ИА  "Фергана": Санджар Янышев беседует с Дмитрием Сухаревым

Лучше всех о нем написал Михаил Книжник: «Дмитрий Антонович Сухарев — человек-мост. Он соединяет собой Ташкент, где родился, с Москвой, где живет всю жизнь. Он соединяет нынешний Ташкент с интеллигентным Ташкентом 20-30-х, с городом маэстро Волкова, Пославских, Ошаниных. Он соединяет две профессии — литературу и биологию, в которых существует на самом высоком уровне, давая надежду многим страдальцам, ерзающим на двух стульях».

Ну, о биологии мы почти не говорили, за что поэт меня при расставании сердечно поблагодарил. Шел я к Дмитрию Антоновичу в гости как к «свидетелю века», «уходящей натуре» — а обнаружил натуру живую и деятельную, словно пчела из его знаменитой на весь мир песни.

— В этой квартире знаете, кто жил до меня? Юрий Левитанский. Довольно долго жил: тут и дети его родились. Он пошел — как раз в связи с прибавлением в семействе — на расширение, и я занял освободившуюся жилплощадь. Левитанский постарался сделать так, чтобы эту квартиру дали мне.

— А я, признаться, раньше думал, что вы живете на Садово-Сухаревской, именем которой заканчивается ваше стихотворение «Окликни улицы Москвы».

— Тогда уж на проспекте Сахарова: моя изначальная фамилия ведь Сахаров. Он тут недалеко, кстати, этот проспект. А еще чуть-чуть пройти — и Сухаревка. То есть уважают, уважают! (Смеется)

— Когда я в 1995-м сюда приехал, много бродил по Москве; однажды натыкаюсь на переулок Янышева. Был такой соратник Ильича, тоже пламенный революционер. Потом переулок быстро переименовали в Крестовоздвиженский.

—Вернули старое название.

— Вернули. С тех пор я по нему не хожу… У вас тут целая картинная галерея. Вот это кто?

— Вениамин Клецель, чудесный ташкентский, ныне израильский художник.

— А это чья работа?

— О, это мой портрет работы Юрия Коваля. Я обожаю Коваля. Он не только замечательный прозаик, не только прекрасный художник, но и очень любимый мой человек. Мне без него трудно…

С портретом этим такая история. Когда он писался, я был молодым и красивым; Коваль же изобразил меня безобразным — таким, каким я стал лет через тридцать. То есть он прозрел мой будущий облик. Ну, пророк, что тут поделаешь! (Смеется)

— Кстати, как вы, биолог, оказались в этой тусовке? Я имею в виду круг выходцев из Московского пединститута: Визбор, Ким, Коваль, Ряшенцев…

— Благодаря песням. На биофаке и в МГПИ примерно в одно время стали появляться интересные авторы. И мы подружились — сперва с Якушевой и Визбором, а через них и со всеми остальными. Визбор был мне самым близким другом, особенно в конце его жизни. Я всегда ругал его за стихи. Критиковать Визбора было наше с Ряшенцевым любимое занятие (смеется). Но человек он, конечно, особенный. И популярность его не случайна.

— Это как с Высоцким, чья личность больше, чем каждое из его многочисленных умений.

— Наверно, так и есть… Когда Юра умирал и знал, что назавтра отправится в больницу, из которой уже не вернется, он хотел, чтобы этот последний день с ним провели я и моя жена. Это я к тому говорю, чтоб вы поняли, насколько мы были близки.

— У вас есть одна общая песня. Я говорю об «Александре» из кинофильма «Москва слезам не верит»… Прямо вместе вот так сели — и написали?

— Нет-нет, совсем не так. Владимир Меньшов попросил Сергея Никитина написать песню на титры, определил в секундах ее длительность. Никитин попросил меня написать стихи. Мы сделали песню, но на монтаже выяснилось, что двух куплетов мало, нужен третий. А я как раз уехал в Венгрию, в командировку. И Никитин обратился к Визбору. Визбор, помимо куплета, добавил еще один вариант припева: «Вот и стало обручальным нам Садовое кольцо». Правда, «Александра, Александра» — это моё изобретение.

— Многие ваши стихи имеют по несколько музыкальных трактовок. Не спрашиваю о том, какие больше нравятся, вы всё равно не скажете, но спрошу: не испытываете ли, слушая все эти версии, лёгкую, что ли, такую… шизофрению?

