В Израиле при полных, хоть и камерных, залах прошли концерты Вероники Долиной. На последнем из них, в Реховоте, обращаясь к звукорежиссеру с очередной просьбой "поднять высокие, убавить низкие", она заметила, что это следует сделать "во имя внятности".

"Во имя внятности" – такой девиз мог бы украсить герб Долиной, живи она в средние века. При всей изысканности поэтической речи, Вероника Долина – очень внятный поэт, с отчетливой и бескомпромиссной позицией.

О том, что происходит сегодня в ее творческой жизни, в Москве и в России, мы немного поговорили с Вероникой Долиной.

Вероника Аркадьевна, вы, по вашему собственному признанию, пишете почти каждый день и даже сравниваете себя с маленьким производством – то с текстильной фабрикой, то с сыроварней. Чтобы быть такой фабрикой, нужен постоянный тренинг или все происходит само собой?

"Антенны" должны быть наготове всегда, это с юных лет мной усвоено. Мы с этими "антеннами" можем как-то договариваться – насколько у нас сегодня болит голова и насколько мы расположены взаимодействовать.

Вы – очень активный житель Фейсбука. Например, даже о Нобелевской премии Светланы Алексиевич я узнала от вас раньше, чем увидела это в новостях. Вы очень обрадованно об этом сообщили, написали: "Поздравим друг друга, братцы!" Почему? Что эта премия означает для вас?

Я очень горжусь этим, очень. Вот уже несколько дней минуло, и я себя несколько раз прощупала, спрашивая: не одно ли это пижонство с моей стороны, не одно ли это кокетство? Что это я, в самом деле, да еще вслух? И ответила себе – нет, это не одно пижонство и не одно кокетство. Я очень сердечно переживаю это событие моими скромнейшими амбициями, моим внутренним литературным организмом. Ничего себе! Премию получил российский словесник, тот, кто пишет на русском языке – это безумная же редкость. И я переживаю это событие очень близко потому, что я тоже словесник.

Алексиевич получила премию, согласно формулировке Нобелевского комитета, в том числе и за "многоголосое творчество". Это, конечно, так, но, вместе с тем, ее голос кажется абсолютно тихим, не пафосным. Возможно ли, что настает время тихих высказываний и тихих голосов?

Я не уверена, что наше время – время тихих голосов. Вон как люди пытаются громыхать, состязаются на каких-то ток-шоу, на зримых и слышимых круглых столах! До хрипоты. Не скажешь, что там слышны люди с тихим голосом. Но, с другой стороны, это все явная область. Как дело обстоит в неявной области, а точнее – в тайной, за кулисами политики, даже за занавесом литературы, и даже в кулуарах телевидения? Возможно, там есть очень тихие и тишайшие голоса. Мы все в курсе того, как негромко, но как членораздельно говорит Папа Римский последнего призыва. Дядька такой небурный, а вот ведь как все говорит вменяемо. Если говорить об этой невидимой дуэли тонкокожих и толстокожих, тихоголосых и громкоголосых, то это очень старый процесс. Мое мнение – именно тихий голос имеет тайную силу. И тот, кто знает хоть какие-то тайны, вообще не будет жужжать как миномет, свиристеть как вертолет и вопить как петух. От знания тайн голос делается тише. Поэзии кое-что известно об этом.

Ваш голос тоже тих, но при этом способен на такое, например, высказывание:
"И я спотыкаюсь.
Давлюсь своим жаром советским.
По множеству признаков –
Это еще не Освенцим.
Потом я брожу...
Охладев к парижанам и венцам –
Угрюмо твержу:
Да пожалуй, еще не Освенцим.
Потом я тружусь.
Зажигаю субботние свечи.
Едва огляжусь –
А у них то – все печи да печи".

Мне не особенно дано видеть резонанс, производимый моим негромким голосом. Это только Фейсбук немного усилил скромнейшую слышимость того, что я говорю и как я действую. Это просто XXI век, который нас, где может, обижает, а где может – одаривает, за что ему немалое спасибо.

