В издательстве "Время" скоро выходит в свет книга интервью Игоря Свинаренко о современной русской литературе с ироничным названием ВПЗР - "Великие писатели Земли Русской". Предлагаем вашему вниманию беседу с Дмитрием Быковым из книги.

Дмитрий Быков вот только, буквально вчера, был просто хорошим репортером. Но после получения трехмиллионной  (хоть и в рублях) премии «Большая книга» он в одночасье вышел в первые ряды русских писателей. Каково это — из простого журналиста, пусть даже хорошего, сделаться признанным мэтром русской литературы?
По-человечески всегда так приятно, если кто-то оправдывает твои надежды. Именно это, к моему удовольствию, случилось с Быковым. Мне он еще в середине 90-х показался талантливым парнем. Это было голословно, ни премий тогда у него, ни славы. Но тем не менее я позвал его на работу, — мне хватало собственного ощущения, — и предложил денег ну так раз в десять больше, чем он тогда получал в своем «Собеседнике». Быков был на мели, я это знал и уже потирал руки. Я позвал его в кабак, чтоб обсудить этот вопрос, он отказался, поскольку не при деньгах. Но я настоял, мы сели где-то пить, водку, я угощал. Мои цифры Быкова впечатлили, но он со вздохом от них отказался. Поскольку уже подписал контракт на следующий год с Юрием Пилипенко, своим главным редактором. И расторгнуть его, говорил, не может, поскольку тот сделал для него много хорошего в трудные времена.
Красивая история. Я такие люблю. И вот новый поход в питейное заведение (еще, правда, было много промежуточных, но без записи). На этот раз Быков решительно отказался от водки (что поэтам, насколько я их знаю, несвойственно, — а я их немало повидал) и пил исключительно коктейль Б-52. Я, чтоб его не смущать молчаливым упреком, вместо водки принимал тоже коктейль — «Маргариту». Молодая поэтесса, которая пришла с Быковым, тоже вела себя странно: пила вообще сок. И более того, большую часть времени молчала, она обошлась даже без дамских банальностей типа «Не люблю, когда при мне матом…», которыми можно испортить любую пьянку. Надо вам сказать, что заполучить Быкова на беседу оказалось непросто. Он сперва отказывался! Под тем предлогом, что он недостоин интервью, ему сказать нечего. Я его еле уговорил.

Премия
— Дмитрий! Ну, как же ты говоришь — недостоин? Это раньше, может, был недостоин, а теперь — всё: ты получил самую богатую русскую премию. То есть выстраивается, если в денежном выражении (а почему бы, кстати, и нет?), такой ряд: Шолохов, Пастернак, Солженицын, Бродский (у них «Нобель», это в пределах миллиона долларов) — а дальше ты со своими тремя миллионами рублей. Так что можно с полным основанием говорить о смене элит; вот есть старые писатели, которые последние десятилетия на нашей памяти считались главными — а теперь пришла молодежь во главе — по крайней мере финансово — с тобой. Только что ты считался молодым, подающим надежды, и вдруг из гадкого толстого утенка стал типа прекрасным лебедем. Как с этим спорить? Против фактов не попрешь!
— Нет. Мне кажется, я, наоборот, из прекрасного утенка стал гадким лебедем. И смены элит не произошло. Смена элит — это когда я сам это почувствую. А на деле я как был поденщиком, так им и остался…
— Значит, у тебя нет звездной болезни, пока, во всяком случае. Но вот что меня беспокоит: я слышал, ты решил эту премию потратить на издание книг своих друзей и на строительство памятника Пастернаку.
— Стоп, стоп! Это я про другую премию говорил, про «Национальный бестселлер»! Но мне ее пока не дали.
— А, это просто была неточность. Тогда судьба этих трех миллионов понятна. Ведь известно, что ты семьей из четырех человек живешь в двушке. И давно копишь на решение квартирного вопроса. Я рад за тебя.
— Спасибо. А очень многие люди не рады, что я получил премию…
— А, ну да, у вас же там интриги! Ну-ка расскажи, как писатели ненавидят друг друга!
— Пару лет назад приблизительно так и было. А потом начались поездки на международные ярмарки и по стране. Это организуют Григорьев с Сеславинским (Федеральное агентство по печати и массовым коммуникациям. — И. С.).
— По этой схеме Горький возил писателей на строительство Беломорканала.
— Абсолютно точно. Но тогда это было воспевание рабского труда, а сейчас мы смотрим на нормальную жизнь.
