Олег Третьяков,  "Кузбасс" 35(26211): Бравый солдат Швейк – такой же вечный образ мировой литературы, как Дон Кихот и Дон Жуан. Кемеровский писатель Сергей Солоух предпринял огромную работу: прокомментировал русский перевод «Швейка»

Бравый солдат Швейк – такой же вечный образ мировой литературы, как Дон Кихот и Дон Жуан, барон Мюнхгаузен и доктор Фауст, Андрей Болконский и Анна Каренина. А в России Швейка любят больше, чем где бы то ни было. Потому что даже в Чехии к Швейку относятся слегка настороженно, находя его недостаточно благовоспитанным и бросающим тень на светлый образ чешского народа.

Полноценного постраничного комментария удостаиваются обычно книжки культовые: вспомним комментарии к «Евгению Онегину» Набокова и Лотмана. Не так давно появились комментарии к романам Ильфа и Петрова и к «Мастеру и Маргарите». Теперь в этот ряд встал и «Швейк». Кемеровский писатель Сергей Солоух предпринял огромную работу: прокомментировал русский перевод «Швейка», принадлежащий Петру Богатыреву. Этот труд занял у него несколько лет и заслуживает обстоятельного разбора.

Комментарии обычно тяготеют к одной из двух разновидностей: реальной или филологической. Скажем, комментарий М. Одесского и М. Фельдмана к дилогии Ильфа и Петрова, прежде всего, разъясняет реалии в тексте: кто такая Сонька Золотая Ручка и что такое Всемирная лига сексуальных реформ. А в комментарии к тем же романам Юрия Щеглова акцент смещен на сюжетные и мифические мотивы, интертекстуальные связи, типы героев и их предшественников в мировой литературе.

У Солоуха комментарий получился трехслойный. Вопервых, он отмечает все тонкости и небрежности перевода, многочисленные германизмы, русизмы и заимствования из других языков в тексте Гашека. Эту сторону его труда я адекватно оценить не могу, поскольку не знаю чешского. Скажу лишь, что она изрядно углубила мое впечатление о словесном мастерстве Гашека.

Второй слой – реальный комментарий. География романа, прототипы, экскурсы в историю, устройство австрийской военной машины и жизни пражского обывателя, национальная кухня, карточные игры, породы собак и т. п. Тут Солоух во многом опирается на своих предшественников и коллег (двум из них, чеху Ярославу Шераку и норвежцу Йомару Хонси, посвящена его книжка). Учитывает он и замечания блогеров (комментарий порциями выкладывался в сети; среди блогеров есть такие именитые, как Михаил Безродный, известный литературовед из Гейдельберга). Но предпринимает и собственные разыскания, проявляя похвальный педантизм.

Наконец, третий слой – филологический. Тут у меня к труду Солоуха наибольшие претензии. Начать с того, что он считает Швейка форменным идиотом, «олухом царя небесного», «балбесом». Против такого понимания образа Швейка возражал сам Гашек в послесловии к первой части романа. «Однажды я слышал, как один ругал другого: «Ты глуп, как Швейк», – лишь это говорит уже о противоположном». К тому же Солоух почитает Швейка существом подловатым – на том основании, что тот не торопится услужить любовнице поручика Лукаша и дрессирует обжору Балоуна. Но если бы Швейк угождал «всем людям без изъятья... швейцару, дворнику для избежанья зла, собаке дворника, чтоб ласкова была», Солоух, несомненно, обвинил бы его в лакействе. А несносного Балоуна Швейк сначала всячески пытается выручать. И устраивает ему строевую экзекуцию, только убедившись, что словесные увещевания тут не помогут. Вообще армия есть армия: здесь поневоле научишься и подчиняться, и повелевать.

При этом Солоуху определенно нравится прототип кадета Биглера, которого сам Гашек прямо именует идиотом. Но роман, в котором Швейк – подлый болван, а Биглер – интеллигентное существо, наделенное замечательной самоиронией, – это какая-то другая книжка, совсем не та, что я знаю с детства.

Дело в том, что Швейк – трикстер, древнейшая фигура мирового фольклора и литературы: шалопай, авантюрист, плут, иногда шут. А трикстеры не бывают идеальными рыцарями. Иногда они даже прямые негодяи, как нордический Локи или кавказский Сырдон. Но это не случай Швейка: он герой вполне добродушный и наделенный непобедимым обаянием.

Гашек прямо уподобляет своего героя греческому богу Гермесу, типичному трикстеру. Солоух от этого уподобления отмахивается: Гермес у него – «бог мелких воришек». Постоянные романные отсылки к античности он вообще считает несущественными: дескать, это фельетонный прием, «смыслообразующего значения они не имеют и новых художественных связей не порождают». Единственное исключение, по его мнению, это «будейовицкий анабасис» Швейка, отсылающий к греческому историку Ксенофонту и пословице «Все дороги ведут в Рим».

