно готовились к возврату и вернулись, как только было куда вернуться. Я ведь поехала в 1992 году впервые в Россию, чтобы найти место, где жить. Мы жили когда-то, кстати, в этом доме на улице Тверской, но у нас ничего не было здесь, совсем ничего. А архив колоссальный, огромный, может быть, больше, чем у любого из живущих писателей. Потому что писали ему со всего мира, от Осло до Токио, все эти годы. И эпистолярный архив огромный, и архив материалов огромный, и рукописей огромное количество. Где хранить, куда девать? Я приехала в 1992 году и предложила в Ленинскую библиотеку, ныне Румянцевскую, бесценные мемуары, 700 примерно мемуаров, которые мы собрали за жизнь 18-летнюю за рубежом, уникальные, нигде не напечатанные материалы людей, граждан в прошлом Российской империи или даже уже Советского Союза, которые были выкинуты либо революционной волной, либо Второй мировой войной за границу. Напишите мемуары о том, как проехалась революция, красное колесо по вашей семье. Не надо обобщений, ничего, просто воспоминания, и вот таких воспоминаний больше 700 мы набрали, они уникальные. Мы собирались привезти их в Россию. И вот в 1992 году, когда я приехала  искать место для жилья, я предложила их Ленинской библиотеке, и они мне сказали: "Да, мы, конечно, можем взять, но у нас все течет, тут трещины, мы собираемся закрываться на ремонт. Так что мы можем взять на хранение, но они не будут доступны читателям". Это нас не устраивало. Ну, а потом, когда мы приехали, нам удалось организовать такую Библиотеку русского зарубежья, куда мы все передали.

27 мая 1994 года Александр Солженицын ступил на родную землю. Путешествие из Магадана в Москву через Владивосток продолжалось почти два месяца. Первые две недели его сопровождала Наталья Солженицына.

  – Дело было не в перемещениях, а в том, что он останавливался очень часто и по три-четыре дня был на одном и том же месте, беседовал с людьми, делал такие радиальные выезды, беседовал со студентами, с директорами фабрик, с рабочими, с новообразованными фермерскими хозяйствами, с врачами, с учителями. Мои впечатления от этих первых двух недель – это непрекращающееся ощущение счастья и волнения. Вот это не покидало, что бы мы ни видели. Хотя мы видели много ужасного и печального, грустного, и жалобы людей, которые были обескуражены и сбиты с ног, у которых отняли все накопленные сбережения, которым казалось, что то, на что они положили всю жизнь, их труд просто выкинут, инженеры, потому что предприятия закрыты, все изобретения никому не нужны. Учителя говорили, что раньше на каникулах они ездили по всей стране, в музеи, в культурные центры, а теперь они не могут никуда поехать, годовой зарплаты на хватит, чтобы заплатить за билеты. Все было тяжело, тревожно и страшно. И в то же время вот это ощущение, что мы среди своих, что мы можем делить с ними невзгоды, что мы слышим русскую речь, что он будет похоронен, в конце концов, в родной земле – это наполняло счастьем. И вот это ощущение счастья, когда я вспоминаю те дни, это главное чувство, которое меня затопляет.

Впечатления Александра Солженицына о поездке по России вошли в его публицистическую книгу "Россия в обвале".