Главная

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ВРЕМЯ»

просмотров: 1 258 | Версия для печати | Комментариев: 0 |
Лев Аннинский о новом романе Бориса Минаева
Лев Аннинский о новом романе Бориса Минаева "Мягкая ткань. Батист" - из статьи "Апокалипсис под батистом"  
Лев Аннинский
АПОКАЛИПСИС ПОД БАТИСТОМ

…Из репы, из тыквы, из селёдки, из топора, из чего угодно… Но суп!
Борис Минаев. Батист.

Но суп!
В финале романа «Батист» (журнал «Октябрь», 2014, №8-9) – обещающая строка:
«Конец первой части».
Значит, будет и вторая часть, а там и третья, и никто не скажет: четвёртой не бывать. Роман Бориса Минаева экспонирует разветвлённые семейства на просторах родины и зарубежья, и если дело пойдёт, - русская проза может получить настоящее эпическое полотно
Действие романа отнесено ко временам начала Первой мировой войны и охватывает огонь и мрак революционной эпохи, которая вроде бы миновала, но мир продолжает содрогаться от памяти о тех временах и искать ответа на проклятый вопрос о смысле того, что тогда произошло.
Тогда? Или теперь, в нашем нынешнем сознании – неизвлечённой занозой, когда о чём бы ты ни думал, - натыкаешься на вопрос: зачем всё это было с человечеством. А ответа всё равно нет.
Есть неотступность вопроса. речь может идти о чём угодно: о репе, о тыкве, о селёдке… Топор уже прикрыт каким-то таинственным батистом так что уже и батист начинает попахивать топором… если, конечно, знать, о чём речь.
Ну, например. Герой повествования обещает сам себе «всё делать по плану», «всё по часам, по минутам», «всё представлять себе заранее: что говорить, куда идти, что делать»…
Это про кого? Про нас?! Про нас, конечно. Про то, о чем мы грезим, и никак не обретём. Такой немецкий порядок - это про нас, конечно, но как бы от противного.
Или – про католиков. Про то, как им жизненно необходимы регулярные мессы, проповеди, причастия… А нам, может, и нужны, да нету. Опять информация по перечислению. Игра мотивов. Контрапункт.
Самый красноречивый переклик такой. В Европе спортсмен, решивший переплыть Ла Манш, обязан опубликовать уведомление об этом в газете. Некий месье публикует об этом несколько строк: когда и откуда плывёт. Финишная строка: «Да здравствует Франция!»
Я вместе с повествователем пожимаю плечами: причём тут Франция?! Да никому из наших и в голову не придёт написать в таком газетном уведомлении «Да здравствует Россия!». Потому что она и так впечатана в наши души. А молчим об этом – из чувства приличия, а то и из суеверия - ещё сильнее власть таинственной, неназываемой русскости… которую лучше не окликать впустую – именно потому, что эта власть над нами таинственна. То есть прекрасна. И страшна.
В чём тогда смысл, если его и коснуться страшно?
Есть какая-то острая игра в этом пересчёте смыслов, привязок, есть даже некоторое щегольство в этой игре: Борис Минаев строит повествование иногда прямо-таки на провокационном перемежении ожиданий и данностей… То ли это начало проклятого (не календарного, а реального) Двадцатого века, то ли конец и эпитафия ему… Современная проза вообще вся на подспудных мелодиях: звучит вроде бы одно, откликается совсем другое, ждёт момента третье…
Чтобы понять истоки этой полифонии применительно к Минаеву, - отодвинусь на десятилетие назад, чтобы вспомнить предыдущий его роман – «Психолог», где нет никакого отката в 1914 год, и проблемы названы прямо и жестко, а иногда и вызывающе – проблемы, актуальные для 2006 года.
Без батиста! Что с нами произошло? И почему до сих пор нет ответа на вопрос о смысле того, что произошло? И возможен ли вообще ответ на этот вопрос или лучше не доискиваться ответа, потому что ответ будет опасен – фатален – страшен?
 Но чтобы войти в игру смыслов и мелодий, которая озвучена в тогдашнем (давнем уже) романе Бориса Минаева – «Психолог, или Ошибка доктора Левина», надо отведать того супа, который варился тогда, в 2005 году – при помощи лучших друзей человека.
<...>

Теперь возвращаюсь к новому роману Бориса Минаева, к «Батисту».
Вопросы те же.
Только сдвину чуть-чуть мелодии: утрата смысла есть не что иное, как утрата Веры.