И вот в ходе таких поездок между писателями, естественно, установились дружеские отношения. Особенно нас сблизила поездка на книжную ярмарку в Варшаву, где мы страшно бухали. Там еще стояла очередь на Асара Эппеля, единственного из нас, кто знает по-польски. Один человек из нашей делегации влюбился в полячку, и все мы за него переживали. И когда она наконец ему дала, был общий праздник, триумф дружбы.
 
Background
За столом мы после быковского триумфа с «Большой книгой», конечно, вспомнили трудные времена. Это для него 95-й. Тогда на Диму как-то навалилось. С женой развелся, два издания закрылись, куда он писал: «7 дней» (Ирина Петровская) и «Столица» (Андрей Мальгин). У него был такой нервный срыв, что, по его признанию, у него даже стоять перестал.
— Ну это ж ненадолго! — бесполезно утешаю я задним числом.
— Ненадолго. Но мне-то тогда казалось, что навсегда!
И вдобавок еще ему тогда по башке дали арматурным обрезком…
Били его, как он полагает, сектанты. Из секты сайентологического толка «Источник жизни».
— По всем приметам это они… Других острых публикаций у меня в тот год не было! А они звонили и угрожали.
— Так ты, значит, пострадал за правду?
— Нет… Я просто показал непрофессионализм. Если тебя побили — значит, ты дурак. Значит, ты обосрался.
— Как так?
— Во-первых, я должен был так написать, чтоб не побили. Или я должен был ходить с охраной. Если побили — сам виноват! Я знал, что они меня будут караулить, они меня предупреждали об этом. А я один ходил вечером… Вот Юля Латынина всех разоблачает, она довольно смелый журна лист — ее ж не бьют…
Но, к счастью, его не убили, как это, увы, иногда бывает с журналистами.
Обстоятельства же, при которых было совершено покушение, таковы, со слов Быкова мною записано верно и им прочитано:
— Я с работы пошел за бухлом (в винный, который через дорогу от редакции, я его прекрасно помню как ветеран «Собеседника» — И. С.), и на обратном пути меня отпиздили. Причем бухло разбилось, что особенно обидно. Закуски и мороженое, которым я люблю завершать ужин, не пострадали. Вызвали скорую, скорая сказала, что надо госпитализировать…
Но в редакции находился некто Лазарчук, поэт и по совместительству фельдшер… А потом он же, приехав из провинции и остановившись у Быкова на квартире, и снял швы — перочинным ножом, подержав лезвие над огнем спички.
У меня появился такой вопрос в связи с этим:
— А ты стал лучше писать после того, как тебе по башке дали? Ну может, не лучше, а иначе как-то?
— Они меня практически не деморализовали. Утром мне надо было сдавать текст, и вот я с разбитым ебалом сел и написал. Как сейчас помню, про что: в Вашингтоне был сильный снегопад, так Клинтон вышел убирать снег возле Белого дома. И я написал: вот если б в России президент вышел снег убирать, было б здорово.
— Президент? Наш? Снег убирать? Да, все-таки, значит, сильно тебя тогда по башке долбанули…
А вот и еще одно печальное событие того же рокового 1995 года, тут цитата из Быкова:
«Мы с моим другом Александром Никоновым, ныне известным публицистом, решили сделать первоапрельское приложение к газете "Собеседник” — первую русскую нецензурную газету "Мать”. И там были чисто первоапрельские материалы. Серьезная экономическая статья, выдержанная в этих терминах. "Вследствие таких-то действий правительства настанет полный такой-то!” Серьезная статья о чеченской войне. И всё это с широкими вкраплениями мата. Статья по истории мата, теория мата. И наконец, якобы обнаруженные в ленинских архивах его пометки на полях — тоже матом. Возбудили уголовное дело. Мера пресечения — арест, содержание под стражей (два дня в изоляторе временного содержания. — И. С.). Валерий Фрид, который эту газету редактировал как знаток лагерного мата, сходил на прием к прокурору и сказал, что в случае чего сажать надо его, — он свою "десятку” уже оттянул при Сталине».
На свободу Быков вышел с чистой совестью.
— Сильно тебе там досталось? — спросил я обтекаемо.
— Если ты хочешь узнать, не выебали ли меня там в жопу, отвечу: нет. Но все равно история идиотская, трагическая. Она мне, как говорил Штирлиц, добавила седых волос. Я сильно перепугался и больше таких приключений не искал. Наверно, это была самая большая профессиональная неприятность из всех, что у меня были. Я на всю жизнь забоялся.
Для поэта это же вроде бонус — посидеть в тюрьме, вон Рыжему какую биографию сделали. А кудрявому — этим не сделали. Выходит, зря сидел...
