«Уже ее ранние публикации семидесятых годов обратили на себя внимание чертами, обычно не свойственными начинающему поэту. Какая-то тонкая грань между лирической героиней и автором, легкая тень усмешки автора при изображении лирического «я» – как бы немного на отлете. Как будто бы и о себе, но о другой себе… Вообще, в стихах Татьяны Бек отчетливо узнается время и место. Они становятся предметом изображения. И ассоциация с Ю. Трифоновым здесь неслучайна. Т. Бек делала в своих стихах нечто близкое тому, что он — в прозе, передавая, изображая невидимое течение времени, казалось остановившегося в повседневности. Ее голосом заговорили определенная среда и эпоха. Уже с первых книг явственно различимы были московские нотки, узнаваемые не только благодаря конкретной «географии» отдельных стихотворений (и прежде воспетые Пресня, Арбат плюс совершенно антимифологический Водный стадион, Динамо), но и за счет именно московской «русскости» речи, с ее особенной любовью к фразеологизмам и к вольному обращению с ними. И тут мы подходим к еще одному и очень важному сюжету поэтического романа Татьяны Бек. Он тоже отражает жизнь современной души. Уже, кажется, говорилось, что ее лирику населяют во множестве самые разные герои и — что есть главное свойство автора – умение принять и полюбить человека. Иногда голоса автора и героев звучат так близко, что их почти не различить. Такая позиция, как мне представляется, происходит от какой-то совершенно самобытной духовности, почти уравнявшей в правах… нет, конечно, не Бога и человека, но божественное и земное в человеке». 

Перечитываю Татьяну Бек и слышу голос, которым говорят ее стихи. Ее голос. Сильный, уверенный, порой с резкими нотками (даже когда спокойный или веселый), порой жестковатый, оспаривающий (всегдашняя настроенность на спор, может быть, с самой собой, а то и отпор), с педагогическими интонациями (чтобы точно услышали болтуны на последней парте), но при этом располагающе-доброжелательный. Да, и доброта (где и отзывчивость, и готовность помочь, и забота — как она вела вечера своих студентов; можно было только порадоваться, что у кого-то есть такой старший друг — помню, как кто-то пошутил: "Бек и ее бекасята”). Но и жесткость, или, как пронзительно сказано ею самой: "Тебя преобразят, как морфий, / Мои жестокость и любовь”. Причем ведь это не вариант "ненавижу-люблю”, а тот предельный случай, когда некая "жестокость” от необходимости как единственный способ помочь. 

"Сага с помарками” представляет, как ни горько, итоговый "автопортрет” поэта. И дело именно в портретном сходстве, и не только потому, что сейчас, после ее ухода, хочется искать не отличия Татьяны Бек от ее лирической героини (они, конечно, есть), а сходства. Татьяна Бек — из тех поэтов, в чьем письме действительно запечатлелась их речевая манера, достаточно было услышать, как она говорит, чтобы узнавать потом в стихах знакомые нотки. Причем в этом нет ничего нарочитого, в ее поэзии достигла выразительной концентрации естественная совокупность индивидуальных черточек, делающая автора узнаваемым. В ее голосе и выговор "голубицы университетской”, и ироничность и любовь к какому-то "своему”, бековскому слову ("небывалисты”, "отдельничать”), и, что поделать, "приступы сиротства и самоедства”, и контрастность, внутренняя полемичность. Но эта полемичность — путь к себе самой. Вот почти наугад: "Не ропщи, сумасбродная суть, / И не ври, что не знала заранее: / Бескорыстного поиска путь — это хлябь, а не чистописание” — здесь и запрет, и самоупрек, но за ними радость оттого, что все-таки вышла в "хлябь” — ту, о которой потом сложится "сага с помарками”. Но путь поиска — это и смелость видеть правду, принимать прямые значения слов. Строки: "Как жить прикажешь, если трус на трусе, / Да и герой устал до потрохов?..” — не просто упрек миру, "где нелюди царят”, но призыв к себе (а значит, и к "брату” читателю) не мириться с этим, не быть из числа "лилипутов” и "гусынь”, этот мир населяющих, но "ливнем грянуть о родные крыши / И — в половодье!”.

Быть поэтом для Бек — значит быть ответственным за слово. Когда-то она себе пророчила: "Я буду честная старуха”. Смысловой центр строки — определение, и не менее важна ее категорическая интонация: буду либо такой, либо никакой другой. Увы, сбылось последнее. Когда мир "некрасивых, прекрасных, открытых лицом”, который Бек считала своим, раскололся, когда оказалось, что его часть не подпадает под определение "честный”, — не выдержало сердце.