Люша Чуковская почти пять лет, с конца 1965, стояла в самом эпицентре и вихре моей бурной деятельности: эти годы на ней перекрещивались все линии, все связи, вопросы, ответы, передачи - и ещё потом следующие три года до моей высылки немало шло через неё. Когда я в этой книге писал: "мы решили", "мы сделали", "мы недосмотрели, не предполагали", то несколько кряду лет это: было - мы с Люшей. Весь близкий и даже неконспиративный круг это знал, и если Люша звонила кому-нибудь, настоятельно неожиданно звала к себе или, вдруг без церемоний напрашивалась прийти, то все так и понимали, что подразумеваюсь я, приглашаю или приеду, или действительно Люша, но по моему срочному делу. Она была как бы начальник штаба моего, а верней - весь штаб в одном лице (увы, постепенно это и в ГБ отлично поняли). Ещё оттого; особенно, что я никогда не жил в Москве, иногда в Рязани, иногда в Подмосковье, а дела непрерывно возникали и решаться должны были именно в Москве.

Люша была внучкой Корнея Ивановича Чуковского - одной из пятерых внуков, но - излюбленной, сердечно преданной его работе, и много помогала ему. Она окончила химический факультет, аспирантуру, стала кандидатом наук, затем успешливым научным работником, отличаясь и там своим исключительным трудолюбием, аккуратностью, чёткостью, любовью иметь в делах порядок и каждое начинание доводить до конца. (Уж так всюду в жизни и всегда: недобросовестные никогда не вклиниваются в работу, с них она соскальзывает естественно, добросовестным - достаётся работа за нескольких, и ещё они сами ищут её повсюду). И сверх того Люша, душевно не насыщенная своим институтом, уже много лет проводила субботы-воскресенья в Переделкине, когда К. И. оставался без секретарши, и усиленно помогала ему в переписке, в ведении архива, превращая эти уныло-праздничные дни в самые деятельные, и радуя тем трудолюбивого старика (что очень понимаю и разделяю).

Эта помощь прервалась, когда на 33-м году жизни Люша испытала большую утрату, трагический кризис, еле пережила; родные очень тревожились за неё (осенью 1965, выздоравливая, она вернулась из Крыма, приехала первый раз в Переделкино - тут узнала, что К. И. приютил меня после захвата моего архива, и тоже в полной подавленности. (Это его приючанье поддержало меня в самые опасные и упадочные недели.) Время от времени К. И., опираясь на свой довольно уникальный литературный статус, становился на защиту гонимых или даже арестованных, подписывал ходатайства за них или кому-то звонил наверх, но заступничество носило характер личный и не выливалось в публицистический взрыв. Кроме того, Чуковский никогда не терял чувства литературного наследства и общелитературного масштаба. В моем понуреньи, когда я со дня на день ждал ареста и с ним - конца всей моей работы, он убеждённо возражал мне: "Не понимаю, о чём вам беспокоиться, когда вы уже поставили себя на второе место, после Толстого". Вёл меня к отдалённому помосту на своём участке - и давал идею, как подкинуть туда и спрятать тайные рукописи. Он прочёл мои рассказы, напечатанные в "Новом мире", - и ничего больше никогда, хотя и говорил мне о "втором месте". "Раковый корпус" не дочитал - может быть, по мнительности, боясь болезней, но - "Круг"?.. чтобы мочь сказать, что не знал о крайности моих взглядов? чтобы не растревожиться этим политическим клокоченьем? В один из вечеров - ему и Лидии Корнеевне я прочёл по памяти "Прусские ночи", уже не зная, удастся ли ещё когда найти читателей тому, или даже сохранить рукопись.

Итак, мы познакомились с Люшей в самое тяжкое, шаткое для нас обоих время, когда обоим стоило труда держаться ровно, когда она только опиралась жить, а я залёживал подранком в отведённой мне комнате, по вечерам даже не зажигая лампочки для чтения, не в силах и читать. К. И. осторожным стуком вызвал меня из тёмной комнаты к ужину, я вышел, увидел остро-живую внимательность внучки и сразу ощутил, что встречу помощь. (Потом рассказывала мне она, что ожидала увидеть духовно разваленного человека и, напротив, удивлена была, насколько я не сломлен; видимо, у меня - нулевая точка была завышенная. И ещё потом вспоминала, что знакомство со мной придало её жизни внутреннюю устойчивость, стало менять её мироощущение, так что уже никогда она не опустится в кризис отчаяния.)

При слабом здоровьи, малом аппетите, постоянной неутомимой деятельности - Люша и в доброе-то время жила одним душевным напряжением, а тем более в дурное. Вовсе не маленькая, не невесомая, она тем не менее как бы не подчинялась балансу физических энергий - но тем более нужен был ей духовный двигатель и если не убеждённость, то сознание убеждённости.

В тех самых днях (в той самой столовой Чуковских) дошёл до края и наш разлад с женой, выразившей, что лучше бы меня арестовали, нежели буду я скрываться и тем "добровольно не жить с семьёй". С этого мига я не только не мог полагаться на жену, но должен был строить новую систему, скрытную от неё, как от недруга.

