Я убеждена, что самое ценное чудо в жизни читателя — миг, когда вдруг взятая в руки книга начинает работать. Тогда ты ощущаешь, как внезапная центробежная сила все направляет к тебе, и каждый день добавляет деталей в общую картину, и дни становятся наполненными, пульсируют и бьются: словами, людьми, историями; правдой, которую чувствуешь; и ты такой живой. И каждый раз совершенно непонятно, что ты сам можешь сделать для этого чуда (как выбрать книгу, как настроиться на волну вещания мироздания), от чего вообще это зависит, — поэтому, само собой, ты переносишь неведомую причину на случайно подвернувшийся артефакт, лелеешь близкое, не имея возможности воздать благодарность неосязаемому. Так сама бумага, на которой напечатаны тексты, становится нам проводником чуда.

В этот раз случилось, что, от нечего делать потянувшись за книгой писем одного советского прозаика, я достала книгу писем одного советского физика. И вдруг началась магия: на пыл самого Виталия Гинзбурга, «твоего Вити», или на жар его слов в мою жизнь потянулись другие, уже современные персонажи, публичные и частные лица; они говорили и писали о своем, но для меня — все о Гинзбурге, о его любви, его жизни.

Эти письма, в издании дополненные прекрасным комментарием, с легкостью можно было бы назвать документом времени: здесь история физики с ее оружием массового поражения, и история быта с его очередями на квартиры, и история политической возни с шутками про хрущевскую кукурузу. Но случайно услышанные в ином контексте слова Евгения Водолазкина о том, что значение времен, может быть, преувеличено («…люди лучше не становятся; технический прогресс не возвышает дух и сознание. И личная история человека важнее истории человечества: народы не совершенствуются, совершенствуются люди»), в очередной раз удержали меня от школьного формата размышлений о прошлом и подвели к вопросу: не устала ли я по привычке придавать больше значения обстоятельствам, чем личной воле каждого исторического лица? И вопрос, пожалуй, остается открытым.

Но вот другое высказывание — Анны Наринской — о том, как печально постепенное омертвление формы диалога. Мы все спорим и ругаемся, считая, что совершенное переубеждение поважнее выслушивания сторон. Но у диалога нет единиц измерения; значимость процесса высказывания несопоставимо выше значимости любого вывода, который может быть достигнут (а может и не быть). Высказанная отдельно, эта мысль кажется очевидной, но за торопливостью каждого дня, жеста, за необходимой скоростью принятия решений мы теряем из виду и прописные истины.

Хоть сколько-нибудь внимательно читая письма Гинзбурга, несложно заметить, что его внутренняя жизнь — наглядная история о том, как диалог работает, вытачивая человеку характер, шлифуя ценности. Начиная со смешного: непричесанный язык Витиных писем (тогда ему было тридцать, и серьезное имя-отчество никак не пристает к беспокойному влюбленному) становится чище и проще. Но куда важнее, что и сам Витя становится чище и проще. Он приручает собственную безудержную неврастению, когда привыкает облекать ее в слова: он объясняет свои мысли и чувства не только Нине, но и самому себе. Оказывается, боль и переживания, даже такие «дионисийские», как ревность, поддаются высказыванию, значит, поддадутся и минимальному контролю. Это биография духа.

Кстати, если диалог — это настоящий способ познания другого и самого себя, то эпистолярные тексты — это совсем особая форма диалога. Каждая новая реплика тут же остается в прошлом, и нет возможности здесь и сейчас сбиться, переговорить, переобъяснить, потому что момент упущен: собеседник уже засчитал твой ответ, уже прочитал и что-то понял — так возрастает степень ответственности за сказанное. Вот вам и архаичный способ общения…

Давно не было для меня ничего столь живого, столь вторгшегося в мою жизнь. Письма Гинзбурга такие настоящие, мягкие, смутные, острые, что это захватывает, и ты уже сам почти играешь в эту любовь. То ты за Нину — молчаливого адресата, — и тогда страдаешь от десятков упреков, но наполняешься нежностью от каждого ласкового слова. То за Витю, и тогда скучаешь в Моск­ве, ждешь письма, а любишь и страдаешь так, что больно. Это невероятный читательский опыт, о важности которого мы постепенно забываем все вместе и о котором постепенно забывает каждый из нас, становясь старше. Быть в чужой шкуре. Чувствовать чужое как свое — на час, на день нацепить на себя костюм мушкетера и бравировать, заходясь внутри от изумления и страха. Это дает свободу отдохнуть от себя, узнать новое и вернуться повзрослевшим.

Казалось бы, письма физика, пусть и нобелевского лауреата, — что может быть в них этакого нужного? Но, читая Гинзбурга, ты становишься свидетелем чего-то большего, чем мог бы увидеть на улице, да даже и в кино; более насущного, важного. Это нелегкое чтение оставляет на тебе намного больше вмятин, чем какие-нибудь фильмы с самыми красивыми историями любви (в тех ты учишься видеть красивое: поглощаешь эстетику чувства; здесь ты учишься не сдаваться: поглощаешь само чувство), — оно оставляет тебя другим.

Это биография любви.