Сохранить Веру

Опять игра? С первой же строки романа:
«У киевского доктора… умерла жена».
Жена – Вера.
Так о какой Вере речь?
В обширной сноске на той же первой странице – справка о бальзамировании трупов в древнем Египте: опорожнить череп, заполнить его ароматическими веществами… Не хочу входить в подробности, они для меня не тем пахнут, мне-то думается об утрате и сохранении совсем другой Веры: об утрате Смысла нашей опасной, нашей неизбежной, нашей любимой Истории.
С умершей женой киевского доктора всё ясно до невыносимости: доктор её тело… бальзамирует и оставляет у себя дома. Для 1925 года, когда всё это происходит в романе, дело почти реальное: только что забальзамировали умершего вождя, строят ему Мавзолей…
А Вера Штейн тут причём?
Опять надо переводить с немецкого? Что такое «Штейн» по-русски (ну, по-советски, если это 1925 год): камень краеугольный, что ли? Металл для закалки в сталь? Да чушь несусветная! Слухи о том, что доктор устроил дома цирк, и собирается за показ мертвого тела брать деньги с посетителей, - пробуждают в людях ожидание немедленных чудес, все начинают приставать к доктору с просьбами… Всю эту «хрень» можно бы оставить без внимания, но куда денешь массу, которая жаждет чудес, готова поверить в любую «хрень» и по существу определяет судьбу страны?
От бдительных советских инстанций доктор спасается издевательски-хитроумной игрой: объявляет «Научный подход к воскрешению человека. Суеверия прошлого и марксистское предвидение будущего»… Попробуй тронь.
Научный подход? Вернее - ужас от того, что происходит с людьми, с народами, с государствами, с личностями и элитами на переломе к веку мировых войн.
Это – суть романа «Батист»: утрата человеческих параметров в том, что происходит… не в доме киевского доктора, а на полях Истории… от Марны до Бреста и от Сараева до Компьена.

Эта война

Она не вмещается ни в какие представления о прежних войнах.
«Новое оружие уничтожало людей в неизмеримо больших пропорциях; поэтому повинуясь особому характеру этой войны, названной сразу «великая», «мировая», слепо отдавшись стихии оголтелого национализма… заставив одну нацию зверски, жадно, неистово ненавидеть другую… правительства в какие-то считанные месяцы поставили под ружье миллионы солдат…»
«Скученность, интенсивность военных действий была такова, что пошли в ход методы, давно забытые при ведении войн,… – зверства по отношению к мирному населению: людей сжигали или загоняли в водоёмы целыми деревнями, экспроприации последнего продовольствия происходили всё чаще…»
«Ещё не было ясно, какие чудовищные последствия будет иметь война для населения… какой пожар возмездия охватит все без исключения страны: Гитлер объявит евреев предателями нации ещё в двадцатых, Сталин объявит предателями крестьян, интеллигентов, иностранцев, мотив предательства станет главным на десятилетия, а может, и на века…»
Вот она – настоящая мелодия, без всякой игры!
И - потрясающий парафразис этой неслыханной доселе военной реальности в стиле дьявольского экзерсиса:
«Солдат заставляют стрелять лёжа... чтобы они не могли целиться в воздух. Этот иезуитский приём начальства настолько потряс Веру… что она представила себе этого солдата, лежащего на животе, раскинув ноги. Солдат тяжело сопел и пытался прицелиться в воздух. Но не получалось. На уровне его глаз были ноги, животы, головы, окна первых и вторых этажей, и офицер бил солдата по спине нагайкой… крича ему в ухо: стреляй!..»
Это когда-нибудь раньше было – такое скопление готовой к смерти массы? Независимо от того, сколько пустых, незаселенных или необработанных пространств остаётся на других концах Земли – вот такое чудовищное ощущение человеческой материи, сбившейся в кровавое колесо?
Люди, ещё не понявшие, что происходит, реагируют так, как привыкли их пращуры; «Ах, да, война…» и пытаются продолжать прежние дела. А это не война. Это апокалипсис…
Страшно засыпать, страшно просыпаться. Где наваждение, где реальность? Некоторые участники событий просто подыхают… от счастья! Или от страха. Страх – это «знание о том, что нас ждет». Лучше не знать.
«Страшное – оно придёт само, когда захочет».
Может, придёт окончательное безумие, а может – «новое устройство жизни».
Что за новое устройство? Новые мощи и новые святые? Новые мумии? Новая Вера?
Но ведь и новая Вера канет в мумифицированное забвенье… Её запрут в лаборатории. Или в Мавзолее?
«Утратив давно опостылевшие формы жизни, пройдя через ужас Гражданской войны, страна свирепыми, гигантскими прыжками неслась в неизвестность, дышала ею, жаждала только её…»
Что это? Обретение утраченного Смысла? Или обретение Конца? Смысл борьбы – Победа. После Победы – опять неискоренимый вопрос: а Смысл!?
         Помните чувство, которое охватывает пловца, потерявшего ощущение берега, - веселое отчаяние. Что делать? Кричать «Да здравствует Франция»? Или: «Да здравствует Росси… простите: СССР»… Что нам кричать?
Думаешь, что берёшь за рога Историю, а в это время она сама берёт тебя за рога. Берёт каждого.
Человек перестаёт соображать, чего он хочет. Он хочет не выпасть из потока. А куда несёт его поток?
Хорошо, что человек не знает, куда. Знание - смертельно.
И Вера меняется - фатально и непоправимо.
И Смысл – сокрыт.