А Люша, в моей неразрядной тогда опасности, тут же, в короткие недели, стала предлагать один вид помощи за другим. Сперва - свою с Лидией Корнеевной городскую квартиру, не только для остановок, для встреч с людьми, но и для работы (провинциалу, мне очень не хватало в Москве такой точки опоры); быстро вослед - свою помощь секретарскую, организаторскую, машинописную, по встречам с людьми взамен меня, какую ни понадобится. Для меня это ново, непривычно-облегчающе было: такая вдруг огромная помощь в моей прямой работе, это облегчило моё уравновешение в те тяжёлые месяцы. Впрочем, скоро я уезжал в эстонское Укрывище - и именно Люша устраивала мой отъезд, с некоторым ошеломлением наблюдала на своей кухне, как я бороду сбриваю, и, единственная в Москве, получила тартуский адрес Сузи, на всякий случай.

А весной 1966, окончив в Рождестве первую часть "Ракового корпуса" и готовясь, как всегда, сам перепечатывать, что, правда, и полезно как очередная, 3-я - 4-я, редакция, - я соблазнился неоднократным настойчивым предложением Люши - печатать вместо меня. Как будто и невозможно было печатать не самому - и вместе с тем в моей стеснённой жизни мне предлагали подарить полных две недели! - это так просторно и много, как не польститься? Поёживаясь, я согласился. А вернулся в майское Рождество - подарочное настроение, две недели взялись ниоткуда! Люша - с захваченностью, с огромной скоростью вела перепечатку, и мне даже в голову не пришло, что это - первый её большой опыт на машинке. (И другого опыта не было - считывания. Так торопились, так, по тактике, скорей надо было в самиздат, что срывали эти 7 экземпляров с мощнопробивной машинки - и скорей распускали).

Вот когда я узнал, как быстро книги могут вылетать в самиздат! - только успевай написать их! Пока Люша выстукивала первую часть - я быстро писал вторую, она подхватисто, огоньком у меня пошла. И узловое литературное положение Чуковских весьма облегчало распространение (мы ещё не знали, никто не знал, - возьмёт, ли Самиздат целый роман); и всё это распределение экземпляров, передачу их на следующую перепечатку, потом в срок востребование назад, память, у кого что, - тоже Люша брала на себя, какое облегчение, я по силе и по времени будто удвоился, и за лето, исключительно быстро, кончил вторую часть "Корпуса", и вот уже Люша выстукивала вторую часть, и потекла вторая, захватывая самиздатские поля.

После провала моего в 1965 именно Люша помогла мне изменить всю скорость жизни и перейти в непрерывное наступление. Я ощущал её как своего единопособника во всех практических планах и действиях; мы тщательно обсуждали их (со временем уходя для того из-под потолков в зелень). С самого начала посвящена была Люша в "Архипелаг" и все движенья его, тогда впервые начала наводить справки, выяснения, возилась с проектом карты Архипелага (квалифицированные геологи - Н. Пахтусова, Н. Кинд, делали её, уже и во многом составили, уже и перефотографировали, но я отказался: все же любительская получалась, слишком большие пространства не заполнены). А едва я кончил доработку Первой части и стало что печатать - Люша тут же села за окончательную перепечатку. Уже достаточно была известна ГБ её соработка со мной, и становилось всё более опасным то свойство их квартиры, что она часто оставалась пуста - когда Лидия Корнеевна была в Переделкине, а Люша на работе. Поэтому Люша не делала моих перепечаток понемногу, а, зная заранее, когда наступят всплески работ, не использовала очередных отпусков, а потом в нужный момент брала их для густой работы. Так она поступила и весной 1968: за апрель в Москве напечатала весь Первый том "Архипелага", на Пасху приехала Кью, мы съехались в Рождестве, Люша за май отпечатала весь Второй том ("Паганини-typist" звала её Кью за быстроту) и ещё в Третьем подсобила Кью и моей жене, с которой было у нее довольно недружно - Люша съёживалась, вбиралась в себя и в работу, из сырой комнаты не вылезала месяц - и гнала. Из них троих одна Люша только знала, через кого, как и куда пойдёт дальше плёнка, участвовала во всех перипетиях той авантюрной Троицыной отправки "Архипелага". Помню, в уныло-ветреный день приехала она из Москвы в Рождество забирать у меня капсулу с плёнкой для Евы (см. очерк 9) - и от ветра ли этого настойчиво-недоброго были предчувствия нелёгкие. А ещё через два дня, под самую Троицу, Люша снова приехала в Рождество внезапно с сообщением, что передача не прошла гладко, что за мальчиком (Саша Андреев, очерк 9) следили,- то-то наши предчувствия! Если совсем трезво, то приезжать ей за мной не следовало: ещё только в воскресенье должен был лететь Саша, ещё только в понедельник утром капсула. Ещё двое суток я мог быть в Рождестве без риска. Но Люша кинулась - спасти, увезти. Я узнал о слежке - и сразу померк для меня мой любимый прилесный участок и помывающие вершины берёз. Чувство острой опасности мне передалось, я поддался и решил исчезнуть из Рождества, уйти от слежки на эти дни, а при провале - может быть, опять в Укрывище, продлить свою свободу хоть на несколько месяцев, ещё что-то успеть сделать. В полчаса покинуть любимую налаженную дачку и скрыться. Жене я не сказал, где буду, по пути в электричке объяснил это место Люше, с вокзала расстались - и облегчена она была, что пока - спасла меня, что я поехал - чистый. Но три тягчайших дня пробыл я в самозаточении. Должна была Люша приехать ко мне с любою вестью, но не ехала: сидела, томилась у себя дома, тщетно ждала новостей. Лишь вечером второго дня, поздно, я уже спал, ворвалась и привезла мне промежуточную радость, что "мальчика" по крайней мере не задержали, выпустили из Союза. Благополучную судьбу груза узнали мы лишь на четвёртый день, всё и все освободились.