— Многие стихи — это всё-таки преувеличение, таких всего несколько. В редких счастливых случаях мне нравится каждая из версий. Например, я и не думал, что стихотворение «Две женщины» может стать песней, а появилось три песни, притом одновременно, и каждое из трех музыкальных решений мне кажется удачным. Так бывает не всегда.

Несколько песен родилось из готовой музыки. Виктор Берковский побывал в Таллине и привез тему с рефреном «Старый Томас, старый Томас». Не знаете, что это такое? То ли башня, то ли ресторан. «Митя, напиши!» А я написал «Альма матер, альма матер» — совсем про другое. И песня прижилась.

Бывало, что рождалось стихотворение, в котором я сразу видел песню. Например, «Бричмулла». И отдавал моим друзьям. Кое-что из этого я писал изначально на свою мелодию, которая мне сильно помогала. Но я ее скрывал, потому что знал, что мои друзья — более талантливые композиторы (смеется).

— Вы помните эти мелодии?

— Конечно. Я вообще всё помню. Но эти опыты никогда никому не покажу.

— А правда, что вы, будучи автором знаменитой на весь мир «Бричмуллы», в самой Бричмулле ни разу не были?

— Был! Правда, лишь однажды. Еще не было Чарвакского водохранилища, я пешком шел из Юсуп-ханы в Бричмуллу...

— По дну Чарвака, выходит?

— Выходит, так. Где-то у меня есть об этом рассказ… Но чаще я до Бричмуллы не добирался самую малость. Например, однажды мы с женой и шестилетним сыном провели отпуск совсем рядом — в Чимгане. Это было году в 1963-м, то есть за 17 лет до написания песни. Мы сняли комнату у немца по имени Иван Иваныч, депортированного во время войны в Среднюю Азию. Немец этот додумался выращивать малину — уникальный бизнес по тем временам.

* * *

ДВОР

А ташкентский перрон принимал, принимал, принимал эшелоны, 

Погорельцы и беженцы падали в пыль от жары, 

Растекались по улицам жалкие эти колонны, 

Горемычная тьма набивалась в дома, наводняла дворы.

И на нашем дворе получился старушек излишек, 

Получился избыток старух, избежавших огня, 

И старухи старались укрыться под крыши домишек, 

Ибо знали такое, что вряд ли дошло б до меня.

А середкой двора овладели, как водится, дети, 

Заведя, как положено, тесный и замкнутый круг. 

При стечении лиц, при вечернем и утреннем свете 

Мы, мальчишки, глядели на новых печальных подруг.

И фактически, и фонетически, и хромосомно 

Были разными мы. Но вращательный некий момент 

Формовал нас, как глину, и ангелы нашего сонма, 

Просыхая под солнцем, все больше являли цемент.

Я умел по-узбекски. Я купался в украинской мове. 

И на идиш куплетик застрял, как осколок, во мне, 

Пантюркизмы, и панславянизмы, и все горлопанства, панове, 

Не для нас, затвердевших до срока на дворе, на великой войне.

Застарелую честь да хранит круговая порука! 

Не тяните меня, доброхоты мои, алкаши, — 

Я по-прежнему там, где, кружась и держась друг за друга, 

Люди нашего круга тихонько поют от души.

1974

* * *

В другой раз мы с Никитиным прицельно ехали в Бричмуллу, но перед этим выступали в Самарканде; на переезде через Амударью поели рыбки, в результате я с пищевым отравлением остался в Ташкенте. Перед этим в Израиле объявилась женщина, которая родилась в Бричмулле! Представьте: человек по-русски — ни слова, а в паспорте местом рождения значится этот узбекский поселок в горах. Услыхала она как-то нашу песню и спрашивает: о чем эта песня? Ей отвечают: это такое выдуманное место, что-то вроде сказочного острова Буяна. Она: как — выдуманное, я же там родилась!

Упорная оказалась женщина: написала мне письмо, потом приехала в Ташкент —специально, чтобы с нами познакомиться; привезла с собой сына-американца, который всю дорогу снимал об этом ее путешествии фильм. И пока я с животом своим маялся в ташкентской гостинице, она с Никитиным ездила в Бричмуллу, и там старики показывали ей документы, связанные с ее отцом, польским евреем, бежавшем от Гитлера. Он работал инженером на местном прииске…

В общем, в честь нашего приезда собрались на площади аксакалы, дети танцевали, народ веселился, словно праздновал День победы. Никитин, конечно, спел «Бричмуллу». Какая-то учительница вырывала у него микрофон и хотела петь сама — но пела при этом неправильно.