Вообще-то римские доблести и образцы важны для всякой империи, включая Российскую: недаром же Москва именовалась Третьим Римом. А Австро-Венгрия к тому же ощущала себя наследницей «Священной Римской империи германской нации» и была страной католической, то есть латынь там была в ходу. Сказывалось и классическое образование, гимназическое и университетское. Неудивительно, что к античности там апеллировали политики и журналисты, адвокаты и даже военные (как пишет сам Солоух, австрийские офицеры приветствовали друг друга на римский манер). А Гермес – далеко не только бог воришек, разнообразные сферы его влияния образуют в романе Гашека важный подтекст.

Гермес – бог переводчиков. Швейк, как и его создатель, обладает незаурядными лингвистическими способностями: он способен объясниться по-немецки, попольски, по-венгерски, пословацки и по-русски, владеет начатками церковной латыни. Переодевшись в русскую форму и оказавшись в плену у своих, он быстро делает карьеру драгомана. К тому же Швейк – гиперфилологический гений: к любой житейской ситуации он мгновенно подбирает параллельный текст в виде анекдота или притчи.

Атрибуты Гермеса – жезлкадуцей и колонна-герма – недвусмысленные фаллические символы. Швейк при случае способен заменить любвеобильного поручика Лукаша, натурально – в Праге и символически – в КиральХиде. Гермес провожает в Аид души умерших; это всеобщий посредник, умеющий управиться даже с трехглавым Кербером и ужасными псами Гекаты. Швейк в мирной жизни – торговец собаками, а в символическом плане – наш проводник по потустороннему миру австрийских тюрем, казарм, психиатрических лечебниц, воинских эшелонов и лагерей для военнопленных.

Гермес – родоначальник алхимии и властитель земных недр. Чехия – горнопромышленная страна, а Прага была столицей европейской алхимии в XVII веке. В байках Швейка мелькают угольщики, жестянщики, литейщики, шахтер, горный инженер, сторож каменоломни и т. п.; фигура из этого же ряда – воинственный сапер Водичка. Сам Швейк и писарь Ванек имеют отношение к аптекарскому ремеслу, в романе упоминается множество аптекарей и химиков-любителей. Например, симулянт, который «пил сулему, вдыхал ртутные пары, грыз мышьяк, курил опиум, пил настойку опия, посыпал хлеб морфием, глотал стрихнин, пил раствор фосфора в сероуглероде и пикриновую кислоту». Или полковник, в гневе именующий своего подчиненного Железного «Метным, Олофьянным, Сфинцовым». В сумме это дает несомненный герметический комплекс.

В сферу интересов Гермеса входит и ремесло сыщика. Сам Швейк предпринимает лишь беглые дознания, но в романе выведена целая галерея детективов, частных и полицейских, во главе с агентом Бретшнейдером, которого постигла подлинно античная смерть: подобно Актеону, он был сожран собственными псами... Короче, грекоримский код имеет очень важное значение в романе Гашека. Солоух же крайне неохотно комментирует мифические мотивы романа, делая исключение лишь для католических святых.

Еще один важный недостаток – топонимический разнобой. Переводчик Богатырев умеренно русифицировал славянские названия: «Из Чешских Будейовиц», «В Кутной Горе». Это давняя и вполне почтенная традиция: мы ведь говорим Львов, а не Львив, как украинцы, или Львув, как поляки. Нынешняя норма требует чешские названия не склонять или склонять частично: «В Ческе Будеёвице», «из Кутна-Горы». У Солоуха же не выдержана ни та, ни другая норма. Иногда мелькают и вовсе невозможные Будеёвици и Вршовици. По законам русского языка здесь на конце должно стоять «ы» (Бельцы, Черновцы, Луховицы). Или уж «е», но тогда в единственном числе (Кошице, Лидице).

Что же касается фельетонного стиля Гашека – это не недостаток романа, а его особенность. Подобным слогом отличаются и дилогия Ильфа и Петрова, и многие страницы прозы Булгакова («Роковые яйца», «Собачье сердце», «Мастер и Маргарита» – особенно ранние редакции). Это ничуть не мешает им оставаться любимейшими русскими романами. Вообще, этот снобизм в отношении «фельетонной эпохи», кажется, пошел от Германа Гессе. Однако бравый солдат Швейк – герой на все времена, а вот как звали героев книжек Гессе, далеко не всякий припомнит.

Если бы Солоух решился предпринять собственный перевод «Швейка», он, несомненно, получился бы гораздо более точным, но гораздо менее читабельным. Все великие произведения, от гомеровского эпоса до «Фауста» Гёте, в переводе неизбежно упрощаются (например, у Гомера говорится Гестия в значении «огонь»; ни у Гнедича, ни у Вересаева в этом месте никакой Гестии нет, оба так и пишут: «огонь»). То, что сразу понятно чешскому читателю, по-русски потребовало бы громоздких разъяснений, превращающих чтение в кропотливый труд.

Поэтому Солоух, несомненно, прав, ограничившись комментарием к переводу. Вообще, все высказанные замечания ничуть не обесценивают его выдающегося труда. Фанаты «Швейка» (а я только в Кемерове знаю нескольких) получат от его книги отдельное удовольствие. Для русских туристов она наполнит пребывание в Праге особым смыслом. Ныне мы отмечаем столетие Первой мировой войны – и в этом смысле комментарий также подоспел вовремя.