Отпала опасность - и тут же я засел за окончательную редакцию "Круга"-96. А Люша, уже отбыв "отпуск" на "Архипелаге", теперь всё лето навёрстывала на службе, да и у деда, естественно ревновавшего ко всем отвлечениям сил её, давно заметив, что помощница она у него - не прежняя. И уже осенью Люша подхватила у меня "96-й" - и закончила перепечатку залпом. И в одну из зимних проходок по переделкинскому лесу предложила план: чтобы "нашим друзьям в Америке" (мы считали тогда Карляйлей друзьями...) не переводить заново весь роман и не выискивать разночтений - перепечатать для них ещё раз всю книгу таким особым способом, чтоб они видели все изменения и переводили только их (это мы назвали "косметический" экземпляр). И эту изнурительную многотерпную работу Люша выполнила за несколько зимних месяцев - все вечера бежала с работы домой скорей. (Летом 1975, всё оставшееся сжигая, - сожгла и это. Так уходили в прорву целые годы работы).

Жажде работы у Люши и отдаче её - не было границ. За три года знакомства вот уже пять моих толстых книг перепечатала она. (По-советскому немаловажно: сколько же стоп хорошей однородной бумаги надо было набрать, такая не всегда продавалась. И сколько копирки). И вместе с моей работой, предприятиями, делила мои манёвры и предосторожности.

С 1966 начались мои открытые общественные шаги - сперва публичные выступления, потом письмо съезду, потом драка с секретарями СП. Ни одного такого шага моего Люша никогда прямо не поддержала, не сказала - да! надо ударить! Но - или покручивала озабоченно-неодобрительно головой или прямо отговаривала, как с выступлением по Жоресу Медведеву. Это каждый раз смущало меня, ведь так мало было осведомлённых, какие удары я готовил, и, значит, каждый голос так много весил при совете. И так заморочен я был работой и борьбой, что лишь постепенно понял: Люша не имела в виду общего охвата дел, стратегии, принципов - а просто всякий раз боялась за меня, чтоб я не попался в когти вот именно на этом, очередном, дерзком шаге. Но, не одобряя письмо съезду, - помогла настукать их более сотни, а затем - все "открытые письма", "заявления". Пятьдесят пространных "Изложений" секретариата СП только через неё и шли. Я и забот не знал: она заготовляла всё в нужном количестве, держала на старте до назначенного момента взрыва, затем развозила первые экземпляры по главным исходным точкам (Наде Левитской в Иностранную библиотеку, А. Берзер в "Новый мир", в несколько квартир "Аэропорта", в Переделкино, через кого-нибудь в Ленинград), - а дальше катилось само. Теперь познакомилась Люша с другими моими сотрудниками и многие встречи с ними, дела и связи тоже естественно взяла на себя. Вскоре её квартира стала центром для моей связи с Ленинградом: Кью, Эткиндами потом появлявшимися там "инфантами первыми" (группа молодёжи, хотели мне помогать, я уже думал привлечь их к размножению "Архипелага", но не состоялась с ними работа), "инфантами вторыми" (Куклины); вся "левая" почта на Ленинград собиралась у Люши на квартире, и отсюда её брали попутные, и сюда привозили всё из Ленинграда, и приезжал кто. (Лидия Корнеевна была родом из Петербурга, там же родилась и Люша, у них сохранялись живые связи с городом.) Уже появилось несколько человек доверенных, кто знал наши ленинградские адреса и прямо туда относил. И некоторым приезжающим провинциалам, кого не хотелось оттолкнуть, а встретиться самому не складывались обстоятельства, - назначался тоже люшин адрес, и Люша снабжала их книгами, передавала письма, вела за меня встречи. И в самой Москве, где я тоже бывал редкими налётами, я для упрощения стал передавать ей совсем отдельные области моих знакомств: и вдову Тэнно с приезжающими эстонцами, и семью Кобозевых, и семью Теушей, и даже одно время Зубовым для писем дал её адрес, и ежемесячные переводы моей тёте Ире тоже поручил ей, уж тем более всякие встречи аэропортовские писательские - тут Люша была в родных струях. Так много десятков проплыло людей, за что не берусь ни в памяти восстановить, ни - загромождать эти страницы.

Появился у нас диктофон - открылись новые возможности люшиной работы: по моим опросникам опрашивать свидетелей революции (свояченицу Пальчинского, племянницу Гучкова, инженера К. М. Поливанова и других), потом это записанное спечатывать на машинку, а я брал в уже готовых листиках. Люша оказывалась вместо меня центром обильного круга. Сколько всем тем она выиграла мне времени и сил - оценить невозможно. Никогда она не задержала ни одного моего дела, а только ускоряла всё, облегчая моё движение. И как измерить истраченные ею усилия? Плотность растрат превосходила возможности одного человека, для этого нужен был неспадающий подъём духа.

