О книжной выставке: «Это не стенды с консервами, а культурное событие»

— Виктор, давайте пофантазируем. Вот если бы вы были организатором международной книжной выставки, как бы она выглядела?

— Давайте скажем сначала, как она выглядит сейчас. Примерно как выставка достижений народного хозяйства за 1976 год. Стоят какие-то стенды, на них — какая-то продукция. Продукция — это хорошо, но это же не откормленные поросята, не консервы, а культурное событие. Я регулярно бываю во Франкфурте и Лейпциге. Франкфурт — самая крупная книжная выставка на земле, Лейпциг — вторая по размерам. Так вот, Франкфуртская книжная ярмарка — суперкультурное событие, где звучит классическая музыка, проходят дискуссии и где со сцены выступают авторы уровня Паоло Коэльо. Вход на выставку бесплатный для тех, кто одет, как литературный герой, — в пространстве павильонов таких фриков тысячи. И это прекрасно. У нас же ты попадаешь в несколько иную атмосферу… Что бы я сделал, если бы был организатором? Для начала я бы пригласил Светлану Алексиевич сказать вступительную речь на открытии. Ее присутствие вызвало бы повышенное внимание наций, которые читают ее книги. Но на книжной выставке этот контекст никак не использован — она точно такая же, как в прошлом году, триумфом тут и не пахло. Если бы я мог, я бы постарался превратить книжную выставку в главное культурное событие февраля, пригласил на сцену узнаваемых авторов — белорусских, русских, западных.

— На пресс-конференции перед открытием книжной выставки министр информации говорила, что в Беларуси издается все меньше книг. Среди причин, по мнению Лилии Ананич, — «объективное снижение интереса к печатному слову». Вы согласны с тем, что печатное слово становится менее востребованным?

— Мне кажется, после таких слов есть объективное снижение интереса к Министерству информации (улыбается. — TUT.BY). Наша страна получила Нобелевскую премию по литературе — очевидно, что не только белорусские читатели начали интересоваться белорусскими авторами, но и люди из стран вокруг. Я считаю, что у нас сейчас не падение интереса к книге, а, наоборот, — взлет. Более того, у самих нас взлет собственного интереса к тому, что мы пишем.

Что касается печатной книги… Некоторое время назад в связи с развитием пиратства, широким доступом к кино в Сети было ощущение упадка литературы. Потому что, с одной стороны, все скачивали книги, с другой — все смотрели «кины». А вот сейчас как будто происходит разделение между серьезными занятиями и развлекательными. Я читал интервью Александра Иванова, главного редактора издательства Ad Marginem, который все последние годы говорил, что не работает с художественной литературой и очень пессимистично смотрит на ее перспективы. Теперь он вполне оптимистичен и рассказывает про возрождение книжного рынка в России. Могу добавить: все, что я написал до сих пор, есть в Сети. И почему-то наличие книг в Сети уже не вызывает падения продаж, хотя поначалу такое происходило.

— Как влияет то, что книга выложена в Сеть, на продажи бумажной версии?

— Когда книжка попадает в Сеть, это вызывает внимание к ней, резонанс, и люди ищут ее на бумаге. Книгу на бумаге, например, можно дать почитать, а электронную книжку — нельзя. Мне кажется, люди начинают снова видеть в книге артефакт. Рисунок на обложке, цвет и фактура бумаги сообщают тебе ту же историю, которую рассказывает текст. Все чуть-чуть наигрались с электроникой, происходит возрождение бумажных литературных проектов.

— Вам кажется, что белорусы — читающая нация?

— Белорусы были читающей нацией. Сейчас белорусы нечитающая нация, но становятся ей. Белорусам сделан огромный подарок в лице Нобелевской премии — чтобы напомнить, что у них есть литература, которую читают где угодно: в Берлине, в Париже, Москве, Хельсинки, — но не читают в своей стране.

