Главная

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ВРЕМЯ»

просмотров: 1 980 | Версия для печати | Комментариев: 0 |
Интервью с Игорем Иртеньевым из книги "ВПЗР" Игоря Свинаренко
Интервью с Игорем Моисеевичем Иртеньевым из книги "ВПЗР" Игоря Свинаренко: "Про Иртеньева говорить просто: человек пишет стихи, причем довольно часто — очень приличные и, что совсем уж редко встречается у других, смешные"
ПОЭТ ИРТЕНЬЕВ — он же Правдоруб и Рабинович «Ну сколько можно о говне, / Давайте лучше обо мне», — сказал поэт Игорь Моисеевич Иртеньев. Про Иртеньева говорить просто: человек пишет стихи, причем довольно часто — очень приличные и, что совсем уж редко встречается у других, смешные. Игорь Моисеевич Иртеньев родился 25 мая 1947 года в Москве в семье историков. Закончил заочное отделение Ленинградского института киноинженеров и Высшие театральные курсы. Работал на телевидении в отделе хроники механиком по обслуживанию киносъемочной техники. Писать начал в конце 70х годов. Впервые опубликовался в 1979 году в еженедельнике «Литературная Россия» (рассказ «Трансцендент в трамвае»). В 1982 году он с телевидения перешел в газету «Московский комсомолец». Автор ряда поэтических сборников. Бывший главный редактор журнала «Магазин» М. Жванецкого (закрылся). Появлялся на теле экране в программе Виктора Шендеровича «Итого». Лауреат премий «Золотой Остап» и «Золотое перо». Гроза скинов
 
— Игорь! Расскажи еще раз, как в преддверии своего 60летия ты бил скинхедов. Мне очень нравится этот мужественный сюжет. По мне, так настоящий поэт обязан остро реагировать на несовершенство этого мира. Что ты и сделал.
— Вопервых, это было пять лет назад. Вовторых, насчет бил, — это ты сильно завернул. Просто мы ехали с моим другом драматургом Вадиком Жуком в электричке. С дачи. И вот на станции Левобережная в вагон зашли четверо тинейджеров. Двое совсем клопов лет по двенадцать, двое постарше, лет семнадцатьвосемнадцать на вид. У одного на колки в виде эсэсовских рун. Они заорали: «Слава России!» А после накинулись на таджика, который сидел напротив нас, и стали его бить. Самое ужасное, что он даже не пытался защищаться, воспринял это как должное.
— Может, он так тихо сидел, потому что наркокурьер?
— Знаешь, если рядом с тобой метелят человека, то всегда можно найти оправдание. Типа — а может, это наркокурьер? Но когда в следующий раз начнут метелить тебя, не удивляйся, что твои соседи могут подумать то же самое. Кстати, не уверен, что будь это в другом конце вагона, я бы так сразу подхватился. А здесь просто на расстоянии вытянутой руки… Короче, мы вступились за таджика, стали махаться, трое скинов убежали, — а одного мы с Жуком скрутили и привели в милицию. Таджик пошел с нами, но по пути, узнав, что он без регистрации, я ему отсоветовал идти в милицию. Привели мы этого гаденыша. Он стал ныть, что вот он не виноват, что его другие заставили. Мы дали какие-то показания, но выяснилось, что раз нет пострадавшей стороны, то ничего и не будет. А мыто думали, что менты этого скина просто порвут, ведь это все было на другой день после футбольного матча Россия — Япония, когда случился погром на Манежной…
Работа над имиджем
— Твой внутренний мир мы затронули, но кроме содержания важна и форма. Поэту нужна экзотичность: он должен быть арапом например, или сидеть в тюрьме, или воевать на Кавказе. А у тебя все было както ровно. Но наконец ты, по крайней мере, хоть бриться перестал, ходишь со щетиной, это уже хоть чтото.
— Нет, мне както чуждо игровое начало, все эти понты… Правда, на заре моей телевизионной карьеры я приходил на эфир программы «Взгляд» в красных высоких кроссовках. На это все обратили внимание, говорили — круто! Но это не было работой над имиджем. Просто тогда, в 87-м году, вообще нечего было носить, абсолютно, и одна моя приятельница привезла из Германии на продажу именно эти ботинки. Были б они черные, я б взял черные. А красные, точно такие же как у меня, я потом увидел у Игоря Талькова; мы с ним гдето выступали вместе.
