просмотров: 3 725 | Версия для печати | Комментариев: 0 |
17.11.2015, 15:00:
Наум Коржавин: «В наши подлые времена человеку совесть нужна»
14 октября старейшему русскому поэту Науму Коржавину исполнилось 90 лет. Практически половину своей жизни – с 1973 года – он провел в эмиграции. Других примеров такого долголетия история русской и советской поэзии практически не знает. Причем, долголетия не только физического, но и, прежде всего, творческого "Неудивительно, что сегодня в России, мягко говоря, не очень много людей, которые могут похвастать личным знакомством с Наумом Моисеевичем. Тем не менее старшее поколение хорошо помнит ходившие по рукам в 50-е годы самиздатовские сборники со стихами Наума Коржавина. А во многих домашних библиотеках хранится выпуск альманаха «Тарусские страницы» за 1961 год со стихами Коржавина. Семнадцать стихотворений, ранее отвергнутые другими издательствами, предстали на «Страницах» тиражом 75 тысяч экземпляров и больше уже никогда не переиздавались в СССР. Только потом – в эмиграции.
Та же судьба постигла и стихи, один единственный раз изданные отдельной книжкой в Советском Союзе. Сборник «Годы», вышедший в 1963 году в издательстве «Советский писатель», содержал на 116 страницах произведения 1941—1961 годов. Всё. И это почти к сорока годам жизни.
(На фото – Наум Коржавин и Борис Чичибабин. Москва. Конец 80-х годов. Встреча друзей состоялась в дни первого приезда Коржавина из эмиграции в Москву в годы перестройки).
Эпизодическая публикация переводных работ были главным хлебом поэта вплоть до 1973 года. Однако дело это никогда не отвлекало его от поэзии. А также от драматургии… В 1967 году в Московском театре имени Станиславского была поставлена пьеса Коржавина «Однажды в двадцатом». Вплоть до дня отъезда автора за границу спектакль шел с аншлагами. По воспоминаниям столичных театралов, особым событием был не только сам спектакль, но и представление, следовавшее за ним – когда автор Наум Коржавин и исполнитель главной роли Евгений Леонов, похожие друг на друга, как близнецы, выходили кланяться публике.
С просьбой поделиться воспоминаниями и поздравить Наума Моисеевича мы обратились к Владимиру Войновичу:
«Я услышал про Коржавина в 1956 году, когда приехал в Москву. Тогда из всех поэтов самыми знаменитыми были Коржавин и Николай Глазков. О Коржавине, спустя много лет, поэт Владимир Корнилов написал: «А ты ведь первою любовью Москвы послевоенной был». Имя Наума еще долго гремело. Они с Глазковым были самыми известными поэтами в «самиздате», который как понятие впервые и пошел именно от Глазкова: на пишущей машинке он печатал свои стихи, делал книжки и внизу писал «самиздат» или «самсебяиздат».
Это был мир неофициальной литературы. И первым в этом мире был Наум Коржавин, который всегда писал что хотел, и как хотел, невзирая на времена. Не то, чтобы он был таким особенно храбрым, а просто был естественным человеком. И ему было естественно выражать свободно и беспечно свои свободные мысли. За что он и поплатился в какое-то время.
Любовь и Наум Коржавины, Булат Окуджава, Антонина Искандер, Ольга Окуджава, Фазиль Искандер в Летней Русской Школе университета города Норвич, Вермонт, США, 1992 год. (Фото из архива Фазиля Искандера)
Он прошел соблазны своего времени. Он даже сам в свое время признавался, что когда-то ему нравился Сталин, «человек, не понимавший Пастернака». Просто его чувство было искренним… Это, как у Окуджавы: «И комиссары в пыльных шлемах…». От стихотворения возникает естественное чувство, которое нас трогает. Несмотря на то, что сами комиссары нам чужды, поэтические слова нас волнуют. Так же было и у Коржавина:
Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
И какие бы взгляды вы
Ни старались выплескивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского
Эта революционная романтика была свойственна людям тех лет, поскольку она была искренняя… Теперь над ней могут иронизировать, издеваться и даже презрительно относиться. Но когда это чувство было неказенное. Оно шло от души, оно покоряло. Эти строчки завораживали. Такой вот поэт Коржавин…
Стихи в «Тарусских страницах, я думаю, были чуть ли не первыми из его опубликованных. А до эмиграции у него вообще вышла одна единственная книг. И стала событием. А потом, как писал Светлов, «новые песни придумала жизнь, не надо ребята о песне тужить». Все уходит. Спустя годы, когда он впервые приехал их эмиграции и выступал в каком-то большом зале, кажется в ЦДЛ, все собравшиеся встали, потому что его очень ждали.