И вот в тот момент, когда несчастья, постигавшие Быкова, достигли невыносимой остроты, я позвонил ему и сказал, что пора ему стать богатым и знаменитым. Как я уже говорил, денег от меня он тогда не взял, но установку в целом, похоже, принял. Раз жизнь его чудесным образом моментально изменилась, причем в лучшую сторону. Человек сразу же перестал разводиться, получать арматурой по башке и садиться в тюрьму! Напротив, он основательно женился, стал отцом двух детей, начал писать и издавать книги! И даже освоил самую модную и завидную профессию из теперешних — телеведущий. Само собой, чтоб покрасоваться, а еще для денег и пиара? Нет, в этом он не признается, напротив, цинично (а еще поэт) оправдывается:
— В России нельзя, чтобы на тебя распространялись общие правила. Иначе тебя любой врач бортанет, таксист обхамит, официант пошлет на фиг и так далее. Нужно, чтобы тебя хоть немножечко знали в лицо. Тогда мент, когда будет тебя бить, будет делать это с некоторым опасением.
Никакой другой причины моего присутствия в телевизоре нет…
Был, правда, еще один очень тяжелый судьбоносный момент, сразу после Беслана (там Быков был репортером), когда писатель, подавленный современной российской действительностью, уговаривал жену уехать из страны. Но он написал роман «Эвакуатор» (там инопланетянин увозил избранных землян на свою планету, подальше от несчастий) — и освободился от наваждения. Произошла, как он выразился, сублимация. По мне, так сработала, после определенного сбоя, моя старая установка.
 
Школа
В следующий раз Быков сильно испугался в дефолт. Ему казалось, что все кончено, пресса разорилась и уничтожена навеки — так что надо устроиться куда-то, где будет верный кусок хлеба. Не знаю, насколько это простительно для поэта, вот так обосраться с прогнозом — он же должен быть типа пророком. И пошел он в школу, учителем — русский и литература. До сих хвастает креативом тех времен, уверяя, что никто не давал детям лучших диктантов, вот вам примерчик: «Знающими людьми утверждается, что, если помочиться на мертвого врага, кожа с его головы снимается быстрее» (Хагакурэ, «Священная книга самурая»). А еще его ученики никак не могли запомнить, когда пишется «н», а когда «нн». Он быстро все объяснил: «"Ёбаный директор” пишется с од-
ним "н”, а "ёбанный в жопу директор” — с двумя. А "выебанный директор”» — тоже с двумя».
И дети навсегда запомнили оба условия, при которых пишется двойное «н»: это наличие приставки либо зависимого слова.
Но, поскольку Быков уже имел серьезные неприятности на почве нецензурной брани, он тогда на всякий случай перестраховался и, перед тем как сделать свое заявление, попросил девочек выйти из класса; так оно спокойней.
— Кстати, — говорю, — а ты не за тем ли в школу пошел, чтоб трахать школьниц? Венедиктов с «Эха Москвы» рассказывал, что он это дело любил.
— Нет, что ты! Такого со мной не было… Хотя — желающие девочки были…
— Как — не было такого? Ты же славишься своей ебливостью!
— Категорически не согласен! Я не очень еблив. Мы просто привыкли преувеличивать зависимость человека от этого дела… А преподавание мне очень нравилось! Те два года в школе — большое счастье.
Однако надо признать, что не зря Дмитрий сеял разумное, доброе, вечное. От этого была польза. Вот хотя бы такое подтверждение. Приезжает однажды Быков на сервис на своей «семерке» (ВАЗ, «жигули» 2001 года), а там очередь. Но вдруг выходит начальник и велит сделать ремонт мгновенно! Сопроводив это такими словами:
— Вы, Дмитрий Львович, первый человек, который заставил меня в себя поверить. Помните, я был двоечник, а вы меня научили разбирать предложение? Ну, там, подлежащее, сказуемое… А еще же «ёбанный директор»!? С двумя «н»?
Дмитрий Львович чуть не заплакал, но таки не заплакал же. И вот еще что, вот еще за что его не могли не любить «пионеры»: будучи учителем, он никогда не задавал домашних заданий, такой у него был принцип. Хитро, дальновидно.
 
Литературный процесс
— Дима! Ты на кого больше похож внешне — на Бальзака или на Дюма?
— А еще больше на Флобера. Но если серьезно, на Золя, он и внешне, и внутренне мой идеал писателя. Эмиля очень люблю, это мое все. Я читал весь цикл про Ругон-Маккаров. Я обожаю Золя. Я от него ссу [кипятком]! Золя мне близок безумно, а Бальзак хоть гениальный — не так. Золя — это как я бы писал, если б умел. Особенно люблю «Чрево Парижа».