Был при смерти Корней Иваныч, и долг и чувство держали любимую внучку близ постели деда (да вся надежда с архивом его, с посмертным печатаньем только на неё и ложилась), - вдруг возникла дальняя опасность: в Ростове-на-Дону у чужих людей зависла целая перепечатка, комплект "Архипелага", - и Люша сорвалась и помчалась в Ростов спасать. (Везла назад, заложив сумку с "Архипелагом" в ящик под нижней полкой, надёжно,- а верхние полки в купе да достанься двум старушкам, и уж так просились пустить их на нижнюю, - а как оставить на ночь такую бомбу без контроля? - врала старушкам, что сама после операции).

Да ещё ведь запоминаются больше те усилия, которые дали внешний результат. А сколько бывало усилий бесплодных, поисковых! В одно такое ложное направление втравил нас Стива Ростропович. Прикасаясь к моей жизни, он долго недооценивал, насколько тут всё взрывное. Осенью 1968, возвращаясь из Европы, думал - что бы мне подарить к 50-летию? и купил, и беспечно повёз (и без препятствий провёз через границу, его не проверяли тогда!) - крутилку, мы так и не знали ей названия, - делающую с машинописного отпечатка на специальной бумаге много копий. Стива считал, что так открывает мне прекрасную возможность самопечататься в СССР! И мы с Люшей, действительно, ухватились за эту игрушку, ставили с ней опыты, замышляли, как будем этаким способом делать тираж "Архипелага" 100 - 200 штук. (Тогда мыслилось, что всё это будем самоиздавать в стране). Запасались бумагой, заказывали Стиве, что ещё добавочное привезти с Запада, он привозил. А потом уже не знали, как с этой крутилкой разделаться, кому б её передать для листовок.

Люша сама искала упущенные мною возможности встреч, связей, помощи, консультаций. Настолько была увлечена моей работой, что в 1968 сама придумала, составила, выпустила публицистический самиздатский сборник "Слово разрушит бетон".

Исходя только из удобства организации, всё переключая и переключая на Люшу, я перевёл на неё и встречи с Ю. А. Стефановым, специалистом по Дону, по старой русской армии, - человеком уже настолько чужим ей и её кругу, что никогда не пересеклись бы их пути, не привелось бы им разговаривать. В напряжении борьбы организация дел настолько ясно вела нас, что я забывал думать об инакости почвы, в которой Люша взросла и из которой вырваться не в состоянии. Донская тема была Люше как бы социально противопоказана и неинтересна - а стала врываться в нашу жизнь с разных сторон и в разных явлениях: то - через крюковское наследство, то - через исследование И. Н. Томашевской о Шолохове; то появлялся внезапно донской художник и приносил, мне в подарок "Донскую волну" - новочеркасский журнал Крюкова в 1918 - 19 годах, - и опять через Люшу; то несли нам подробные карты Дона со всеми хуторами - и Люша же устраивала копировку; то надо было обрабатывать срочные донские материалы от С. Старикова - и опять же никто как Люша спасала. (Всё донское - см. очерк 14).

Так самоотверженна, действенна и незаменима была Люша, что в начале 1968, всё более подумывая, что меня может не стать внезапно, а как же сделать, чтоб работа моя продолжала и после меня докручиваться и написанное донеслось бы до будущего, - я стал примеряться, не сделать ли Люшу своим литературным наследником, - и мы с ней уже выясняли через знакомых юристов; какие шаги можно сделать даже в советских условиях, при враждебности власти ко мне. Это оказалось совсем не просто, затянулось: по советским законам государство могло "принудительно выкупить" (отобрать) авторское право умершего. И ни разу за первые четыре года нашей работы между нами не возникло объяснения, - когда всё хорошо, ведь люди не объясняются: как она всю мою работу понимает? - так ли, как я? Зачем она всё это делает? Я понимал по-своему, она по-своему, а работали ладно, дружно, без запинки. Такая была работа в те годы нечеловеческая сжатость, что кроме прямых дел поговорить ни о чём не оставалось. Однажды по какому-то поводу, в позднем удивлении я спросил её: разве не для дела она всё делает? не для той Большой цели (никогда, впрочем, Люша между нами не названной)? Она откровенно ответила: нет. Просто - для меня, чтобы мне помочь; этой мотивировки Люше было годами довольно, чтоб не иметь надобности разглядывать мою дальнюю цель. А я - принял это совсем как новое, и опечалился.