Маска нормальности

Самый героический и безнадёжный вариант – вести себя в этом апокалипсисе так, словно он на тебя не действует. Оставаться нормальным человеком. То есть обречённым. И всё-таки нормальным. Такой герой в романе Бориса Минаева есть. Его зовут Николай Романов.
Наследник престола в юности посещает Японию.
«Представьте себе человека, который никогда не менялся в лице, ни в какие минуты своей жизни, эта непроницаемая маска спасала его от всего, с ней он удирал от японского сумасшедшего, который бежал за ним с саблей. Японец нанёс ему страшный удар, раскроил череп, царь повернулся и побежал, рассчитывая шаги, зная, что налегке, со своим ростом и весом, он должен выдержать дистанцию… лицо его словно затвердело в улыбке, ужас застыл внутри… и как могло быть иначе: весь мир был против него…»
В эту картину надо бы добавить одну деталь: объяснить, чем вызвал русский гость (ещё не царь – наследник, обречённый стать царём) - чем вызвал он такую ярость японского стражника… Но это, как сказал бы ЛЛ, совсем ма-аленькая ошибка – такая физиологически естественная… а зато непроницаемая маска нормального (естественного) человека прирастает к царю навсегда.
«Застывшая маска, невероятная жизненная сила, которая на протяжении долгих лет позволяла ему справляться с чудовищной болью, когда весь мир против тебя…»
Далее - то ли подсказка Островскому, то ли подсказка от Островского:
 «Он был закалён, как сталь… Принимал парад на ледяном ветру, в седле, в одной гимнастёрке, часами – люди падали замертво с лошадей, их оттирали водкой… а он стоял в седле, провожая взглядом полки, и не падал… но когда парад кончился, он вдруг понял, что над ним смеются, с непроницаемым видом ушёл и не позволил себе разрыдаться, это было страшно…»
Страшно наблюдать человека, который ведёт себя так, словно ему одному не страшно. И в подвале Ипатьевского Дома, с мальчонкой на руках, радом с женой и четырьмя дочерьми, - выслушивая приговор от уральской советской власти…
Не выдержав этой сцены, автор романа «Батист» спрашивает: а что, если бы в 1905 году Госсовет принял «Указ о царевнах», и престол могла бы унаследовать дочь отречённого царя, – какую из четырёх его дочерей можно было бы представить на троне?
И отвечает: «Любую из четырёх».
Немыслимо?!
Абсолютно.
Потому что проигранная мировая война уже мраком легла на души миллионов людей, стрелявших лёжа: тех мужиков, которых миллионами война погнала с земли на гибель. Потому что рождение каждой новой дочери царя даже в ближнем окружении его встречалось злорадным хохотом (никак мальчик не появлялся на свет).
Потому что прежде, чем приговор Николаю (и родившемуся наконец мальчику) привели в исполнение уральские большевики, - этот приговор подписала некая столичная дама, которая была наверняка хороша собой…
Дама??
Да, та светская дама, которая в марте 1917 года заявила, что готова убить царя собственными руками… Руки были в перстнях…
Лучше не убирать батиста, прикрывающего топор Истории…
Суп всё равно пахнет топором.
А батист чем пахнет?
Отдавая дань эротике, пронизывающей современную прозу, и обыгрывая её зацикленность на «правильном положении рук и ног» при расставании с невинностью, Борис Минаев завершает апокалипсис фразой:
«Батист пахнет, как девушка…»
И подкрепляет – объективности ради:
«…Шёлк – как женщина».
Умолкаю!
Топор и так, и эдак - не пахнет.


news1 news2