Все это время я отчаянно хотела его прочитать – и боялась.

Так боишься перечитать собственное пьяное любовное письмо: писал его, как туберкулезник, выворачивая себе легкие, отплевываясь живой кровью. Или собственный же текст – злой, страстный, который ты набирал, проваливаясь в безвременье, забывая пить, есть и смотреть на часы.

Тебе страшно, потому что в этом всем слишком много тебя. А вдруг, перечитывая, ты увидишь какие-то банальные, бездарные, плохо прожеванные строки?

Вот тогда будет полный привет.

В книгах Мартиновича я всегда видела слишком много меня. Первый же его роман – страшная, гениальная, выбившая из меня дух «Паранойя» прошлась китайскими иглами по всем нервным точкам, от любви до смертного страха. Вынула душу переключением с нежного, чувственного, лепечущего языка любви на полуразложившуюся языковую мертвечину милицейских рапортов. И обратно. В смерть. И обратно.

Это был сильнейший дебют. С той поры мы с романами Мартиновича не расставались.

«Мова» окунула за шкирку в фантасмагорическую реальность Беларуси альтернативного будущего, с китайскими триадами, минскими герильерос и наркотой беларусских букв в бумажных свитках.

«Сфагнум» предложил залечь на дно вместо Брюгге в полесских болотах, где шотган бессилен против страшноватых легенд, сошедших со страниц «Шляхтича Завальни».

И каждый раз это было круто. По-новому, но круто. Въедалось китайской татуировкой под кожу, потому что этот человек, нравится нам это или нет, рассказывает нас. Ширяется Беларусью, как ядреным микстом, вписывает нас в европейский контекст, настраивает перелинковку с мировой культурой, от Ницше до Гая Ричи.

К хорошему быстро привыкаешь, и планка ожиданий поднимается.

Поэтому я так боялась читать новый роман – «Озеро радости».

В книгах Мартиновича слишком много нас. И он при этом безжалостен, как хороший киллер или хирург.

Из Мартиновича и правда вышел бы хороший киллер, потому что своим романом он опять прострелил мне сердце насквозь. Я сейчас живу в Израиле, и может быть, поэтому в дальнем полете пуля набрала исключительную убойную силу.

Начну с главного: о чем книга. Роман – о нас с вами. О тех, кто тут жил, или живет, или вернется. «Тут» – это в Беларуси, конечно, в той коннотации, как у Купалы – «Тутэйшыя».

Эта книга о нас наибольшей степени, чем все, что Витя написал раньше.

Мое поколение – русскоязычные подкидыши на земле предков, едва слышащие глухой зов крови: шелест вереска в ночном поле, темные слова народных заговоров, обрывки красивых легенд о князьях и магнатах. Тени битв и даты восстаний, отзвуки беларусской речи, вышиванки и хипстерские кафе. А поверх всего этого – глянцевая мертвечина. Мумифицировавшийся совок. «Доски почета», «идеологические часы», Народные собрания или что там еще. Все самое лучшее здесь существует «вопреки» или по недосмотру, а потому прячется за советскими фасадами, как костел Святого Роха на Золотой Горке в Минске.

Итак, «Озеро радости» – это книга о нас.

Гертруда Стайн когда-то назвала послевоенное поколение американских писателей, многие из которых уехали за границу, «потерянным». Не знаю, как назовут наше. Может, рассеянным, в том смысле, как были рассеяны евреи по лицу земли.

Мы вылетели из своих гнезд в середине–конце 1990-х. Многие из нас хотели , как и Янина, главная героиня «Озера радости», «жалеть тех, кого больше некому жалеть». (Когда-то это желание привело меня, как и главную героиню романа, на журфак).

Мы закончили свои университеты, не подготовившие нас к жизни, и вывалились из белых башен альма матер в страну, где все туже закручивались гайки, все меньше становилось воздуха, и мертвое все чаще торжествовало над живым. До момента, когда поэты начнут шагать с крыши прямо на проспект Независимости, потому что им больше нечем платить за съемную комнату, остается еще десяток с лишним лет. Но времена, когда «за политику» начали сажать, уже начались, и свинцовое одеяло безнадеги уже опускается на страну.

Здесь все о нас. Плавали-знаем. Бывали на каждом полустанке этой железной дороги – сюжетной линии, по которой путешествует главная героиня.