Да не легко дается человеку понимание обстоятельств общих: непрерывно текущего общественного процесса, мы все понимаем его с опозданием. Не только Люша, но и сам я долго не понимал своего истинного положения в обществе. После пятилетнего хрущёвского топтания около сталинского мавзолея - в горле страны сам собою нетерпеливо нарастал крик. Невозможно было столько обминаться. "Страна ждала кого-нибудь..." И тут появился мой "Иван Денисович", сперва в самиздате. Это было - не то, чего жаждало образованное общество, не тот герой, не та область переживаний. (Кстати, думаю: именно поэтому "Иван Денисович" и не выскочил сразу за границу, чего боялся Твардовский в 1962: он был слишком крестьянским, слишком русским и оттого как бы зашифрован. Западные корреспонденты, может, и читали его в тот год, но не сочли перспективным к западному уху). Первое время (ещё до публикации в "Новом мире") и была такая инстинктивная переминка в культурном круге: а нет ли тут "антиинтеллигентсккх тенденций"? Для "культурного круга" дальновиднее было бы эту повесть не слишком возносить. Но стихия рвала сама. И интеллигенция (в её полном объёме) - более всего и распространила и укрепила моё мужицкое произведение. Мы - все не видели вперёд и все не понимали. И я долгие годы удивлялся: вот, говорят, у литераторов бывают враги, завистники, - а у меня ни одного врага. (Были, конечно, да вгоряче не замечались). Так все истосковались ударить государственную власть в морду, что за меня было сплошь всё неказённое, хотя б и чужое, - и несколько лет я шёл по гребню этой волны, преследуемый одним КГБ, но зато поддержанный слитно всем обществом. (В старой России так было не раз, так поддерживали и Толстого, будучи чужды его учению, - лишь бы против государства.) В те несколько лет я не имел случая увидеть, что поддержка меня всем передовым обществом есть явление временное, недоразуменное. В те несколько лет и мне самому и моей ближайшей помощнице не было повода обнаружить разницу наших мировоззрений. Это было то время нерасчленённых понятий, когда даже "Крохотки" мои приветливо встретил "культурный круг". Хотя православием брезговали, однако стало модно признавать иконы как живописные достижения и даже поэзию церковок на пейзаже.

Первый прорезающий вопрос, на котором зинул разрыв наших пониманий, был - власовцы, когда Люша прочла "Пленников". Она испытала чужеродный дух, взволновалась - и не могла понять, откуда такое могло взяться. Назвала это пока: "некоторых мест не могу принять". Этого и надо было ждать. Как, можно было без длительных терпеливых объяснений и рассказов передать фронтовой и тюремный опыт страны - ей, столичному подростку советского военного времени? Но, шире, это был и неизбежный раздел общественного настроения: наш "культурный круг" не мог же простить власовцам, что в годы войны с Гитлером можно было думать о чём-то ещё другом, например о русском будущем. (Те же власовцы ещё сильней коробили Люшу потом в "Архипелаге", под колёса которого клала она голову свою. Она влекла, несла, выводила в жизнь, любила, эту книгу, не разделяя полного заряда её).

Культурный круг, и принадлежавшие к нему Чуковские, хотя уже давно неприязненны стали к современной форме советской власти, но всем своим нутряным сознанием прилегали к безрелигиозной традиции Освободительного Движения, народолюбия XIX века (Лидия Корнеевна так и прямо преклонялась перед Герценом), - и поэтому никак не могли своё осуждение нынешнего перенести и на решающий плод Освобожденчества - весь 1917 год и с Октябрём. А тут ещё и всем родом своей столичной жизни в 20-30-е годы образованное, общество искренно не заметило русских национальных страданий. Как-то, уже вокруг "Из-под глыб", Лидия Корнеевна недоумела: да когда же успели возникнуть и даже обостриться ещё и русские обиды? Она пропустила, не заметила Образованное общество отчётливо знало лишь обиды еврейские, размытей - ещё национальные некоторые.

Да мы с Люшей так всегда были закружены нашими сжигающими конспиративными делами, что я даже не выспрашивал её подробно о моём написанном, о её впечатлениях. И даже не всегда успевал оценить её очень милый удачный юмор в хорошие минуты. И неизменно-благородное её достоинство, ненавязчивость воспринимал как сами собой текущие дары. А Люша, вероятно, искала человеческих объяснений, почему я ускользаю, - и находила то ближайшее, что подставляли многие: что я задёрган своей работой и борьбой и оттого у меня атрофированы простейшие человеческие чувства и внимательная доброта к каждому окружающему.

Но то не убыль чувств была, а жесточайший защем долга, задыхательная нехватка времени, иначе бы мне не донести всей ноши. Да всей-то ноши и не видели мои близкие и помощники: сверх борьбы с коммунистическим государством - ещё скалу погребальную над замершим русским духом, - ещё невидимей, чем все мои Невидимки, - надо было приподнять, своротить и под гору скинуть. Ещё с надеждой приняла Люша стопочку рукописных тетрадок "Августа".

Она любила этот момент и эту роль свою - первой переводить на машинку мою работу. Но что это? Глава за главой вываливались из её рук: "Просто непонятно, зачем это всё написано?" (Это - от многих я слышал из культурного круга, даже от Е. Зворыкиной: зачем это всё ворошится, старое, Четырнадцатый год, царское время, - кому это нужно?) Но без колебаний провела операцию с "первочитателями" (надо было рассылать, востребовать, передавать экземпляры, и всё с быстротой и неразглаской) - и восхищение многих стало её с "Августом" примирять. Потом, как бы по инерции, и опять своей энергии не щадя, стала Люша комплектовать и сборник самиздатских статей "Август Четырнадцатого читают на родине" - отчасти, может быть, в споре со мной, надеясь, что баланс статей подтвердит её взгляд.

Но когда в феврале 1972 я предложил ей печатать Письмо Патриарху - она впервые за всё наше сотрудничество открыто взбунтовалась, отказалась и в этот момент была сама собой, стряхнула завороженность: на седьмом году нашей работы обнажилось, что думаем мы - по-разному.