Бродского Коржавин так и не принял. Как писал Дмитрий Кедрин: «У поэтов есть такой обычай – В круг сойдясь, оплевывать друг друга». Поэты часто не принимают друг друга, так же, как, впрочем, и прозаики. Потому что каждый писатель это свой мир. И ему кажется, что за пределами этого мира, что-то происходит не так. Поэтому это даже естественно. И это, отнюдь, не от чувства зависти или чего-то. Просто и естественно. Я в этой полемике не участвовал в споре о Бродском. Я скорее участвовал заочно в споре с Солженицыным.
Кроме всего Коржавин в последние годы перед отъездом проявил как незаурядный сатирический поэт, когда написал: «Какая сука разбудила Ленина? Кому мешало, что ребёнок спит?» Потом постепенно отошел от чистой поэзии. Но поскольку все время думал о России, стал писателем, мемуаристом, философом.
Помню, как в 1976 году за попытки поговорить по телефону с Коржавиным, к тому времени жившим в Бостоне, в моей московской квартире отключили телефон…
Сегодня я с ним не во всем согласен. Во взглядах на современное состояние России, коренным образом расхожусь. Но все равно он для меня остается кроме всего прочего любимым человеком, не очень приспособленным к жизни. То, что он дожил до 90-летия, это просто чудо.
Не всего пророчества Наума Коржавина сбылись. В частности, такие вот его строчки: «Мы не будем увенчаны... И в кибитках, снегами, Настоящие женщины. Не поедут за нами». Так вот за ним как раз поехали все его женщины, все его близкие люди оказались рядом с ним. Правда, не в Сибири, а в более благоприятной ситуации». И это очень хорошо».
Записал Юрий Панков, главный редактор издательства «Автограф века»
13.10.2015
P.S. В первых числах октября, буквально накануне 90-летнего юбилея, Наум Коржавин принял участие в подготовке очередного тома книги из серии «Автограф века». Специально для этой книги он собственноручно подписал 250 листов, на которых воспроизведено стихотворение, написанное им в 1956 году, однако, по мнению поэта, не утратившее актуальности по сей день.
В наши трудные времена
Человеку нужна жена,
Нерушимый уютный дом,
Чтоб от грязи укрыться в нем.
Прочный труд и зеленый сад,
И детей доверчивый взгляд,
Вера робкая в их пути
И душа, чтоб в нее уйти.
В наши подлые времена
Человеку совесть нужна,
Мысли те, что в делах ни к чему,
Друг, чтоб их доверять ему.
Чтоб в неделю хоть час один
Быть свободным и молодым.
Солнце, воздух, вода, еда -
Все, что нужно всем и всегда.
И тогда уже может он
Дожидаться иных времен."
Личное дело
Наум Моисеевич Коржавин (настоящая фамилия Мáндель, 90 лет) родился в Киеве. Его дед был еврейским праведником — цадиком. Отец работал контролером ОТК и переплетчиком. Мать трудилась зубным врачом.
С 13 лет участвовал в занятиях литературного кружка, подражал Маяковскому, затем открыл поэтов золотого и серебряного века. С началом Великой Отечественной войны месте с семьей эвакуировался из Киева и до весны 1944 года жил в поселке Симский Завод (сейчас — город Сим) Челябинской области. В армию не попал из-за сильной близорукости.
В 1945 году со второй попытки поступил в Литературный институт им. А. М. Горького в Москве. Его соседями по комнате в общежитии были среди других Расул Гамзатов и Владимир Тендряков. Читал со сцены невозможные по тем временам стихи. Вспоминал: «Удивительно не то, что ответственные за мероприятия приходили в ужас от моих выступлений, удивительно то, что эти выступления некоторое время все-таки сходили мне с рук. Иногда мне кажется, что ввиду невероятности. То, в чем других надо было уличать или приписывать им с помощью "силовых методов", здесь человек просто произносил публично:
Мне каждое слово
Будет уликою
Минимум
На десять лет.
Иду по Москве,
Переполненной шпиками,
Как настоящий поэт.
Не надо слежек!
К чему шатания!
А папки бумаг
Дефицитные!
Жаль!