Семья, в которой нет ни тепла, ни любви. Университет, где старичок-преподаватель рассказывает про XXII cъезд КПСС. Поездка в райцентр по распределению. Кто-то оттрубил два года полностью, как в тюрьме. Кто-то сбежал, как Янина, и скрывался от государства, пытавшегося взыскать деньги за обучение. Кто-то даже не закончил университет – уехал, когда отчислили «за политику».

На каждой линии есть станция «Пиздец», и Беларусь на наших глазах превращалась в один большой филиал такой станции – «Пиздец-сортировочная». Нам предстояло выбирать.

Пророкам в своем отечестве спецназовцы заворачивали крылья за спину и отправляли погреть боками нары «на пятнашечку». Родные и близкие изучали в интернете инструкции, что передавать арестованному. Плавали-знаем. Это так близко, что кажется, записано прямо из твоей головы холодной декабрьской ночью, когда после очередных президентских выборов, читая бесконечные списки задержанных, ты такие инструкции сам составлял. Потому что на предыдущих выборах ты сам был в тех списках.

Замкнутый круг. Дурная бесконечность.

Иногда мне кажется, что пол-Беларуси читало такие инструкции.

А дальше был Галут. Изгнание, рассеяние, поиски лучшей жизни – назовите, как хотите.

Десять лет – отрезок времени, по которому уже можно что-то замерить. Из моих минских друзей времен 2006 года уехала, наверное, половина. Они работают в Швейцарии в Google и в Голландии в Shell, рожают детей в Германии, оперируют больных в США.

Мы – еще одна нация, которая, как евреи, солью из перевернутой солонки рассыпалась по земле, от Израиля до Аргентины. И, как было у евреев тысячелетиями, Вильня, Иерусалим наших снов, принадлежит сейчас не нам. Мы бываем в нем лишь гостями, тоскливо читая знакомые со школы имена беларусских поэтов и писателей на мемориальных досках. Слушаем перезвон колоколов и шепчем вслед за Виктором Шалкевичем:

Мая пані, не пытай мяне толькі, калі гэта будзе і дзе

Я прыеду аднойчы ў твой горад няпрошана і нечакана

Выпадкова апоўначы лес нас на вузенькай вулцы звядзе

За сто крокаў ад Вострае брамы...

Мы, как Янина-Яся-Янка – героиня Мартиновича, меняющая имя с каждым новым городом, мечемся в классическом треугольнике «Минск-Москва-Вильнюс (или другой европейский город)». Не в силах отпустить окончательно и перестать быть белорусом. Но и не в силах оставаться.

 

«Озеро радости» – это одновременно и наши «Люди на болоте», и наши «Бедные люди». Это не только драма тех, кто боролся и в итоге уехал, но и драма «маленьких людей», которые бороться не пытались. Даже не думали, что это возможно. Жили по принципу «против БелАЗа не попрешь». Существовали так, что даже непонятно – жили или нет.

Пожалуй, самый сильный образ в романе – это «дерево желаний», на стволе которого «тутэйшыя», жители маленького городка в беларусской глубинке, пишут свои просьбы к богу.

Читать это – почти так же невыносимо, как в юности выйти в сырую ночь в ноябре в темный колодец двора и стоять там, загребая носками ботинок слизь гнилых листьев, и слышать, как в пятой квартире пьяный сосед орет на дочь-десятиклассницу («разговор» заканчивается звуком пощечины), а в восьмой – скандалят до истерического визга, а из пятнадцатой несутся пьяные голоса и ревет группа «Любэ». И так жаль всех, кто умер не родившись, так и не смог стать хоть отдаленно похожим на то, каким был задуман, что сердце бы себе расковырял ногтями и отверткой, чтобы оно больше не пыталось вместить в себя эту жалость.

 «Озеро радости», без сомнений принадлежит большой европейской, и даже мировой литература, с ее интересом к «маленьким людям» в любых вариантах – от хоббита Фродо до Рассказчика из «Бойцовского клуба».

И в этом его отдельная крутость. Мартинович не просто рассказывает нам – о нас.

Он рассказывает нас миру. Переводит нас на некий универсальный язык метафор и образов. Так, наше распределение молодых специалистов оказывается аналогом мрачной вавилонской лотереи Борхеса, где каждый может вытянуть себе жребий раба или проконсула. Так один из ключевых мотивов романа – идея «вечного возвращения» Ницше, одна из ключевых в его философии, оказавшая сильнейшее воздействие на Мигеля Серрано, Мартина Хайдеггера, Германа Гессе.