— Ну да, Тальков же тоже поэт. Хороший у вас получился тандем в красных ботинках, забавный такой. Он же был, кажется, радикальный левый патриот.
— Дело не в этом. Он был абсолютный такой графоман. Клинический. Да еще с мессианскими заходами.
— Да, да, я слышал, поэты обычно не любят друг друга…
— Типично обывательское мнение. Но, возвращаясь к теме красных кроссовок, скажу: экстравагантность мне, видимо, не свойственна. Не мое это… Может, потому — пусть это самонадеянно звучит — что мои стихи интересны сами по себе и внимание к ним мне ничем не нужно под креплять.
— Ну тут дело такое... Раньше, чтоб человека заметили, он должен был водить муравьеда на поводке или омара вы гуливать в Тюильри. Как, чтоб не соврать, Дали. А сегодня достаточно просто банально мелькать в ящике.
— Я довольно долго был таким ТВперсонажем. Но моя так называемая слава была не слишком обременительна… Поклонницы не рвали мой клифт на куски. Ну гдето узнавали, это приятно, конечно, было.
— Везде пускали без очереди.
— Был такой случай. Трагикомический, можно сказать. Пришел я в крематорий, забирать урну с прахом матери. Подхожу к окошку — и тут приемщица, широко улыбнувшись, говорит: «Что ж вы сразу не сказали!» Представляешь? А если б сразу сказал, — что, мать бы из праха восстала? Что же касается этой самой славы, то стоит исчезнуть с экрана, как тебя напрочь забывают уже через неделю. Не могу сказать, что меня это какимто образом травмировало. Поскольку я знаю цену ТВпопулярности. Объявляй я пять дней в неделю погоду, меня б узнавали в пять раз чаще. Да что сейчас про это говорить. Нет уже того НТВ… Удавили… При участии твоего дружка Коха, кстати.
— Ты както, вспоминая про те события, употребил термин «смешные баррикады». А сейчас ты как их видишь?
— Это была последняя попытка чтото сделать, последний пример народного волеизлияния. Никто никого не гнал на митинги, люди шли по своей душевной потребности! Потому что их любимый канал был в опасности! Люди пытались чтото изменить. Это все было… — он подыскивает слово, но ему это не удается, в самом деле, такому тонкому стилисту не сбиваться ж на пафос, сегоднято, и он ограничивается нейтральными словами, — вполне впечатляюще. Митинги в Останкино… На Пушкинской… Помню, мы стояли на площади, с плакатами, а из «Московских новостей» вышел знаменитый писатель и журналист, фамилию называть не буду, поскольку он мой друг, и, обдав нас смешанным запахом дорогого виски и отличного парфюма, проходя мимо, снисходительно сказал: «Ну что вы тут встали? Зачем? Без вас эти жулики между собой разберутся». А в толпе не последние люди были… Кстати, когда пару лет спустя его, вместе с отборной командой, также пинком под зад погнали из классного журнала, который они сделали, ни одна падла не пошевельнулась. Впрочем, мы уже с тобой об этом говорили, в связи с тем случаем в электричке.
— Я тоже иногда вспоминаю про то НТВ. При всем общественном накале нельзя не сказать, что ситуация та была не очень корректная: телеканал взял у власти денег, а потом на эту же власть за ее деньги стал наезжать. Я после разговаривал с разными людьми из УЖК, уникальный журналистский коллектив это расшифровывается, это вы сами так себя называли, так они в свое оправдание говорили, что, мол, тогда все федеральные каналы взяли денег. Вроде как взаймы, но отдавать никто не собирался. Логика немного странная.