Белорусскую литературу нужно вывести из гетто, привести в театр, создать несколько удачных экранизаций современных белорусских авторов, ввести книги в повседневность, сделать так, чтобы о литературе говорили все. Сейчас идет активный процесс десоветизации. И на отступивший мокрый песок советской волны может прийти либо русская волна, либо белорусская. Если придет белорусская волна самости, идентичности, то в ней обязательно будет литературная составляющая. Потому что тексты — скелет культуры. Но у нас пока есть провинциальная привычка оглядываться на то, а что там «столица»? А как там Спиваков? А я приезжаю в Вену и вижу там гастроли нашего Большого театра. Мы ведь не осознаем, чем мы владеем. Мы столица уже де-факто. И мы в шаге от того, чтобы наша культура зазвучала в Европе. Звоночки есть. Извините, все, что мной написано, — все продано в Германии. Кроме «Сцюдзёнага выраю», который невозможно перевести. Продается масса других авторов: Артур Клинов, Игорь Бобков, Альгерд Бахаревич, — про Алексиевич я уже просто не говорю. Наши классики были великими, интересными для нас, но в отличие от русских классиков они прошли мимо Европы. Теперь к нам относятся как к интересному возникающему феномену. Шанс «выстрелить» у нас есть.
О роли писателя: «Живя в 2016 году, нужно писать про наше время»

— И о каких проблемах Беларуси, нашей современности стоит писать?

— Вы понимаете, в чем дело… У нас долгое время было принято писать о чем угодно, но не о том мире, в котором мы с вами живем. Начиная со времен Короткевича исторический роман был очень принят и распространен. Часто дело было в том, что писать честно про окружающее было невозможно, потому что была цензура. Сегодня цензуры нет, но здесь и сейчас современность белорусская до сих пор считается чем-то, что лучше не трогать. Мне кажется, живя в 2016 году, нужно писать про наше время, нужно затрагивать темы, которые мы видим через это окно, и это будет круто.

— Возможно, это сложнее — анализировать то, где ты находишься сейчас, чем писать о том, на что ты можешь оглянуться. Как с этим быть?

— Дело в том, что литература не занимается анализом — им занимается наука. Литература занимается продуцированием эмоций, передачей смыслов. Но то пространство, в котором мы сейчас живем, совершенно не освоено культурно. Мы в повседневности своей сталкиваемся с вещами, которые или чудовищны, или милы, или странны, но про которые нам ни литература, ни кино ничего не говорят. Белорусы наедине со своим сегодня. И поэтому я своей целью ставлю рассказать про то, что нас окружает. Через какие-то мистические сюжеты, как в случае со «Сфагнумом» — забавной историей про пацанов, которые болтаются по Полесью. Даже через фантастические сюжеты, как в «Мове». А весной выйдет мой роман, который называется «Озеро радости». Он посвящен попытке осознать последние двадцать лет через биографию одной девушки, через ее отношения с отцом и этим миром, через ее попытку найти себя. Это будет роман взросления, каких сегодня очень мало и в белорусской, и русской литературе. Он повествует о главном — об отношениях внутри семьи, и будет рассказывать про то, как страшно и сложно взрослеть в постсоветское время.

О том, как все успеть: «На самом деле я живу в поезде»

— Сегодня вы много ездите по Европе, преподаете в Европейском гуманитарном университете. Как долго, если брать год, вы находитесь в Беларуси?

— Ответ на этот вопрос, наверное, знает только паспортный стол. Было бы прекрасно сказать: я живу в Ницце, в Берлине. На самом деле я живу в поезде, живу в дороге, с постоянным ощущением собранного рюкзака. Я преподаю в Вильнюсе, но я с трудом представляю, как я мог бы преподавать в Беларуси, будучи автором «Паранойи», которую запрещали. Вместе с тем я защитил докторскую по такому далекому от политики предмету, как Витебская художественная школа и Марк Шагал, — эти и другие знания хочется использовать, вот и приходится ездить туда-сюда. Это очень сильно выматывает, но это единственный способ прожить достойную жизнь в Беларуси. Кроме этого, есть ощущение, что за пределами Беларуси я чуть больше востребован как литератор. В декабре была потрясающая история в Вене с пьесой «Самое лучшее время на свете» и большим количеством людей, которых я вдруг на ней увидел. Я только-только закончил работать над пьесой для этого же Ганимеда (театральный проект GANYMED DREAMING. - TUT.BY), которая будет весной поставлена в Инсбруке в Тироли, Австрия. Пьеса навеяна определенным произведением искусства и посвящена войне. В Беларуси у меня пьес не ставится. Здесь мы почти заключили договор с одним очень хорошим театром на постановку «Мовы» — моего четвертого романа, но ничего не получилось по какой-то причине.

— Вы пишете о нашей современности, но в то же время все больше проводите в поезде или за границей. Как белорусскому автору в таком случае не оторваться от белорусской действительности?