И что же - по-разному? Против чего именно взбунтовалась Люша? Что в моём Письме Патриарху так возмутило образованное общество? Разве - его обличительный тон? так к нему привыкли. Обида ли за неприкасаемость патриарха? О нет. А вот что, наверное: в моём письме говорилось об отвлечённых вопросах религиозного духа, но православие приглашалось вдвинуться, и со всем своим церковным бытом, - в реальную жизнь. Это уж было чересчур, уж так много православия образованное общество принять не могло. Его единосердечную поддержку, какою я незаслуженно пользовался до сих пор, именно "Август" и "Письмо" раскололи - так что за меня оставалось редкое меньшинство, и предстояло ему плотность обрести ещё в долгом росте поколений и слоев.

А Люша - мучительно двоилась: не могла она остаться без влияния круга всей своей жизни - и вместе с тем она наше совместное рабочее движение и ощущала его добротность. Да и - не во взглядах дело: Люша была из тех преданных натур, кто не нуждается каждый шаг свой освещать идеологическим фонарём. И после этого бунта с Письмом - она снова вернулась, тянуть, где посильно ей. Правда, уже несколько лет, как какие-то части и области нашей совместной работы начинали от неё отходить. Некоторые нововстающие предприятия и действия возникали уже вне её круга и ведения, например, подготовка "Из-под глыб". И к делу литературного наследства, не оконченному нами, я более не возвращался.

А разворот "Октября Шестнадцатого" приносил столько новых запросов, каких предвидеть было нельзя, пиша и выпуская "Август". Лишь здесь впервые обнаружилось, что надо исследовать не только Первую мировую войну, но - общественные течения России с начала века, и обширную персоналию от монархистов до меньшевиков, и государственную систему, и рабочее движение, и даже полный перечень петербургских заводов с нанесением их на карту города И многие связанные с этим запросы, работы и передачи хлынули опять через Люшу. Иногда я её связывал с теми, кто справки даст, как профессор П.А. Зайокчковский, но в большинстве она сама теперь искала пути, выбирала консультантов в зависимости от разнообразных моих вопросов - и даже имён тех консультантов я не знал и не спрашивал (и не знаю, кого благодарить). Тут на помощь был призван абонемент Лидии Корнеевны в Ленинской библиотеке (то есть редкое право брать книги на дом, она ещё была тогда членом Союза писателей) - и, открыто контролю ГБ, брались и брались книги явно для моей работы, да мы по телефону и не скрывали: в Жуковку, в опальный флигель Ростроповича текли и текли они.

Наконец, роль Люши в моей борьбе стала уже нестерпимой для КГБ, и языки опасности полыхнули прямо на неё. В конце 1972 "неизвестный" напал на Люшу в пустом парадном (и подстроили же, обычно там сидит стукач-швейцар), повалил на каменный пол и душил. Люша растерялась, не закричала. Потом вырвалась, он убежал. Близкие строили предположения, что, может быть, это патологический тип. Но - весь двор под просмотром ГБ, напротив в двадцати шагах - их контора. Все криминальные знакомые Чуковских и сама Люша изучены, иссмотрены много раз, и время прохода известно. Кажется, было ленивое милицейское разбирательство, - ни к чему.

А 20 июня 1973 - как раз одновременно с атакой анонимных "бандитских" писем на мою семью - на Садовом кольце смежно-идущий грузовик вдруг необъяснимо повернул на 90° и ударил по такси, в котором ехала Люша, прямо по правому переднему углу, где она. Удар должен был быть смертельным; спасение её, после долгого лечения, - скорей выпадало из правила. И снова: прямых доказательств, что это покушение, не было (да в советской стране против КГБ - когда ж они бывают?). Только в многорядном потоке Садового кольца никакой сумасшедший так не поворачивает. Только за такой поворот и без последствий могут дать срок (и Люша пошла на суд наивно защищать шофёра, "чтоб его не посадили, у него двое детей"), - а этого странного дорожного бандита суд тут же освободил из-под стражи: он, оказался из "специальной воинской части". Только - в следующие недели продолжалась атака на меня, арест Воронянской, взятие "Архипелага". По раскладке того времени это был верно нацеленный удар ГБ.

И как всегда, в этой поездке, в этот момент, Люша не была свободна от криминала: что-то везла с собою, да и ключи от своей квартиры, где многое лежит. Ее отвезли к Склифосовскому, по правилу все вещи отобрали, но Люша сотрясенным сознанием догадалась и успела позвонить по телефону Н.И. Столяровой, жившей в двух шагах. Та примчалась, ей не давали, она с лагерной хваткой всё спасла.

Хоть не было доказательств полных, но я склонялся почти к уверенности, что удар нанесен Люше - за меня.

А - не первая это была авария в её жизни: несколько лет назад она разбилась на мотоцикле и заклялась ездить, испытывала страх. Теперь сотрясение было глубокое, с мозговыми явлениями, проявлялось длительно. В таком состоянии Люша одно время даже по улице не могла пройти. Надо было долго лежать, не читать, не думать. Срочно доставали заграничные лекарства, к счастью открыты были нам эти пути. Люша за собой не все замечала: как она возбуждена, не может остановиться в говорении, перепрыгивает с темы на тему. В августе она вернулась с прибалтийского отдыха - и на лесной поляне близ Переделкина я рассказал ей о своем тогдашнем плане атаки, через крупное интервью на Запад. Всегда столько было волнения, отговоров, - в этот раз Люша пропустила все как в равнодушном тумане - и таково было ее состояние. Спрашивал я, могу ли объявить в интервью о покушении не нее, - запретила.