— Да, но что на выходе из той ситуации получили? Это был лучший канал, он задавал уровень всему ТВ. Да, пускай УЖК был обласкан, пускай его пригревали…
— Лучший, да. А бабки? Ну вот ты у меня возьмешь бабки, а потом начнешь меня ругать. Ты, брат, или молчи, или расплатись сперва…
— Согласен, некрасиво. Но наша элита вообще очень беспринципна. На презентацию книжки «Ящик водки» блапали в защиту НТВ, ругали твоего соавтора Коха. Пришли, чтоб его поздравить, нормально выпить и закусить… Это напоминает старинные борцовские терки, когда борцы боролись, потели, а после этого шли все вместе пиво пить. Так и на вашей презентации… Люди друг друга поливают, а потом мило беседуют...
Лежишь бессонными ночами
И вспоминаешь со стыдом,
Как пил вчера со сволочами
И приглашал мерзавцев в дом.
А завтра те же мизерабли,
Хоть повод вроде не даешь,
Тебе протягивают грабли,
И что ж вы думаете? Жмешь.
— А должны типа бить друг другу хари — или как по-твоему?
— Нет. Просто если ты публично демонстрировал с кем-то несогласие и выражал ему личную неприязнь, то потом как-то странно фотографироваться с ним в обнимку...
— Ну, это же игра. Взять хоть вас, поэтов, народных страдальцев. Тот же Некрасов занимался винными откупами и проигрывал тыщи в карты, — вместо того чтоб пожертвовать на убогих селян, которых он воспевал. Сценический образ — это одно, образ жизни — другое…
— Как у кого, как у кого…
Поэт и народ
— Вот ты говоришь: элита херовая. Но это ж лучшая часть народа! А плебеи разве лучше?
— Не, — быстро откликается он. — Друг друга стоят. Молодец Иртеньев. А то я уж ждал, что он затянет старую шестидесятническую пафосную песню. Меж тем он продолжал:
— Мое народолюбие, которое обычно свойственно интеллигентам, в последнее время очень сильно поколебалось.
— То есть ты был шестидесятник...
— Ну, самым краем, наверно, зацепил. И по формальным признакам тоже. Ведь в конце 60х я уже както функционировал... А потом я вот к какому грустному выводу пришел. Элита наша — плоть от плоти народа. Какой народ, такая и элита.
— Совершенно с этим согласен. И когда на тебя нашло просветление?
— Точка расставания с этой иллюзией была такая: прошлый год. Когда с интервалом буквально в несколько месяцев заживо сожгли двух православных священников. Одного, причем, с женой и малолетними детьми. Заметь, не евреи сожгли, не комиссары в пыльных шлемах, не интеллигенты, а простые русские люди. Чуть ли не за бутылку водки. Я считаю, вот такой народ...
Тут он сделал паузу (и это хорошо, когда поэт так тщательно подбирает слова, за это мы и читаем Иртеньева так внимательно), после которой уверенно продолжил:
— ...будущего не имеет. Цивилизационные нормы тут упорно не приживаются. Почему? Не канает в наших широтах либерализм, товар с таким названием здесь просто не пользуется спросом.
— Как сработала пиар-акция!
— Эта какая?
— Ну сожжение двух священников.
— А, типа пиаракция израильских спецслужб?
— Ооо... Куда тебя занесло. Я о том, что любое деяние можно рассматривать как пиар-акцию, кто бы и с какой серьезностью его ни совершал. Вот люди вроде ходили чисто выпить и закусить в грузинское кафе, а это можно выдать и за пиар-акцию против антигрузинских настроений.
— Остроумный пассаж. Но я не считаю сожжение священников пиар-акцией.
— Если серьезно, то всетаки, как мне кажется, у нас мало фактуры по этим двум сожжениям, чтоб судить весь народ. С другой стороны, достоверно известно, что тот же самый народ в свое время священников тыщами стрелял и топил в прорубях — но до самого последнего времени тебя этим не смущал. Мда... Мы скатились в беседу, какая вполне могла идти в 1989 году, в перестройку, на кухне.
Армия
— Давай лучше ближе к телу. Вот расскажи, как тебе удалось попасть в армию. Все косили, косили, по дуркам скрывались, а ты...
— Потому что учился на заочном. На дневное — в МИИТ — я не прошел. Меня не взяли даже на «мосты и туннели», это была там самая чудовищная специальность.
— О, это был знак — ты же после работал на НТВ, принадлежащем группе «Мост».
