Дарья Облинова, журнал "Звезда": "Давно ли вы читали Булгакова, Чехова? Открыв роман Б. Минаева, эти имена невозможно не вспомнить. А как по-другому? Начало XX века, врачебные будни, необычный одинокий врач. Посудите сами: «7 июня у киевского доктора Весленского умерла жена», — так начинается роман. Переходя к другим главам, как-то естественно вспоминаешь А. Н. Толстого с «Хождением по мукам», а потом снова возвращаешься к Чехову или даже к Тургеневу, а как не вернуться: роман двух странных молодых людей, рассуждения о солнце, которое всех убьет, Ла-Манш, соединяющий или готовый разлучить навсегда. И дело здесь не только в том, что события происходят с 1914-го по 1926 год, и даже не в художественном языке («Кто сейчас так пишет?!» — могли бы воскликнуть почитатели Лимонова, Пелевина и Прилепина).

Борису Минаеву удалось зацепить что-то очень важное. Возможно, дело в том, как мастерски он описывает быт, культуру, нравы изображаемого времени, — не верится даже, что пишет наш современник! Картинки времени как открытки в чемоданчике Дани — героя самой, на мой взгляд, пронзительной и яркой сюжетной линии. Возвращаясь домой из Европы, потому что началась война, герой обязательно покупает в каждом городе открытку: «…эти открытки он хотел оставить детям, дочерям и сыну, и, когда те говорили: ну папа, ну это опасно, давай выбросим на помойку, ты же знаешь, какое сейчас время, он отвечал ласково, но твердо: дорогие дети, этим открыткам уже много лет и если я до сих пор жив, то, может быть, и благодаря им тоже». Перед нами несколько сюжетов, к которым мы иногда возвращаемся, в каждом свои герои, порой они связаны между собой родственными или иными связями. Настоящая полифония. Каждый сюжет — определенный год, зарисовка из жизни героев: членов большой и дружной еврейской семьи Каневских, другой дружной еврейской семьи Штейн, доктора Весленского. При этом жизнь героев плотно вписана в течение истории: на наших глазах зарождается революция, начинается Первая мировая, идет становление советского режима. Но не так, как мы привыкли видеть в учебниках истории или в фильмах, не глобально, а через взгляд отдельных героев, через мелкие детали. Глазами доктора Весленского видим царскую семью, уже арестованную; начало войны помешало Дане осуществить свою цель — переплыть Ла-Манш; глава семейства Каневских погиб от случайного выстрела револьвера, оказавшегося в доме, потому что его сын Ян вступил в народную дружину во время революции 1917 года…

А может быть, дело и не в этой удивительной погруженности в историю. Или не только в ней. В романе каким-то необыкновенным образом соткана тема времени и судьбы, каждый из героев в тот или иной момент своей жизни задумывается об этих понятиях. Единение мотива шитья с понятием судьбы — тема древняя. Тут тебе и мойры, и парки, и норны и даже славянская Макошь — все богини судьбы эту самую судьбу обязательно ткут или шьют. А тут еще и узнаем, что будущая книга Минаева («Батист» — лишь первая часть) будет называться «Мягкая ткань». Ткань здесь и судьба героев, и мягкие ткани забальзамированной Веры Штейн, и живые мягкие ткани Вари, которой делают восстановление девственной плевы, и шелковые нетленные ленты в мощах Ефросиньи, и сам батист — тонкая полупрозрачная «аристократичная» ткань, из которой «универсальный портной» шьет трем своим дочерям юбку, сорочку и блузу (кстати, не те ли самые три мифологические богини-пряхи?). Интересно, почему Минаев обратился именно к батисту, почему именно батист, по словам Штейна, «пахнет как девушка», почему именно батист принес некто Ивлев в семью Штейнов и так и оставил его там? Да еще и кремовый (почти белый), именно такой, по которому шьется судьба, например, в стихотворении Ходасевича «Без слов» («Ты показала мне без слов, / Как вышел хорошо и чисто / Тобою проведенный шов / По краю белого батиста. // А я подумал: жизнь моя, / Как нить, за Божьими перстами / По легкой ткани бытия / Бежит такими же стежками»), или у Бродского, у которого «Дни расплетают тряпочку, сотканную Тобою…», — да так расплетают, что «Уж и краешек, вроде, виден того батиста».

Но книга Минаева недописана, и многое осталось непонятным, повисло в воздухе (к чему, например, относится «Запоздалое предисловие» и связаны ли как-то линии Каневских и Штейнов?). Хочется верить, что продолжение будет и читатель, который его ждет (это я о себе), будет удовлетворен сполна. Может быть, тогда роман, странным образом оказавшийся в длинном списке «Нацбеста» в своем незавершенном варианте, окажется в шорт-листах других литературных «Оскаров». А пока на ум приходит последняя строфа одного необыкновенно подходящего сюда стихотворения Льва Лосева: «Ткань — это текст, это жизнь. Если ты доктор / — дотки».