Михаил Эдельштейн, The New Times №33 (382) октябрь 2015: Впервые с 1987 года Нобелевскую премию по литературе получила русскоязычная писательница Светлана Алексиевич. Почему выбор Нобелевского комитета вызвал такое ожесточение в России и почему русские не хотят читать про страшное — выяснял The New Times.

Светлана Алексиевич получила Нобелевскую премию по литературе с формулировкой «за многоголосое звучание ее прозы и увековечивание страдания и мужества». Можно, конечно, спорить, того ли героя нашла награда, но, воля ваша, это довольно инфантильная постановка вопроса. Да, Стоппард, Рушди, Шалев, Хандке, Саша Соколов (список открыт) — более чем достойные кандидаты. Да, присуждение премии Джоан Роулинг стало бы не менее радикальным и интригующим высказыванием. Но как известно, Нобелевский комитет своими решениями не столько поощряет конкретных писателей, сколько обозначает тенденции. Поэтому точнее было бы спросить: о чем это решение? 

Полилог о боли и страдании 

Политический смысл жеста шведских академиков вполне очевиден. Белорусская писательница, уроженка Западной Украины, пишущая по-русски, много лет прожившая в Европе и вернувшаяся в Минск, жесткий критик Путина и Лукашенко, Алексиевич кажется идеальным нобелиатом. Нам как бы указывают: да, «русский мир» существует, но у нормальных людей он ассоциируется не с президентами и бандитами, а с писателями, не с агрессией, а с языком и культурой, причем европейской по истокам и сути. Посыл, безусловно, приятный, но радоваться рано. Этот сигнал может быть расшифрован и по-другому: Россия Европе не страшна и не враждебна, Россия Европе попросту неинтересна, и пограничье «русского мира» на взгляд извне куда занятнее метрополии. 

Литературное значение награждения Алексиевич тоже понятно. За 30 лет она написала шесть книг, пять из которых — «У войны не женское лицо», «Последние свидетели», «Цинковые мальчики», «Чернобыльская молитва», «Время секонд-хенд» — объединены в цикл «Голоса утопии». Ее герои — люди, прошедшие войну и пережившие слом 1990-х, «афганцы», ликвидаторы Чернобыля, самоубийцы, а также их матери, вдовы, подруги. Для каждой книги Алексиевич берет сотни интервью, фрагменты которых потом выстраиваются в полилог о боли и страдании, точнее, о человеке болеющем и страдающем, о его отношениях со своими болью и страданием. 

Ментальный разрыв 

Разговоры о том, что «литература факта» вытесняет «литературу вымысла», ведутся во всем мире не первый год, и своим решением Нобелевский комитет признает, что граница между фикшн и нон-фикшн перестала быть существенной. Шведы как бы указывают на документальную прозу белорусской писательницы и констатируют: «Се — литература». Более того: книги Алексиевич — это довольно радикальная версия нон-фикшн, в них практически отсутствует авторский голос (и, скажем, «Блокадную книгу» Адамовича и Гранина она отказывается числить в своей литературной генеалогии как раз потому, что там слишком много авторских комментариев, «забивающих» монологи свидетелей). То есть признано (столь авторитетной инстанцией — впервые) право писателя называться писателем, высказываясь при «посредничестве» других людей — и не созданных его воображением персонажей, а реальных, живых современников. Это очень важный культурный сдвиг: как если бы премию за лучшую режиссуру получил монтажер. Один из недоброжелателей Алексиевич даже сравнил ее с конем, которого Калигула ввел в римский сенат, — мол, были разные сенаторы, лучше, хуже, но все же люди, а тут вдруг это непарнокопытное. 

И все-таки самый важный для отечественного читателя вопрос звучит так: почему для Запада Алексиевич стала главным современным русскоязычным писателем и переводы ее книг выходят миллионными тиражами, а в России, несмотря на перестроечный успех ее первых текстов, она, по сути, оказалась на периферии литературного процесса? Дело в том, что между Европой и Россией существует (и постоянно углубляется) ментальный разрыв: разные вопросы, разные ответы, разная проблематика, разная оптика. Разрыв этот сказывался и на отношениях Алексиевич с ее респондентами: они рассказывали ей про «одна на всех, мы за ценой не постоим», а она писала про эту цену, про них самих, про то, что случилось с ними на этом пути. Они хотели читать о своей победе, а книги оказывались про то, как они все потеряли и ничего не приобрели взамен. 

Алексиевич принадлежит к очень влиятельной в Европе мыслительной традиции — условно говоря, постэкзистенциалистской. Экзистенциализм говорит о том, что человек создается ситуацией выбора — Алексиевич и ее предшественники работают с опытом расчеловечивания, показывая человека, для которого выбор отсутствует. Это та самая «литература после Освенцима», возможность которой ставил под сомнение Адорно. А для нас никакого Освенцима не было, и Колымы не было, да и войны в общем-то тоже, если она не про праздничный салют и «спасибо деду за победу». Чур нас, мы в домике, мы не хотим читать про страшное, даже просто про неприятное, не хотим, чтобы нас травмировали, огорчали. Жалуются, что Алексиевич в России не прочитана и не освоена, — а кто освоен? Шаламов? Примо Леви? Кертес? 

Под колесами истории 

Алексиевич исследует болевые точки советского и постсоветского социума: Вторая мировая, Афганистан, Чернобыль… «Столь содержательной художественной антропологии на материале недавней отечественной истории еще не было», — констатирует екатеринбургский литературовед Леонид Быков. Но серьезная работа с исторической памятью, индивидуальной и коллективной, зачастую происходит в точности по Абуладзе: выкопать отца из могилы и — за ноги с обрыва. Или родину. Или самого себя: свое детство, молодость, всю свою жизнь. Понятно, что это тяжело и неаппетитно, с этим проблемы не только в России, но и в Восточной Европе, и в Прибалтике, и в других странах. Но все же по тотальному нежеланию смотреть на свое прошлое как на проблему мы лидируем с огромным отрывом. И в этом смысле Нобелевская премия Алексиевич — это сигнал, что пришло время копать: лопатой, палкой, руками, преодолевая отвращение, тошноту и завещанную классиком любовь к отеческим гробам. 

А еще премия Алексиевич — это призыв к смягчению нравов и готовности услышать другого, признание неотменимости гуманистических ценностей. Это возврат к правоте банальности: «Не люблю слова «герой»… героев на войне нет… Если человек взял в руки оружие, он уже не будет хорошим». Центральная тема Алексиевич — «маленький человек» под колесами истории. В настоящей трагедии, утверждал Иосиф Бродский, гибнет не герой, а хор. Книги Алексиевич сильны, если угодно, именно «диалектикой» героя и хора. Монологи ее респондентов одновременно тавтологичны и индивидуальны, их опыт всеобщий и в то же время предельно личный, только их и больше ничей. Тема и вариации: партии сливаются в единый хор, но хор состоит из отдельных людей, отдельных голосов — пусть исчезающих, едва различимых. Полифония, как на удивление точно сформулировал Нобелевский комитет. Именно в этом гуманизм Алексиевич — гуманизм, опять же, после Освенцима и Колымы, после всего, что мы знаем (и не знаем) о «небе крупных оптовых смертей», поверх всей запредельности. Единственный, доступный человеку конца XX — начала XXI века.