— Очень смешно было, когда я читал интервью, которое ты взял у Проханова. Ты там удивлялся, что он так много пишет. Ха-ха-ха! Притом что ты пишешь невероятно много.
— Проханов правда больше пишет, чем я. Чехов, Толстой, Горький — все больше меня писали. А Бергман!? Он снимал в год две картины и еще ставил шесть театральных постановок. Действительно загадка, — как ему это удавалось. На самом деле больше меня очень многие пишут. Полно таких журналистов.
— Сколько это физически в твоем случае?
— В день три текста. Десять компьютерных страниц.
— Скажи, вот кто такой, по-твоему, графоман? Кстати, некоторые и тебя считают графоманом.
— Считают. Но я и есть графоман, потому что я люблю графить, писать. Но вообще, графоман — это тот, кто делает это отвратительно.
— Но теперь, когда у тебя есть такая премия…
— Нет, премия как раз не показатель. Премии иногда такому говну дают… Премия — это не критерий, к сожалению… И тем не менее к теме многописания. Быков все-таки не может отрицать факт своего трудоголизма, и признает, и объясняет так в своих интервью, которые после лягут в основу его будущих мемуаров:
«Может быть, мой умеренный трудоголизм — как раз и средство борьбы с неумеренным темпераментом». Он тут высказывается довольно обтекаемо, но бывали с его стороны и более откровенные высказывания: «Личная жизнь у меня довольно бурная. Это меня и настораживает. Трагедия удачно женатого человека в том, что он никогда не уйдет из семьи, а полностью отказаться от личной жизни не может. Он обречен портить чужие биографии. Я стараюсь от этого себя удержать… Смешон влюбленный толстяк, с лирической поэзией, с бурными проявлениями. Когда я пишу, чувствую себя более уверенно».
Эти две темы — бурная личная жизнь и литература — забавным образом переплелись у него в 1995 году (к которому мы снова возвращаемся, видно, не случайный то был год), когда он для заработка сочинил два порноромана. В соавторстве с неким не названным коллегой, мне почему-то кажется, что это была дама, так было б технологичней и просто логичней, какие-то новые повороты могли образоваться... Схема была такая: брались готовые фильмы — в том случае это «9. недель» и забыл еще что — и по ним писались книжные версии. Эротика конвертировалась в порнуху, а в целях русификации в сюжет вводились новые персонажи: к примеру, русский (то есть, конечно, еврей) эмигрант-художник; если кто помнит, Ким Бейсингер в том нашумевшем фильме была галеристкой. По воле быковской фантазии эта дама совершала половые акты с героями фильма, этого ей было мало, и она еще смотрела порнослайды и дрочила. В конце концов это можно живей описать, чем, например, сублимацию путем написания текстов, как это делает сам Быков. При всей своей бурной личной жизни Быков счастливо женат. Я предположил такое объяснение:
— Жена должна же понимать: поэту нужны и другие
бабы.
Ответил он на мои досужие домыслы так:
— Ее никто не спрашивал об этом. Да, у меня бывают увлечения, но ее это не волнует. Потому что она знает: сочинять я могу только с ней. Остальное ее не волнует абсолютно.
— Сочинять только с ней? Как это?
— А мы думаем в одинаковом темпе.
Так что этот расхожий образ Быкова — он сидит за компьютером, с девицей на коленях, пьет пиво и набивает тексты на продажу — отчасти верен, а отчасти нет, поскольку в жизни все сложней.
— Скажи пожалуйста, Дмитрий. А можно ли реально представить себе такую идеальную книгу, в которой была бы соединена народность Донцовой с духовностью Гранина и так далее, все самое лучшее?
— Ты будешь смеяться, но есть у меня рецепт такой книги! Она должна быть написана на основе реальной истории города Ленска. Весной 2002 года его смыло наводнением.
И тогда Путин сказал Шойгу: восстановить город к 20 сентября! Шойгу с нуля восстановил грузовой порт на Лене, привез кругляк из Белоруссии, заново выстроил все дома, разумеется аврально, крайне хреново, и этот бутафорский город к сентябрю был готов. Когда приехал Путин, решили запустить в один из домов кота, на новоселье. Кота нашли с огромным трудом, и он не шел ни в какой из этих подозрительных домов. А Шойгу был весь на нервах, он неделю не спал, — и вот он схватил этого кота и зашвырнул его в дом. А тут зима. Зимой город вымерз, а весной его опять смыло. Это будет безумный историко-фантастический роман.
— А кто сможет его написать?