— Да… Не поступил. Замаячила армия, про которую я еще в четырнадцать лет понял: ловить мне там нечего. Никаких романтических иллюзий не было, особенно после того как я прочитал «Солдата Швейка». На следующий год я поступил в Ленинградский институт киноинженеров. Вуз был заочный, я получил от армии всего лишь отсрочку. Я промучился семь лет, а потом всетаки пошел в армию, правда всего на год. И все мои худшие опасения насчет службы подтвердились благополучно. Я служил в Забайкалье, в Улан-Удэ, в отдельном полку связи. Притом что я ничего не понимал в проводах, в стрелочках, которые там прыгали. Я был чмошник, ходил в наряды...
— Однако хотя ты был чмо, твоя служба, насколько я могу судить после беглого поверхностного осмотра тебя, закончи лась удачно: тебе вроде ни ноги не отрезали, ни хера, как некоторым.
— Не, не. Это было не страшно, просто — абсолютно пустое, идиотское времяпрепровождение. Но я тогда понял, что если вдруг попаду в тюрьму, то благодаря армейским навыкам общий вектор поведения в этих условиях будет мне понятен.
— Папаша твой был куда более доблестным солдатом, чем ты. Он даже на фронте был.
— Что значит — даже? Он туда добровольцем пошел. Воевал на Карельском перешейке, в Крыму, а закончил войну в Венгрии после тяжелого ранения. Десантником был, между прочим.
— А на тебе, чмошнике, военная природа отдохнула. Вон страна то и дело воюет, а ты все в тылу, твоя гражданская по зиция только на словах…
«Разговор поэта с фининспектором»
Сегодня поэтов очень много. Но очень мало кто востребован, кто на виду, кто зарабатывает на жизнь стихами. Многие сидят, пишут о своих чувствах и не знают, что с этим делать, куда нести.
— Когдато поэт мог издать стихотворный сборник и потом на этот гонорар два года безбедно существовать… Но эта система приказала долго жить, после того как грохнулась советская власть и такая ее институция, как Союз писателей. Сейчас это занятие очистилось от корыстных побуждений. Ты за редчайшим — абсолютно редчайшим исключением! — не можешь жить на средства от публикаций в журналах и от книжек. За подборку стихов в толстом литературном журнале могут заплатить, ну максимум 200 долларов, журналов таких у нас пять, в год у поэта могут взять одну подборку, максимум две… Издал книжку, раз в год — это тысяча или две долларов… Ты ж понимаешь, на эти деньги жить невозможно.
— Ты не попал в тот последний трамвай с Союзом писателей.
— Не попал, хотя и планировал. Но тот трамвай на всегда ушел в депо. Зато я попал в более удачный! Вот смотри. Я получаю какието деньги за свои книжки. Правда небольшие, — книжный гонорар даже в приличном издательстве вдвое меньше моей теперешней месячной зарплаты в одной только газете «Газета». А еще я за зарплату сочиняю стихи для передачи Шендеровича «Плавленый сырок» на «Эхе Москвы» и для «Газеты.ру», куда меня Михайлин позвал (об этом у поэта есть строки: «Пока не требует поэта / К священной жертве интернет». Мы оба давно уже не работаем в «Газете.ру». — И. С.). Езжу в Штаты регулярно, раз в год, выступаю там перед русскими эмигрантами. В итоге получаю вполне приличные деньги, причем отнюдь не кровавым способом, к тому же не курвясь и никому не подмахивая.
— По сути, ты не что иное, как рифмованный журналист.
— По большей части — да, это рифмованная журналистика. Но есть и некий остаток, причем вовсе не сухой, а очень даже плодоносный. За свою последнюю книжку «Избранное» я получил премию года «Московский счет», а ее присуждают сами поэты, путем голосования по опросным листам.
— Сколько вас — таких поэтов, которые на плаву, при деньгах?
— Мало. Ну кто еще? Володя Вишневский своими выступлениями зарабатывает, думаю, довольно неплохо. Саша Вулых, который пишет для попсы какието тексты. Есть очень модный Орлуша, сетевой такой парень*, он сделал себе имя — ну и слава богу. Он стал по клубам выступать за такие деньги, каких мне не предлагают.