— Мне кажется, некоторая дистанция даже помогает увидеть весь масштаб явления. Например, пока ты не поработаешь в другом, западном, университете, ты не поймешь всю странность понятия «распределение». У меня сейчас есть два открытых контракта, которые позволяют уехать и больше никогда сюда не вернуться. Но уезжать насовсем я не хочу, потому что я понимаю: быть писателем за пределами Беларуси я не смогу. Но частые поездки помогают многое осмыслить, да… Ты понимаешь, что после возвращения пятнадцать минут в белорусском метро тебе дают больше ощущения белорусскости, чем многочасовое чтение белорусского интернета. На тебя реальность белорусская наваливается. Но ты потом это все осмысляешь снова на дистанции. Дистанция позволяет понять, что главное, а что нет. Ведь главное, на самом деле, не распределение. Главное — не политика, не президент, не Лилия Ананич, не выставка, на которой нет Алексиевич. Главное — то, как мы любим, кого мы боимся, как мы умираем и о чем мы думаем перед смертью, что может заставить нас полюбить. Главные чувства глубже. И для того, чтобы это понять, писателю не обязательно здесь торчать постоянно. Наоборот, жизнь на одном месте привязывает тебя к текучке. Как когда в глаза светят каким-то фонариком — он тебя слепит.

Все великие белорусы — от Скорины до Алексиевич — имеют опыт миграции. Если бы Шагал не уехал, он бы не стал Шагалом. Но при этом не зря же Шагал завещал свои работы Витебску. То есть какой-то путь он прошел и вернулся.

— Вспомнилось, как совсем недавно нападали на Алексиевич, рассуждая на тему того, белорусский она писатель или русский. Вот как вы считаете, какие приметы должны быть у автора, чтобы считаться белорусским? Белорусский язык? Что-то еще?

— Мне кажется, он должен рассказывать что-то про Беларусь. Это как с Марком Шагалом. Вот поди ты докажи, что он был белорусом. А у него на каждой картине с пятнадцатого года примерно есть фрагмент Витебска — он же явно был белорусом… Многие мои белорусскоязычные коллеги считают, что дело только в языке. Но я сильно покривил бы душой, если бы так сказал, хотя я автор романа «Мова», который очень концентрированно вращается вокруг белорусского языка. Мы живем в двуязычной стране, где часть людей читает по-русски, а часть — по-белорусски. Поэтому — не язык. Может быть, тебя делает белорусским писателем какая-то верность традициям, какое-то осознание себя белорусом, понимание того, что мы не русские, что мы не литовцы. Может быть, какая-то обеспокоенность, будет ли эта страна через двадцать лет существовать или ее не станет. Может быть, это. Светлана Алексиевич — блестящий белорусский автор. Если отказывать ей в белорусскости, я не знаю, кому тогда в ней не отказывать.

У меня из четырех вышедших романов два написано по-русски, два — по-белорусски. И я буду стараться совмещать в себе эти две идентичности, двух этих нарраторов и дальше.

О заработке и признании: «В идеальных условиях не написал ни строчки»

— Может ли белорусский литератор сегодня хорошо зарабатывать? И что он для этого должен делать?

— Ну, он для этого должен работать в университете за границей (смеется. — TUT.BY). На самом деле все не так плохо, как было раньше. Еще бы лет десять назад я сказал, что литература — это не профессия. Сейчас есть переводы, осенью 2016 года выходит «Мова» в Германии — происходит какое-то перепрограммирование доходов.

Конечно, всю степень моего богатства и нищеты знает только белорусская налоговая инспекция, но я должен сказать, что все сильно зависит от твоих потребностей. Ввиду того, что я по натуре скромный человек, мне хватает. И мне кажется, что уже сейчас на писательские доходы, которые идут от гонораров, я могу прожить.

— Если говорить о каких-то идеальных условиях, что вам нужно, чтобы творить? Уехать в леса и писать книги?

— Вы знаете, я провел весь прошлый март в писательском доме в Берлине. Вот там созданы все условия: вид на озеро Ванзее, роскошный номер, кругом только писатели, тишина, огромный платан и вяз, поют птицы… Но я там не написал ни строчки. Потому что романы пишутся совсем не так. Желание их писать возникает по-другому. Возникает, когда ты едешь в поезде после двух суток, проведенных на ногах. Тебе вдруг в голову попадает какой-то образ, который ты хочешь описать, — и ты достаешь телефон и начинаешь строчить синопсис.

Литература — это всегда определенное сопротивление, способ твоего подсознания от чего-нибудь тебя исцелить. От расставания с любимым человеком, от усталости.