— Такую книгу могу написать только я. Больше некому. Вас, верно, позабавит быковский список лучших писателей. Он таков: Житинский, Букша, Пелевин. Житинский — думаю, потому, что Дима провозглашает себя его учеником. Букша — полагаю, оттого что она фантаст, а те вообще считают Быкова своим. Что касается Пелевина, так тот не давал Быкову покоя своими тиражами (ну теперь все может измениться); вот и «Ampir V» показался лауреату «Большой книги» плохой книгой, но «поди ты отними ее у меня, пока я не дочитал!»
А еще для Быкова «Проханов — очень хороший мужик, чрезвычайно милый человек». (Я сам под этим готов подписаться. — И. С.) Кроме того, «и Лимон прекрасный человек. Я с 93-го года регулярно бухаю с Лимоном. Я ему многим обязан, и литературно тоже. Он научил меня писать рассказы». Но не надо забывать о том, что Быков не видит себя стопроцентным писателем, в смысле прозаиком. (Про публицистику и речи нет, это для него не более чем способ заработать денег, он мечтает бросить «всю эту газетную хуйню», чтоб сидеть дома и сочинять. Есть некое забавное противоречие в том, что главную свою премию он получил за вполне себе публицистический документальный труд.) Он видит
себя все же поэтом.
— Ну что же, — говорю, — посмотрим, какой ты поэт. А дай-ка мне свое лучшее четверостишие! Ну вот как вспоминая про Пушкина, люди сразу исполняют: «Я помню чудное мгновенье» или там «Мальчишек радостный народ коньками дружно режет лед». (Какая ж была холодрыга при крепостничестве, не то, что в теперешнюю оттепель или не знаю, как это все назвать.)
Быков в ответ без паузы оттарабанивает:
Блажен, кто соблюдал диету,
Кто не бросался словом «честь»,
Кто понимал, что Бога нету,
Но вел себя как будто есть.
Я соглашаюсь, что стихи неплохие. Он объясняет:
— Это я к 60-летию Льва Лосева. В качестве подарка.
— А ты сам-то соблюдаешь диету?
— Нет. Зато я не бросаюсь словом «честь». А соблюдать диету… Мне кажется, это унизительно. Это значит, признать, что я толстый! А я не толстый. У меня вес 112 — летом и 115 — зимой. Я могу дойти до ста, мне несложно! Но я не хочу: это пошло.
— Но ведь лишний вес сокращает жизнь!
— Нет. Моя бабушка была моей комплекции и прожила 80 лет, будучи абсолютно здоровой. Звучит красиво, но до литературной общественности дошло такое высказывание Быкова: «Каждый раз в случае печеночного приступа я два дня ничего не ем». Ну противоречив, — так это ж поэт. А не журналист. Так что поэтические вольности простительны. Вот, к примеру, Быков описывает «Артек», куда впервые попал взрослым, как идеальную детскую республику. Я как бывший пионер, который в этой республике оттянул осеннюю длинную смену, всю третью четверть, взялся ему рассказывать про жуткие драки, которые там имели место быть, причем с использованием холодного оружия. Про то, как однажды, отбиваясь от превосходящих сил противника, ранил человека ножницами (к счастью, люди оказались понятийными и никто никого не сдал). Я взывал к армейскому (он служил в авиации два года) и тюремному (сидел два дня) опыту самого Быкова, пытаясь ему объяснить сущность «Артека», в котором та же самая, а откуда ж возьмется другая, жизнь, которой всегда живут самцы в замкнутом пространстве, в неволе... Он же, однако,  стоял на своем: это типа Телемская обитель, и всё тут. Ну поэт. Что с него взять.
При всем при том главным современным поэтом России Быков считает не себя, но Андрея Орлова. (С замечательной оговоркой: «Главный — не значит лучший».)
 
Итого
А наша пьянка, посвященная получению моим собеседником премии, закончилась таким риторическим быковским вопросом:
— Что ж мне так грустно, а?
Он раза три повторил это восклицание. Триумф, богатство, признание, мои горячие поздравления — все нипочем. Может, и правда нам явился большой русский писатель, который всерьез относится к идеалистической риторике и полон бескорыстного пафоса? И он не променяет свою суровую участь правдоруба на пиар, подарки из Кремля и телевизор, с которого Быков, кстати, давно мечтал спрыгнуть. А почему бы и нет?
Такое же бывало прежде, причем не раз…
Дмитрий Львович Быков (ранее Зильбертруд) родился в Москве 20 декабря 1967 года в семье учителей. Окончил школу с золотой медалью, а журфак МГУ — с красным дипломом. Служил в армии два года рядовым. Автор десятка книг (стихи, проза, сказки, публицистика). Лауреат литературных премий: им. братьев Стругацких, «Студенческий Букер», «Нацбест» и наконец — «Большая книга».