— Это называется караоке!

— Да, да! (Смеется) Я всё это, увы, только в записи видел... В тамошнем клубе есть комната, посвященная нам, создателям «Бричмуллы»; мы почетные граждане этого посёлка. Местные старики говорят, что Бричмулла теперь знаменитее, чем Ташкент, — благодаря одной только этой песенке!

...А вот мама моя ездила в Бричмуллу каждое лето. В 20-е годы прошлого века. На три семьи брали одну арбу. Три семьи — три «П»: Павловы (фамилия моего деда), Пославские, Поваренных.

— Давайте теперь поговорим о корнях. Как давно ваша семья оказалась в Ташкенте?

— Дед моего деда по матери уже жил в Ташкенте. Возле Сапёрных улиц был такой Карташевский переулок. Раньше имена улицам часто давали по фамилии владельца одного из домов. И тот Владимир Фёдорович Карташевский, потомок обрусевших поляков, в честь которого назван переулок, как раз и есть дед моего деда.

А отцовская ветвь — андижанская. В позапрошлом веке мой дед Григорий Иванович Сахаров еще молодым человеком после армии и какого-то православного училища нанялся на работу в торговую фирму и оказался в Андижане. Он должен был переоформлять и пересылать товары, которые туда привозили караваны. При нем построили железную дорогу, он заведовал станционными складами... Привёз из России молодую жену, которая нарожала ему пятерых детей. Один из них был мой отец.

Потом, незадолго до революции, они всей семьей переехали в Ташкент: дочь тяжело заболела, а в Ташкенте были врачи. Спасти ее не смогли, но… остались там жить.

Отец был очень предан Узбекистану. Говорил и пел по-узбекски… Вообще, в нашем доме культивировалось всё узбекское: мне с раннего детства внушали, какой это прекрасный народ — трудолюбивый и терпеливый.

* * *

ТИФ

Как в тылу глубоком, в тыловой глуши 

У пустынь под боком, в городе Карши 

Умирала мама от тифозной вши.

Бредила-горела, и в бреду таком 

Распевала-пела тонким голоском, 

Истлевала-тлела, плакала тайком.

А в тылу глубоком, а в тылу 

В сыпняке лежали на полу, 

А в тылу в ту пору голодали.

Ни родных, ни близких — ни души, 

Но в Каршах, но в городе Карши 

Моей маме умереть не дали.

Кто они, и где теперь они, 

Люди, обеспечившие тихо, 

Что живет положенные дни 

Мама, умиравшая от тифа?

Железнодорожные огни, 

Железнодорожная больница... 

Надо бы хоть нынче поклониться.

Как ушли ступени из-под ватных ног, 

Заплясали тени, зазвенел звонок, 

Голова обрита: — Это я, сынок...

1973

* * *

…Вот за этим шкафом на полу лежит кусок от минарета. Кто-то его отколупал и уже куда-то нёс, а мой отец отнял. Никаких деталей история не сохранила. Знаю только, что отец воспринимал этот трофей как свой невыполненный долг. Он мечтал, чтобы вещь эта встала на то место, откуда была украдена. И завещал мне. Может быть, вы мне в этом поможете?

— Можно попробовать для начала ее атрибутировать... Но история — прекрасная, почти мистическая. Это… пахнет прозой!

— Но не моей уже, к сожалению.

— В каком же году это произошло?

— Знаю только, что до переезда в Москву, а в Москву мы переехали в 1932 году, когда мне было два года. Бежали от посадок. Тогда в Ташкенте сажали людей с высшим образованием. А мой отец, экономист, окончил САГУ (Среднеазиатский государственный университет, позже — ТашГУ, ныне — Национальный университет Узбекистана. — Прим. «Ферганы») в первом выпуске. Вообще с САГУ нашу семью многое связывает. Двоюродный брат моей мамы был там профессором математики. А его родная сестра — доцентом химфака. Мне запомнился один эпизод: она решила уехать из Ташкента и нашла работу в Ростовском университете. Объясняла это тем, что должна освободить своё место узбеку: мол, «для того мы и выращивали национальные кадры». То есть выросло поколение молодых узбекских специалистов, которым нужно было где-то работать. И она без всякой обиды, с сознанием выполненного долга покинула родное гнездо. Такая была атмосфера.