— Орлуша — настоящий поэт, потвоему?
— На мой взгляд, не совсем. Он человек, безусловно, талантливый, но там слишком много эстрады. Это все забавно, но стихи его слишком длинные и, с точки зрения профессии, не сделанные. Да и мата там, на мой взгляд, перебор, а это субстанция чрезвычайно деликатная. В общем, нас с Орлушей, с Евтушенко и Вознесенским — ну, может, человек пятнадцать. Остальные стихами не зарабатывают. Лева Рубинштейн пишет колонки в интернетиздания, Сережа Гандлевский редакторствует в журнале «Иностранная литература», Тимур Кибиров — тоже служивый человек, работает на радио «Культура», он всегда служил. Дмитрий Александрович Пригов — у него какие-то проекты, гранты там всякие. В общем, каждый крутится, как может…
Политика
— А вот скажи: может, надо, чтоб государство поддерживало поэтов?
— Чем меньше государство суется в творчество, тем лучше. Вот Путин, когда собирал молодых писателей, правильно сказал: «Мы будем поддерживать те направления, которые нам нужны, — патриотическую линию, например». И ты тогда будь добр, отрабатывай и не тявкай на эту власть.
— А тебя к Путину не звали.
— Там были только молодые. Но даже если б пожилых пригласили, вряд ли я бы попал в этот список. У меня есть про это стихи:
Чтото, видно, со мной не в порядке:
не зовут на высокие блядки.
Чуют, видимо, суки, нутром
что не кончится это добром.
— Не зовут, хотя ты подаешь сигнал власти. Я видел в прессе твои выступления, что типа вот Путин навел-таки порядок… Не приняли в Кремле твоего сигнала пока, не смотря на то что твое восприятие Путина стало более позитивным.
— Это я такое про Путина говорил?
— Ну не я же.
— Да? Честно говоря, чтото не помню. Тебе не напекло, часом? Хотя тут не жарко вроде…
— Минуточку! Что значит — напекло? Вот цитата из твоего выступления на радио «Свобода»: «Кончился несусветный бардак, который был при Ельцине, который мы с тобой, Витя, вполне успешно обстебывали в наших передачах», — говоришь ты Шендеровичу.
— Но хорошо ли, что он кончился, этот бардак?
— А, вот даже как.
— Вот в Веймарской республике был бардак, а при Гитлере настал порядок.
— Понял тебя. Но насчет «напекло» — это не ко мне.
Служение музе
— Игорь Моисеич! Вот смотри что получается. Писать ты начал в тридцать, а до этого твоя жизнь проходила бессмысленно. (Строго говоря, первое стихотворение он написал лет в шестнадцать, но почти сразу бросил, так что это не считается. — И. С.) И толку от тебя не было.
— Никакого.
— Ты вот таскал кинокамеры с аккумуляторами, работая в кинохронике, — так можно было нанять любого дебила, и он бы таскал с тем же успехом.
— Абсолютно.
— И вдруг в тридцать, когда ты полжизни прожил зря, свой путь земной пройдя до половины...
— «Увидел впереди все те же спины», — как писал Лева Рубинштейн.
— Прожив, значит, полжизни, ты решил сеять разумное, доброе, вечное.
— Не совсем так. Мне мой дружок Мишка Копнев, мы работали вместе, както сказал: «Что ж ты ерундой занимаешься, вон писатели, они столько получают, при этом ни хера не делают, так что давай вперед!» Я задумался, хотя вроде и так неплохо жил. Работая на хронике, объехал всю страну (не был только на Камчатке, Чукотке и на Сахалине). Мы снимали и «Сельский час», и «Больше хороших товаров», но были вполне серьезные, содержательные передачи. Катаешься, встречаешься с разными интересными людьми — замечательно было! С командировочными 180 рублей выходило. При этом еще сильно подворовывали в командировках. Давались деньги на рабочих, чтоб те таскали технику — но мы ее, естественно, носили сами, а деньги забирали себе. Короче, это была легкая, интересная, полная приключений жизнь. Приезжаешь, везде стол накрыт...
— И с тех пор у тебя такое хобби — выпивать и закусывать.