Несколько моих романов я написал в минских кафе. Специально выходил в место, где звучит музыка и есть движ вокруг, вставлял в уши плеер с эйсид-джазом, бигбитом — и начинал писать. Это нормально: современный человек живет под диктат трех экранов: телевизора, который у него все время включен, компьютера, который стоит у него на рабочем столе с кучей неотвеченных писем, и сотового телефона, который постоянно звонит. То есть и тексты теперь создаются по-другому — медийность пронизывает нас. И поэтому да: чашка кофе, грохот посуды, негромкий разговор вокруг создают желание закрыться в раковину и уединиться со своим текстом.

— Если говорить о творческой самореализации, чего бы вы хотели добиться в жизни? Можете мечтать.

— Я бы хотел, чтобы по моим романам был снят хороший фильм. Недавно была история со «Смартфильмом». Ребята сделали трейлер по «Мове». Мой немецкий издатель посмотрел его и сейчас ведет переговоры со «Смартфильмом» о приобретении прав для перевода трейлера, обеспечении выхода «Мовы» в Германии. Когда я смотрел этот трейлер, я понял, что если бы вот так вот был снят фильм по какому-то из моих романов, я был бы счастлив. С таким же вкусом, умением поставить точку и не сказать там, где хочется сказать все.

Но я, в общем-то, счастлив. Конечно, хотелось бы, чтобы Купаловский поставил меня на белорусской сцене… Когда ты пишешь, ты слышишь голоса, диалоги у тебя в голове. А когда это ставится в театре, ты как будто видишь, как твои фантазии, твои мечты вплощаются в конкретных людях. Я очень сильные впечатления пережил в Вене, когда худрук театра Петер Вольф начал играть пьесу, которую я написал. Он играл ее совершенно! По пьесе нарратор — это я, то есть он играл меня. И я сидел рядом с ним. В зале была куча народу. А пьеса идет десять минут, она ставится по десять раз каждый вечер. И вот когда мы с Вольфом встретились, он сказал: «Ты знаешь, я твою пьесу к настоящему моменту прочел наизусть более ста раз». И потом он начинает читать — и ставит паузы в монологе там, где я планировал. Хотя это другой язык, которого я не понимаю. И я думаю: вот это счастье. А после этого он говорит: господа, с нами автор. И я встаю, кланяюсь. И у меня ощущение полного счастья. То есть проблеск этой самой мечты уже случился.
Эпилог. Что почитать из белорусского?

На книжной выставке мы попросили Виктора Мартиновича посоветовать несколько книг белорусской литературы. Пришлось поискать на белорусском стенде то, к чему душа лежит, но скоро удалось определиться. Ниже — советы с комментариями Виктора Мартиновича.

    Саламея Пільштынова. «Авантуры майго жыцця». Саломея фигурирует в качестве героини в моем романе «Мова» — женщина-авантюристка, женщина, которая написала книгу приключений в век, когда женщина в принципе не имела права ничего писать, когда она учиться не могла. Чудесный, захватывающий роман, написанный слегка барочным стилем. Когда читаешь Пильштынову — понимаешь, какую страну мы потеряли. Видишь белорусов, которые могли путешествовать по всей Европе, в Стамбуле опасаться ареста за употребление вина.

    Светлана Алексиевич. «Цинковые мальчики». Я бы порекомендовал в первую очередь эту книгу Светланы. Она ведь там побывала, в Афганистане, во время войны. Поехала в составе делегации советских писателей, и в отличие от остальных книг, где она работает со свидетелями Второй мировой войны, с пострадавшими, участниками, — здесь у нее взгляд иной. Взгляд человека, который сам побывал в том же Кабуле. Плюс это книжка про войну. А сейчас время такое, что в воздухе витает какая-то опасность войны. Мне кажется, человек, который прочтет про войну книгу, никогда не будет войны хотеть. Потому что литература про войну на каком-то очень страшном, глубоком уровне описывает то, как это ужасно.

    Язэп Драздовіч. «Праз церні да зорак». Смотрите! Это очень круто, что есть такая книга. Я мечтаю ее себе купить. Про Язэпа Дроздовича можно говорить очень много, но суть в том, что он для Беларуси, как Нико Пиросмани в Грузии, как Чюрленис в Литве. Это человек, который, закончив Виленский университет, был представителем примитивного и немножко детского искусства, который визуализировал образы, связанные с космосом. Это фрагмент белорусской терра инкогнита. Прекрасно, что по нему издан такой труд, что есть возможность прикоснуться к нему глубже.