Я упоминал фамилию Пославский… Не приходилось слыхать? Профессор Юрий Ильич Пославский, крупный экономист, вдобавок один из первых русских поэтов Узбекистана. Страстно влюбленный в Среднюю Азию, он стихи свои писал под псевдонимом «Джура». Их была целая группа — людей, преданных поэзии. Поэты-экономисты. Профессиональным литератором стал лишь один — Самуил Болотин. После войны у нас пели великое множество зарубежных песен: чешских, польских, английских… Болотин их перевёл на русский.

Стихи Пославского я не так давно переиздал, вот, полюбуйтесь.

— Тут написано, что он в 1938 году был расстрелян…

— Да, ему не повезло, он оказался сыном царского генерала. Правда, генерал был не полевой — он командовал строительством, а для души занимался археологией Узбекистана. Тем не менее, Юрию Ильичу это припомнили. В 1932-м его посадили в первый раз. Тогда-то его ученики стали уезжать из Ташкента, мой отец в том числе. И весь этот круг оказался в Москве. Так они и дружили до конца жизни. И ташкентский дух сохранили.

— Любопытно: я знаю множество примеров того, как люди избегали репрессий, уехав в Среднюю Азию; тут — обратный случай.

— Люди старались менять место жительства. Надеялись, это поможет.

…У нас в семье была роскошная библиотека поэзии. Собственно, на ней я и вырос. Запрещен поэт, не запрещен — всё открыто стояло на полке. Поэтому еще школьником я читал Николая Гумилева. Первая книга, которую я знал по памяти, — «Второе рождение» Пастернака. Биологически, так сказать, я склонялся к школе Хлебникова—Пастернака: меня всегда привлекали смыслы, вырастающие из звука.

Помню родительские посиделки с друзьями. У нас была комната в коммуналке; меня укладывали спать, но я слушал все разговоры, они часто крутились вокруг писательских имён. Имя, скажем, Михаила Светлова звучало постоянно.

— Долго пришлось в коммуналке жить?

— Долго. Но обстоятельства были у всех одинаковые — поэтому это никого не унижало. Сперва жили в коммуналке у папиной сестры, потом папа поступил преподавать в Университет народов Востока. Может быть, он назывался как-то иначе… Там учились наши среднеазиатские активисты; отец преподавал им экономическую географию. Вскоре ему дали жильё на Малой Дмитровке, напротив нынешнего Ленкома. Сейчас этот дом принадлежит издательству «Известия», а тогда в нем помещались коммунальные квартиры на семь-восемь семей.

Все, кто жил в нашей коммуналке, вспоминают ее добрым словом. А те писатели, которые высмеивали коммуналки, кажется, никогда в них не жили. Булгаков, Зощенко…

Чем была коммуналка для нас? Достойным существованием в трудных условиях. В нашей квартире жили актёр, слесарь, милиционер, учительница французского, профессор философии… Дети были общие - все двери были открыты. Я до сих пор дружу со своим соседом по коммуналке Васей Шевкиным.

Помню, еще до школы, одного мальчика во дворе стали дразнить евреем. Его отец работал послом, кажется, в Дании, поэтому мальчик был хорошо одет, какие-то были у него белые ботики… Ну, Васька пришел домой, рассказывает матери. Мать говорит: «А ты знаешь, что я — еврейка?» Она была коммунистка из местечковых евреев, работала где-то в госконтроле. В общем, объяснила ему азы пролетарского интернационализма (смеется.)

— Ну, дружба народов-то всё равно была липовой, нет?

— Я этого не ощущаю. Советская национальная политика была, возможно, не идеальной, но лучшей я не знаю.

— Несмотря на все сталинские переселения народов, несмотря на «дело врачей»?..

— Исключительные случаи, связанные с исключительностью обстоятельств. «Дело врачей» было неуклюжей защитной реакцией на возникновение Израиля. Ведь существование еврейского государства ставило под вопрос лояльность советских евреев к советскому государству. Зато у нас не было межэтнических конфликтов.

