Виктория Некрасова, "Городской репортер": 12 апреля в Ростове прошел творческий вечер поэта Игоря Губермана. Диссидент, самиздатовец, лагерный сиделец два часа читал ростовским зрителям свои «гарики» и отвечал на вопросы из зала. «Городскому репортеру» посчастливилось поговорить с мастером.

— Игорь Миронович, в одном из своих интервью вы говорили о том, что в институте стали шпаной, потому что ослабло мамино влияние. Спустя много лет скажите, насколько все же было важно мамино влияние?

— Мамино и папино влияние очень важно. Я очень любил своих родителей, папа всегда меня предупреждал, чтобы я не водился с диссидентами и сионистами, но не помогло. А шпаной я все же не стал.

— Как вы относитесь к современной поэзии?

— Смотря к какой, она ведь разная. Есть очень хорошие поэты: Тимур Кибиров, Игорь Иртеньев, Сергей Гандлевский. Знаете, больше сразу и не вспомню, но эти очень хорошие. Сейчас проблема в другом: просто не время поэзии.

— Вы считаете, что сейчас время для прозы?

— Наверное… Проза тоже прекрасная. Есть замечательные Виктор Пелевин, Людмила Улицкая. А в поэзии пока хуже.

    Есть времена, когда поэзия буквально расцветает, а есть времена, когда она как-то скукоживается.

— Пока не появилось поколения новых шестидесятников?

— Нет, поколение шестидесятников было уникальным и очень специфическим. Что должно быть сейчас, чтобы возникло нечто подобное, я не знаю. Пока нет условий, хотя сейчас ужасно нагнетается обстановка в России. Это может сказаться на поэтах, как-то подтолкнуть их.

— Ваши стихи очень популярны в интернете, но достаточно часто их цитируют, не указывая автора. Как вы к этому относитесь?

— Да наплевать. Лишь бы не портили, потому что часто испохабливаются строчки. Интернет — это вообще замечательная помойка для всех пишущих. Хотя иногда попадается и очень интересный материал.

— В Советском Союзе вы успели отсидеть в лагере. Чем он стал для вас?

— Знаете, мне это очень помогло, я в себе разобрался, стал о себе лучше думать. Это было очень интересно.

    Я бы с такими умными людьми, которые со мной сидели, никогда не пообщался, если бы не тюрьма, и не лагерь, и не ссылка. В моем кругу на свободе таких не было.

— Выходит, вам сделали одолжение?

— Я очень благодарен советской власти за лагерь. Очень.

— Что такое творчество?

— Понятия не имею.

— Часто поэты сравнивают его то с мукой, то с полетом…

— Я не верю тем, кто говорит, что это мука. Не верю. Это они так кокетничают.

    Написание стихов — это всегда жуткое счастье.

— На что это похоже у вас?

— Вдруг рождаются стихи сами. Знаете, как желчь из печени: чувствуешь, что есть стишок или какие-то слова вертятся в голове и обрастают другими. Это не мука, это удовольствие.

— Всегда начинается со слов?

— Только со слов. С одного слова, которое тебя зацепило. Потом вокруг него что-то кружится, а когда стишок уже готов, то это первое слово может совсем исчезнуть.

— В ваших стихах часто используется ненормативная лексика…

— Да вы что! Не замечал… Это для меня естественная часть великого и могучего, правдивого и свободного. Эта лексика совершенно не для эпатажа. Это же такие естественные слова, поэтому они и есть в моих стихах.

— Почему вы выбрали для себя форму четверостиший?

— Когда-то я написал много длинных лирических стихов и утопил их в помойном ведре. Совершенно не жалею об этом. Четверостишия — это очень удобная форма, мне она пришлась по духу.

— Всегда ли можно передать мысль в четырех строках?

— Если мысль в стихотворении есть, то можно всегда.