Беларусская литература в большей своей части (кроме Алексиевич, Быкова и Короткевича) страдала и продолжает страдать «тутэйшасцю», замкнутостью, не-включенностью в мировое культурное пространство.

Всем своим культурным годом «Озеро радости» вписывает драму Беларуси в пространство глобального, постмодернистского мира.

Примерно то же самое для немецкого послевоенного поколения когда-то сделал Ремарк, для колумбийской литературы – Маркес, а для аргентинской – Борхес.

Мы больше не одни в своем Макондо.

***

Наше Макондо – это, конечно, Минск. Вот лучшее его описание, которое я встречала , ever:

Мистическая Царица Небесная – главный образ романа, ключевой белорусский архетип. Заступница для народа, к которому бог слишком часто был глух и жесток. Это всей шкурой чувствует любой, кто хоть раз стоял в Вильнюсе перед иконой Матери божьей Осторобрамской и читал надписи на серебряных сердцах, пожертвованных Заступнице.

«Мати божая, спаси и сохрани сына» – Вильно, 1863 год.

В «Озере радости» она покоится в заштатном музейчике районного городка, застывшая в янтарной смоле, как застыла во времени вся наша страна. Так, если верить кельтским легендам, спит под зеленым холмом Король Артур, чтобы проснуться в день Последней Битвы.

***

Отдельно порадовал язык романа. Автор легко перебирает целый регистр стилей: от передовицы «районки» до набоковской изощренности. От злой меткости Салтыкова-Щедрина до языка гопоты из Серебрянки. Очень хочется посмотреть, что с этим сделал переводчик на беларусский.

Радуясь языковым штучкам и постмодернистским отсылкам, я кстати, чуть не пропустила вещь, понимание которой шарахнуло, как мешком по голове.

Помимо всего прочего, это еще и роман-житие. Главная героиня завершает свои «хождения по мукам» и становится (в моем понимании) воплощением той самой Матери-Заступницы.

А значит, Последняя Битва близко.

И когда героиня возвращается туда, где все начиналось, – в маленький город беларусской глубинки, где бабка шепчет над янтарным саркофагом таинственной княжны-Заступницы молитвы-заклинания – это не конец.

Это выход на новый виток спирали Вечного возвращения. Новое начало.

Новая надежда.

***

А с другой стороны, если каждый читатель – со-творец романа, то мы сами можем выбирать, как все это воспринимать в своей внутренней Вселенной. Можно – как смертельный диагноз. Можно – как тревожную лампочку, сигнализирующую, что уровень кислорода уже ниже критического, и надо что-то делать, не то вымрем, как мамонты. Растворимся в просторах Российской Империи – или , с меньшей вероятностью, объединенной Европы.

Как сигнал к Возвращению.

Мартинович на самом деле не пессимист, как и Чак Паланик на самом деле не циник, а просто человек с оголенными нервами. Он ощущает слишком много боли, потому и выплевывает ее в лицо читателю, как кровь с осколками выбитых зубов.

Здесь то же самое. Складывать руки и сдаваться? Ищите дураков.

Я верю, что «Озеро радости» писалось не для этого, а как раз наоборот.

История современного Израиля дает нам хороший пример того, что для рассеянных по свету птиц рано или поздно настает время возвращаться в гнездо.

Я верю, что и для нашего поколения настанет время Возращения. Если нам повезет – все будет относительно мирно, как у чехов, поляков, прибалтов.

Да, мне тоже не нравится. Но или так, или нас больше не будет как народа. Извините, другой реальности у меня для вас нет.

Возможно, похожая причина заставит и нас оторваться от своих бизнес-проектов, лабораторий и театральных сцен. Тогда нам придется надеть камуфляж и с немалой вероятностью сдохнуть где-нибудь в лесу под Оршей. Чтобы окончательно не исчезнуть с лица земли как народу.

Мне очень не хочется, но, Витя, если придется, то я знаю, что в списке того, за что я пойду воевать, будет фраза из твоего романа о людях, которых хочется жалеть, потому что больше некому жалеть.

Смешное, нелепое желание, написанное на коре старого дерева: «Чтобы приехал цирк со слоном Леночке показать слона».

Все это звучит ужасно наивно, я знаю.