Я сам,
Всем своим существованием —
Компрометирующий материал.
Эти стихи, как я потом узнал, не возмущали, а даже умиляли гэбистов».
В 1947 году был арестован за стихотворение «16 октября». В этот день в 1941 году Москву охватила паника — спешно эвакуировались заводы и советское начальство, метро закрылось: власти готовились уничтожить его, если столица будет сдана немцам.
После восьми месяцев пребывания в СИЗО на Лубянке и в Институте им. Сербского был выслан из столицы как «социально опасный элемент». В 1948-м — начале 1951 года жил в деревне Чумаково Новосибирской области. Затем в Караганде. Окончил там горный техникум, получив диплом горного мастера.
В 1954 году после амнистии вернулся в Москву. Через два года был реабилитирован, восстановился в Литературном институте, окончил его в 1959 году.
С 1954 года зарабатывал на жизнь переводами, во время хрущевской оттепели начал публиковаться в журналах.
В 1963 году выпустил сборник стихов «Годы». В 1967 году Театр им. Станиславского поставил его пьесу о Гражданской войне «Однажды в двадцатом».
Помимо официальных стихов печатался в самиздате. В 1966—1967 годах выступал в защиту писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля (оба тайно печатались за рубежом), затем Юрия Галанского и Александра Гинзбурга (опубликовали за рубежом книгу о процессе Синявского и Даниэля). Все они были осуждены за «антисоветскую агитацию и пропаганду». Процессы подробно освещались в советской прессе.
Коржавина перестали печатать и с начала 1970-х начали вызывать на допросы в прокуратуру. В 1973 году, после очередного допроса, подал заявление на выезд из страны по причине «нехватки воздуха для жизни». Получив разрешение, уехал в США, поселился в Бостоне. Выступал в американских университетах. Был редактором эмигрантского антикоммунистического журнала «Континент», издававшегося в Париже.
Публиковал сборники своих стихов, из которых известность получили «Времена» (1976) и «Сплетения» (1981).
В 1989 году впервые приехал в Москву для выступления на поэтическом вечере. В 1991 году в России вышла его книга «Письмо в Москву», через год появился большой сборник «Время дано. Стихи и поэмы».
Сам поэт с тех пор часто стал приезжать в Россию с выступлениями и семинарами.
Наум Коржавин был дважды женат. От первой супруги у него есть дочь Елена Рубинштейн. Вторая жена поэта (с 1965 года) — филолог Любовь Верная (Мандель, 1933—2014). После смерти супруги переехал к дочери в Северную Каролину.
Чем знаменит
Наум Коржавин
Наум Коржавин — заметный поэт-шестидесятник, публицист. Наряду с Иосифом Бродским — классик диссидентской литературы: оба литератора эмигрировали в США в начале 1970-х, обоих с началом перестройки стала читать и почитать интеллигенция в СССР.
Прекрасный собеседник, о чем журналист Зоя Ерошок рассказывала: «Если в полтретьего или три часа ночи у меня звонит телефон, к гадалке не ходи — Коржавин. Беру трубку и слышу, как коржавинская жена Любаня кричит на всю бостонскую квартиру: "Эмма! Но у Зои же глубокая ночь!" И прямо вижу, как Коржавин машет рукой, а меня спрашивает: "Деточка! Я не разбудил?" Вне зависимости — разбудил или не разбудил, счастливо улыбаюсь в предвкушении самого упоительного разговора на свете, часа на два, не меньше, но время пролетит незаметно, и текст, который мне предстоит услышать, — будет антибанален, плотен, упруг, и удельный вес слов какой-то другой…».
О чем надо знать
По собственному признанию, в юности верил в коммунизм и оправдывал действия Сталина. Побывав в ссылке, стал антисталинистом. В конце 1950-х годов отказался от коммунистической идеологии. В эмиграции резко выступал против социализма, коммунизма и революционного движения, а также западных друзей СССР.
В 1990-х — 2000-х годах высказывался против радикального либерализма, пеняя этой политике на ее безответственность.
Считает, что Запад разучился отстаивать свои ценности, проигрывая геям и исламистам: «Западная цивилизация сдает свои культурные и моральные позиции. Мы оказываемся почти бессильны перед напором исламизма» и «То, что нужно ценить геев, здесь в Америке уже господствующая идея, как соцреализм в Советском Союзе».
Прямая речь:
О первом опыте стихосложения («Самиздат», ноябрь 1994): «В 13 лет я написал первое нормальное стихотворение, которое мне удалось закончить. А уже в 15 я писал вовсю.