Я однажды задумался… Взять, к примеру, две российские области: Тульскую и Рязанскую. Вот они живут рядом — и всё вроде нормально. Но если поставить перед политтехнологами задачу их поссорить, скажем, заставить туляков ненавидеть рязанцев, — это можно сделать за полгода. Элементарно. Вытащить какие-то эпизоды из истории: те ослепили какого-нибудь князя, эти спекулировали гречкой. И всё! Хотя этнос — один. Ненависть можно раскрутить даже внутри одного народа.

А в Советском Союзе проводилась кропотливая работа по предупреждению возможных конфликтов. И это была лучшая модель из всех, что я знаю. Я ведь многое повидал. Полгода жил в Канаде. Долгие месяцы работал в Венгрии, Швеции. В Югославии со мной работал черногорец, жена его была боснийка, мусульманка. Жили дружно.

Всегда есть мелкие очажки неприязни, которые можно раздуть. Вот они и были раздуты в Югославии — и очень профессионально.

— Но ведь все империи рано или поздно терпят крушение?

— Прежде всего, я не разделяю точку зрения, что Советский Союз был империей. Царская Россия — да, была империя. Где-то в отцовских книжках я вычитал, что империя — это неравноценный обмен в пользу метрополии.

— Когда собирается дань?

— Совершенно верно. И это было общее правило для всех империй. В Советском же Союзе Россия, Украина и Белоруссия (отнесем их к метрополии) были, скорее, донорами. Такова была сознательная политика: развивать промышленность окраинных республик; чтоб авиационный завод был, допустим, не только в Самаре, но и в Ташкенте. Чтоб были специалисты, которые могут на этих заводах работать.

Но после развала Союза, когда отдельные представители народа стремительно обогатились за счет общей собственности, возникло дикое социальное неравенство, которое с годами только усиливается. Поэтому народ всё больше голосует за Советский Союз. Без конца слышу со всех сторон: «Как было хорошо!» В том числе от киргизов, которых в моем районе очень много. Знаете ведь, что Москва поделена на сектора: есть азербайджанский сектор, есть узбекский, есть таджикский… У меня тут под боком, на Фридриха Энгельса — отличная чайхана «для своих», цены — тоже невысокие. Часто хожу туда за пловом; уже узнают, здороваются.

…А как в войну в Ташкенте детей принимали отовсюду! Как за ними ухаживали! Валентин Берестов, кажется, писал о том, как Анна Андреевна Ахматова с Надеждой Яковлевной Мандельштам учили детей поэзии. Мне это не досталось, но я занимался в музыкальной школе — изумительной! Школа на три четверти состояла из эвакуированных педагогов.

А Дворец пионеров? Который прежде был дворцом Великого князя. Это был мой родной дом!

* * *

СТИХИ О ТАШКЕНТСКОМ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИИ

1.

А в Ташкенте не тот пострадал, 

Кому в бок кирпичом угодило. 

Пострадал, кто глазами видал, 

Как стена от стены уходила.

Коль уходит стена от стены 

На виду у всего перекрёстка, 

Значит, могут, и даже должны 

Разойтись полушария мозга.

Полушария мира в тот миг 

В бедном мозге разъялись от взрыва, 

И ташкентец к любимым приник, 

Напоследок приник торопливо.

Крик стоял над планетой, а в ней, 

В глубине, рокотало повторно. 

Между тем становилось ясней, 

Что трясение нерукотворно.

Пыльный столб на руины осел, 

И, я слышал, смеялись в палатке, 

Даже пели! Ведь шарик-то цел, 

Отчего бы не петь, всё в порядке.

Много ль нужно? Брезентовый кров, 

Да какая-то малость одежды, 

Да вдобавок хоть несколько крох 

Утешенья, любви и надежды.

1966

2.

На родине моей осела пыль, 

Которую усердно выбивала 

Могучая и дикая рука. 

Не так ли: выбьют пыль из тюфяка — 

И колотьбы той будто не бывало? 

Утихло содрогание земли. 

Я видел, как бульдозеры скребли, 

Верней сказать, я видел, как сгребали 

Ту улицу, с которой я вбегал 

В ту комнату, которую едва ли 

Теперь припомню.

Но это было в прошлый мой приезд.

На этот раз на месте прежних мест 

Шумит проспект. Терпение и вера 

Мне помогли найти остатки сквера, 

Но опознать деревьев я не мог.