Начинавшийся бой и не требовал ближнего участия. Сидели мы на мирной полянке, я думал: будет выздоравливать спокойно, от меня никакой нагрузки. Но бой-то был встречный! Но Кью - терзалась в Большом Доме! мы не знали...

Через две недели смерть Кью и гибель "Архипелага" тяжелым хвостом ударили по Люше, сбив ее с выздоровления, - а могли бы и вовсе нарушить его. Два дня кряду она приезжала ко мне в Фирсановку с известиями о взятии архива, Архипа. Она снова вернулась к сбивчивому возбуждению, какое несло ее после аварии. А надо было хладнокровно обдумывать, было что, ведь повисли над бездной дела, оставшиеся хранения, большое у Ламары (очерк 10), и каждый шаг предупреждения к ней мог быть смертелен, а не сделать его - тоже нельзя. Помраченным сбитым сознанием ее как клювом долбила загадка смерти Кью, она хотела связать противоречивое разрозненное (правдоподобно ожидая такого же с собой), в этом защемлении ей нужно было по несколько часов в день встречаться, говорить со мной, с кем еще в такие дни! - и надо было! И я - был обязан, да! - и именно в эти дни и именно по той же причине крайней опасности я не имел ни минуты на встречи и разговоры, а должен был скорее действовать, наносить удары, спасать рукописи. Единственный шаг, который мы с Люшей в эти дни сделали, была посылка к Самтину Алеши Шиповальникова - неверный ход. В эти недели Люша стала жертвой того железного движения, в котором столько лет участвовала сама и в котром одном была победа. Но сегодня ей нужно было протяженное сочувствие, заботы, подбодрение, - их не хватало, и состояние покунутости обняло ее - покинутости в ощеренном мире.

Однако удар никак больше не упал на наш круг (именно - от ярости и успешности боя, в нём - и было спасение всех). И храненья были целы. Постепенно выздоровление Люши снова подвинулось и открыло место заботам об И. Томашевской, тяжело болевшей в Крыму. А в октябре - вдруг пришло из Гурзуфа известие о смерти Ирины Николаевны (очерк 14). Ещё один удар по невыздоровевшему мозгу, ещё один вихрь забот.

Осенью из Фирсановки я уже уехал, у Ростроповича не жил уже с весны, в Москве с семьёй - не допускала жить милиция, - и с ноября Лидия Корнеевна пригласила меня на зиму опять в Переделкино. Но оттого мы не стали с Люшей встречаться чаще. Уже был жестокий и предфинишный ритм, я спешил окончить что мог, - предисловие к "Стремени Тихого Дона" и, главное, статьи для "Из-под глыб". Вполне понимая, как сложно будет принять, как чужи придутся и матери и дочери Чуковским эти статьи, я решился начать им давать читать. Лидия Корнеевна прочла "Письмо вождям" - и, к моему удивлению, одобрила (для нее всегда вышей меркой было сравнение с Герценом: Герцен тоже писал Александру II письмо), прочла две статьи из "Глыб" - чужевато, но не рассердилась. (Есть у нее расположение к широте взглядов).

Не то - с Люшей. Это впервые брала она читать мое написанное с неведением и опозданием в несколько месяцев, когда оно уже двинулось (и тем вождям, и на Запад). А еще и три статьи "из-под глыб" - густо! непереносимо! И вулканически прорвалось в ней - с особенной страстью против православия и патриотизма. Люша читала - и почти бранилась, писала на листках, но, сама себя в нетерпеньи опережая, наговаривала свою сердитость на диктофонную пленку, чтоб не потерять самых хлестких выражений, где обронена была так свойственная ей интеллигентская уравновешенность, - а уж с пленки потом переписывала на листки. Она поносила и разносила меня с такой резкостью, какой не бывало никогда между нами. И все равно листки получались беспорядочны - и с ними она спешила сама в Переделкино, выговорить это мне. Здесь была и та эмоциональная подстановка, какая бывает в женских спорах: раздражение по одному поводу переноситься совсем на другой. Но было и безжалостное обнажение, чего никак же не могла она вдруг принять: что неужели столько лет, что лучшие силы она отдала служению - чему же? Насколько верней, насколько обязанней было ей помогать - деду в его последние годы. А теперь - слепнущей матери, работающей с такими невероятными трудностями.

Снова я вышел в столовую из той комнаты, как 8 лет назад, тогда - знакомиться с Люшей при мягком эклектическом свете, теперь - тяжело объясняться при пасмурном январском. Так и не выздоровевшая, бледная, худая, в чем держалась душа? - она с последней страстью вела монолог против моего немыслимого позорного православно-патриотического направления. Сказала: "Я теперь понимаю, что не зря в моих жилах течет и еврейская кровь". Возражал я - вяло, и переубедить нельзя, надо было этим заниматься раньше, и чувства не переубеждаются, да и было все это - в январе 74-го, на самое подходящее время для ссор. Люша - истощилась в этом монологе, ей нужно было лечь, отдышаться, отдохнуть. Я с болью и грустью видела, как много упущено на многолетнем пути и как поздно уже исправлять.