Вы с большим доверием относитесь к своей фейсбучной аудитории. Она оправдывает это доверие? Когда 9 мая этого года вы на своей страничке написали о том, что акция "Бессмертный полк" видится вам организованной сверху, это спровоцировало волну "народного гнева" в ваш адрес. Вы не испытали разочарования, вызванного агрессией "френдов"?

Да ну, плевать мне на это. Среди своей аудитории я не увидела тех людей, которые были "возмущены". Тот небольшой вандализм, который надо мной учинился… ну что ж, я приняла какую-то дозу. А что делать? Сорок лет моего пребывания на людях я прожила настолько беспечно, безнаказанно и на свой лад, питаясь нектаром, что иногда можно и по голове получить.

Далеко не все согласны с перспективой "получить по голове", а публичные высказывания целого ряда деятелей культуры – например, известного актера, который испытал восторг от речи Путина на Генассамблее в ООН – вызывают чувство стыда. С другой стороны, всякий человек имеет право на свое, каким бы оно ни было, мнение. Вопрос только в том, нужно ли высказывать его публично?

Художественный человек – это немного игрушечная фигура, но если в этой игрушечной жизни он что-то произнесет, то это высказывание будет намного более гулким, чем высказывание житейского человека. Кроме того, актеры и режиссеры далеко не всегда аристотели. И вот такой неаристотель оказывается в луче прожектора, а прожектор бьет с кремлевской стены и освещает несчастную фигуру актера, живущего на грантах, иначе говоря – на целевых подачках из практически единственной пары рук… Относится к нему терпимо правитель, или его зам по культуре – и этот человек выживает в свои 60 или 80 лет. Относится нетерпимо –и человек погибает в своей стариковской однокомнатной квартире.

Если собрать вместе ваши недавние стихи о Москве, то получится настоящий плач по российской столице. "Так слепо, так ненаблюдательно, Москва, ты смотришь в темноту", "Был город мой лицейский. Нелепый и большой. А стал он полицейский, с неслышною душой". Говоря вашими же словами: "Когда все будет лучше, боже мой? "

"Никогда", – весело отвечаю я. Но наше дело человеческое – приготовиться к реальности. В этой несчастной Москве, которая никогда не была устроенной, конечно, заморозки, вся оттепель кончилась.

Почти 10 лет назад, в 2006-м, вы сказали, что "власть намного страшней, чем руки брадобрея".

Оттепель и кончилась намного раньше. Уже в 2006 году Путин был там, где он и сейчас, уже прошли Норд-Осты, Бесланы, уже все было опрокинуто, вся вера в перспективу, все разбито вдребезги и повернулось к нам самой страшной физиономией с оскалом античного неумолимого животного. И что теперь – не жить? Не получается. Приходится жить.

Вас часто спрашивают, не жалеете ли вы о том, что не уехали из России.

Конечно, я пожаливаю немножко, кто ж не жалеет.

Не уехали из-за русского языка?

Из-за русского мужа, русского языка, русской школы. И сегодня, когда мне без двух месяцев 60 лет, мне до смерти жаль публику оставить. Кто с ними останется? Захар Прилепин, что ли? Кто будет людей хоть изредка бодрить язвительным словом? Моя российская публика помолодела, ей около 45-ти, и я, как бабушка или прабабушка, рассматриваю в зале молодые физиономии. За границей зрители постарше. Но за границей наша публика намного бодрее, там 75-летний человек сядет в свою машину и приедет на твой скромный концерт. А у нас 75-летний человек вообще не выйдет из дому. Даже в Питере, я уж не говорю о Самаре или Новосибирске.

Где вы любите бывать в Израиле?

Эта страна никогда не была для меня туристической. Все, что от моей семьи осталось, все тут. Это мои ближайшие люди. Тут все мои одноклассники, и однокурсники, и мои товарищи по песенным клубам, и их не 3 и не 5, и даже не 15 человек.

То есть, практически все свое время в Израиле вы проводите за столом? Столы – не моя область. Спеть людям лучше всего. Вообще, пение – это мое оптимальное применение.