Здесь у дверей курился наш дымок. 

Здесь ясень был и был дымок мангала, 

И девочкою мама в дверь вбегала, 

Когда тот ясень веточкою был. 

Постой ещё: 

Здесь были дверь, 

И стены, 

И улица, которая теперь 

Сошла со сцены.

Ах, если всяк да со своей святыней! 

Не заглянуть ли лучше на базар, 

Чтоб ввечеру потолковать за дыней 

Под небом жилмассива Чиланзар?

Мы дыню разъедим, а завтра днём 

В сухую землю веточки воткнём, 

Узрим новорожденные кварталы 

И с пылью их смешаем светлый прах, 

Который унесли на башмаках...

Прости, привязчив я.

1970

* * *

— А как вы снова в Ташкент попали после 1932-го года?

— Моя ташкентская бабушка в начале июня 1941-го года приехала в Москву, чтобы забрать меня на лето из города. Мы даже успели немного пожить в деревне — до 22 июня. Потом спешно вернулись в Москву и в начале июля уже ехали в Ташкент — еще до массового потока эвакуированных… Поэтому половину войны я провел в Ташкенте, а в 1943-м вернулся в Москву – вместе с Театром Революции, в котором работала моя мама. Он теперь называется театром имени Маяковского.

Кстати, Николай Константинович Романов — тот самый Великий князь, в чьем дворце я занимался музыкой, - однажды катал мою маму на своей коляске по Ташкенту. Она была хорошенькой девочкой, и он решил ее покатать. Такова семейная легенда. Да она сама мне об этом рассказывала.

— Дмитрий Антонович, можно чуть поподробней о вашем военном детстве в Ташкенте?

— Ну, голодали, конечно, как все. Ели стручки акации, знаете такие?

— Коричневые, с медово-терпким запахом? Ну, так и мы их ели!

— Да? А мы вот с голодухи — поскольку стручки эти всюду лежали… Выедали из них что-то сладкое и противное… От Дворца шла улица Романовская, потом она звалась именем Ленина. После землетрясения ее всю снесли…

— Там потом был проспект Ленина.

— Вот, а мы жили на углу Обуховского сквера, возле артезианской скважины, знаете?

— Нет, в моем детстве уже не было ни такого сквера, ни скважины.

— Потом в этом месте поставили памятник жертвам землетрясения.

— Монумент «Мужество»!

— Да, это буквально рядом с нашим двором.

— Там неподалеку — кладбище Минор, где мои дедуля с бабулей лежат…

— Это где Анхор протекает?

— Да, прямо над Анхором.

— Увы, не помню кладбища. Но помню, что если поехать дальше, через мост, то приедешь к главному базару, что в Старом городе.

— Чорсу. Это от проспекта Ленина налево. А направо — Алайский базар.

— Верно. Рядом с Алайским была моя школа. А там, где кончалась улица Ленина, был Сухаревский тупик, в котором мой отец познакомился с моей мамой в доме профессора Пославского. И мой псевдоним Сухарев на самом деле — оттуда…

— Напоследок задам глупый вопрос: в чем причина вашего долголетия? Или лучше так: как вам удается столько всего помнить? Благодаря физическим нагрузкам или систематическим умственным упражнениям? Я имею в виду вашу научную деятельность.

— Я не думаю, что восемьдесят пять — такое уж заметное долголетие. Но правда и то, что в моём роду мужчины жили намного меньше. Очевидная причина: отцам и дедам достались тяжелые времена, нам живётся куда комфортней. Продвинулась медицина. Мой тесть прошел всю войну, а сгубила его банальная сердечная недостаточность, от какой меня лет двадцать назад спасли хирурги, поставившие пять шунтов. Подозреваю, что мне помогает также физиологическое образование. Был случай, когда я, подумав, отказался от радикальной операции, и другой случай, когда замотал предложенную врачами химиотерапию. Остался в выигрыше. Помогают ли занятия наукой — не знаю. Известно, что физические нагрузки делают долгожителями балерин и пианистов. Механизм этого влияния (очевидного — на общее здоровье, менее известного — на умственные способности) неплохо изучен, к этому приложила руку и наша лаборатория.

— Живите до ста пятнадцати!

— Катта рахмат!

Беседовал Санджар Янышев