А как было в самом начале, я даже не помню. Помню, что был у меня плагиат в детстве. Вообще, я писал стихи, но никогда не читал их, не любил. Любил я читать книжки и преимущественно про войну. Только гораздо позже мне захотелось читать стихи».
Об аресте («Бульвар Гордона», май 2013): «Меня разбудили, сунули под нос бумагу: "Вот прочтите", и строчки заплясали перед глазами — это ордер был на арест. Старший из гэбистов спросил: "Оружие есть?" — и спросонья я буркнул: "Пулемет под кроватью"».
О высылке (там же): «Я жил в деревне Чумаково Михайловского района Новосибирской области, и это много для понимания советской действительности дало. Я же туда не как начальство пожаловал — мое положение было еще ниже, чем у рядового колхозника, и что-то скрывать от меня нужным они не считали. За то, что деревенские говорили ежедневно, за то, что русский народ думал, его надо было весь пересажать и сослать! Помню, местные ребята вопросами меня встретили: "Ты откуда?". — "Из Москвы". — "Где работал?". — "Не работал — в Литературном институте учился". — "Писатель, значит?". — "Да". — "А ты про нас напиши — еще дальше поедешь"».
Об эмиграции («Самиздат», ноябрь 1994): «Было очень тяжело. Я приехал без языка. Плюс американцам не понравилась моя уверенность, с которой я с ними разговаривал. Знали они меня плохо — у них тут своя какая-то школа известности: по скандалам и т. п. И хотя в России, когда я уезжал, я был хорошо известен, а скандалов с моим участием было не меньше, чем у многих известных диссидентов, меня тут не знали. Обозвали "трабл-мейкером", сказали, что характер у меня дурной.
А характер, кстати, у меня очень уживчивый. Я никого не перевоспитываю. Но и не могу поступать в ученики к *** [дуракам]. Это было бы унижением и моих читателей, и вообще всего. <…> Тут у них государственная свобода, а в общественном — хрен. Нельзя говорить вещи, которые не приняты в этом кругу. <…>
Я потом жил среди писателей — эти мне понравилось. Они соглашаются, не соглашаются… Но если мы спорим, никто не обижается, не думает что я считаю его *** [дуракам].
А вот тот круг, в который я попал вначале, другой. Там считается, что поскольку он, якобы, специалист в данной области, споря с ним, вы его профессионализм как бы ставите под сомнение. Как же тут возможно общение?!
И идея у них была такая: мы говорим о литературе только в рабочее время. Вот так профессионал! Т. е. для них литература, история — вещи о которых говорят только в рабочее время. Они просто-напросто не историки и не литераторы».
Об одержимости («Бульвар Гордона», май 2015): «Я одержимости не приемлю, какой бы она ни была: коммунистической, националистической, религиозной, и в свои 89 лет живучести разработанного большевиками метода "вынесения за скобки" не устаю удивляться. Читателям суть его объясню. Допустим, люди плохо живут, от засилья зла, от бедности и безнадеги страдают и рано или поздно к выводу приходят: ситуацию надо исправить. Как? Нужна революция! — и вот уже все силы на свержение власти направлены, а первопричина за скобки вынесена и, вопреки правилам математики, забыта. Не вспоминают о ней и позднее, когда революция свершилась, потому что завоевания сначала удержать нужно, затем развить, от внешнего и внутреннего врага защитить… Разумеется, для этого пояса затянуть следует, от каких-то свобод отказаться, и уже революция за скобки выносится…».
7 фактов о Науме Коржавине:
По собственным словам, является приверженцем арьергардного, то есть традиционного направления в поэзии.
По свидетельству тех, кто знает поэта, Коржавин имеет трудный характер, может нелицеприятно отозваться о коллегах по цеху. При этом раним.
Во время ареста, когда старший из гэбистов спросил: «Оружие есть?» — ответил: «Пулемет под кроватью».
Владимир Тендряков, живший с Коржавиным в московском общежитии, впоследствии описал сцену его ареста в рассказе «Охота».
К началу 1990-х обратился к христианству. Заявлял: «И то, что я недавно [в 1991 году в Москве] крестился,— естественный итог всей моей жизни».
В 2007 году передал свой личный архив в Российский государственный архив литературы и искусства.
В 1960-х придумал тост «За успех нашего безнадежного дела!».
наши партнёры