Но даже и в те месяцы, и после этого разговора - она просила работы. События катились уже не в ее управлении, а она - просила работы, хотела опять помогать! А у меня что ж было в то время? Я мог только дать ей готовить хронологическую сетку Февральской революции, выбирать из вороха революционных событий - фрагменты, справки о лицах. Не опустила рук, хвала ей! И до самой моей высылки и после нее выстаивала достойно. Вопреки своей среде, воспитанию, сознанию - мое открывающееся - чужое? - несла и несла на себе, держала плечи под моей задачей как завороженная, шла вперед - вопреки себе.



В эти недели - исключена была и Лидия Корнеевна из Союза писателей. (И - хорошо громыхнула им в ответ).

Затем вскоре меня выслали - и в наш осажденный развороченный дом, откуда всё управление и эвакуацию перегруженными руками вела Аля, - Люша вновь приходила, каждый вечер после работы, под, накалом тех часов сидела за моим столом, разбирала, сортировала по конвертам заготовки, материалы, многие из которых или сама печатала, или знала. Готовила архив к переправке за границу, которая ещё неизвестно было, удастся ли Але.

Первые месяцы после моей высылки были у Чуковских тяжелы. И дочь и мать осыпали почтовыми анонимками - то в стихах, то с матерной бранью, то с сообщением, что "лев убит", то - что "будет убит". Шпики и провокаторы нагло лезли в переделкинскую дачу, по-музейному открытую для всех. Стукач-швейцар в городском парадном останавливал посетителей Чуковских, придираясь, что с ним, швейцаром, не поздоровались вежливо, (а задержанному - 75 Лет!). По слепоте Лидия Корнеевна могла писать только чёрными фломастерами из-за границы, - на таможне портили их или наполняли розовой жижей, - неисследимые государственные возможности гадить, и так мелко, что даже лень и стыдно протестовать публично.

Под мой день рождения, первый в изгнании, Люша, чтоб согнутой не ходить, послала мне в Цюрих поздравительную телеграмму - врагу народа № 1, и с восхищением! ГБ этого не снесло. Рано утром по телефону - типичный диалог:

- Елена Цезаревна, с вами говорит такой-то из КГБ. Это вас не пугает?

- Нет, почему же?

Оно и правда, не 30-е годы, не леденит, как раньше, уже высмеяно КГБ.

- Вот и хорошо, значит, вы у нас сможете быть во вторую половину дня.

- Нет, не смогу.

- А когда вам удобно?

- Мне вообще неудобно к вам приезжать.

- Ну, тогда мы сами к вам заедем.

- Это было бы крайне нежелательно.

- Как же быть?

- Пришлите повестку.

- Ах, так значит, вы признаёте себя виновной и хотите, чтоб на вас завели дело!

Всего фехтования не выдержишь:

- Да нет... Но таков порядок...

- Я с вами вежливо говорю, как с женщиной.

- А с мужчинами - невежливо?

Оттуда всё твёрже:

- Я вам звоню и прошу приехать.

Люша, злясь и тоже взвинчиваясь:

- Я не скорая помощь, по телефонным звонкам не выезжаю.

- А когда вы будете на работе?

- Не собираюсь вас информировать.

- Ну хорошо, мы вас схватим на улице!

- Буду громко кричать, звать прохожих!

- Но вы же не всегда кричите.

(Намёк на лестничный случай. Вот и подтвердили, что это они.)

- Но теперь буду кричать обязательно!

- Зря вы так разговариваете. Ведь мы всё время с вами.

- Ну, прямо как господь бог!

- Нет, господь бог - с вашим другом.

- С каким другом? У меня много друзей.

- Которого вы пишете с большой буквы. - (Перехватили левое письмо?..)

- Всё же хотелось бы поговорить с вами неофициально.

Обозлилась доверху:

- Запомните, что никаких неофициальных разговоров с вами у меня не будет, только официальные!

И - швырнула трубку!

И - не приходили. И - не тронули.

Твёрдость духа им надо показать! - это Люша усвоила в нашей борьбе. Но легко ли это даётся одинокой женщине, против сытой многорылой длиннорукой машины?

Потом серия звонков изо дня в день.

- Сегодня - ждите бедуинов!

- Верблюды - уже в пути!..

Как будто - всё из Ильфа-Петрова, а - страшновато?

После нескольких покойных месяцев только порадуется: "оставили меня покое", - тут же - взлом в оставленную на день квартиру, обыск.

И - отомщали гебисты на книгах Чуковского: и "Чукоккалу" его, и да переиздания его детских книг, и даже книги о нём - всё останавливали мстительно.

Но - хотя прошла самая опасная первая пора, когда человек ещё криминально спаян со своими недавними делами, - ещё всякое может её ждать.

Недавно - не удержалась и на институтском собрании стала меня защищать. На некоторых допросах других людей называют её гебисты "начальником контрразведки Солженицына". На случай ареста она приготовила простейшую линию: ничего не отрицать, не путать, а - да! помогала русской литературе! - и больше разговаривать с вами - не желаю.

После моей высылки она ещё многие годы опекала мою старую беспомощную тётю в Георгиевске. И "по левой" писала, слала мне многое деловое в Цюрих.

Знакомство со мной помогло Люше в ту далёкую осень подняться из душевного упадка. Но оно же - забрало годы, её, душу её и проволока трагической орбитой - полувопреки убеждениям - куда?