— Нет, оно у меня раньше появилось. Я класса с десятого начал регулярно выпивать. Многие из тех, с кем я тогда начинал, уже давно завершили, как говорите вы с Данте, свой земной путь. На «ящике» квасили почерному. Бывало, приходит в коллектив человек, буквально со школьной скамьи, весь такой свежий, бодрый, для начала пару лет в магазин за водкой побегает, потом заматереет, уже следующего молодого посылает. Через пяток лет, глядишь, морда у него совсем разгладилась, руки ходуном, а еще через годокдругой мы уже не сослуживцы ему, а группа товарищей.
— А почему ж ты не спился?
— Не знаю, может, у меня просто другой химический состав крови. Во всяком случае, личной моей заслуги в этом нет.
— И вот ты по совету своего друга Миши приступил к творчеству. Стал писать рассказы на радио, по 20 рублей за страницу, — бешеные деньги. Как ты писал о себе:
Я, признаться по секрету,
Очень денежки люблю.
Ничего приятней нету,
Чем копить их по рублю.
И шагаю с этой ношей
Я по жизни, весь звеня.
Вот какой я нехороший,
Полюбуйтесь на меня!
— Дадада! Радио — это самое начало восьмидесятых. Примерно тогда же я стал писать и стихи. Они всем нравились, но их долго не печатали: ирония не встраивалась в общий формат, который тогда господствовал, не в почете, скажем так, была, казалась подозрительной: «Что это он фигу в кармане держит?» Но однажды, году в восьмидесятом, в буфете ЦДЛ я сунул Виталию Резникову, был такой легендарный редактор, свой стих про то, как «Атос, Портос и Арамис однажды в баню собрались», — и он буквально с колес напечатал его в «Неделе»...
— И это в тридцать три. Про Христа не говорю, но Лермонтова уже кости сгнили в твоем возрасте.
— А Гайдар уже семнадцать лет как полком перестал командовать… Да… Я очень долго к этому шел, но быстро и успешно стартовал. Юмористические разделы, какие-то сценарии, мультипликация... Стандартный путь, нисколько не уникальный. Для радио приходилось писать, например, про то, как некто пошел в гости и забыл там галоши, — или еще чтото столь же острое. В 84м году, когда мои литературные заработки стали стабильными и сравнялись с телевизионными, я бросил работу — отвалил от железа, которое таскал по стране.
— И стал ты, значит, глаголом жечь сердца людей?
— Ну как — глаголом жечь... Просто мой общественный темперамент наконецто совпал со временем.
— Насколько я знаю, он у тебя с детства. Есть же известная история про твою переписку с  Маленковым.
— Да, когда мне исполнилось шесть лет и я получил в подарок цветные карандаши, то оранжевым — почемуто — написал: «Дорогой товарищ Маленков! Пишет вам Игорь». Дальше ничего придумать не смог, и переписка заглохла, практически не начавшись. Но, видимо, еще ребенком я понимал, что надо както отметиться, доложить о своем существовании на свете.
— Ты тогда жил на Таганке — на самой окраине Москвы.
— Когда мы в начале пятидесятых жили на Таганке, в Марксистском переулке, среди деревянных халуп, наши соседи через три дома, евреи кстати, держали корову.
— А ты сам как себя видишь в рейтинге поэтов?
— Есть, есть в стране люди, которые пишут лучше меня. Их, может быть, не так уж много, но все равно существенно больше, чем хотелось бы.
— И кто ж это, например?
— Пусть читатель догадывается сам. Хотя на литературную осведомленность читателя «Медведя» (для которого я делал это интервью. — И. С.) я, честно говоря, не сильно рассчитываю.
— Вот очень интересно: ты понимаешь механизм сочинения стихов? Как это все происходит?
— Как был впервые запущен механизм, я не понимаю, а как работает — представляю. По крайней мере, когда пишу обязаловку. Я смотрю ТВ, или читаю газету, или слушаю радио, после чего увиденное и услышанное трансформируется в некий текст. Желателен остроумный поворот, неожиданная ассоциацию, какойто трюк словесный, парадокс, ударная, по возможности, концовка, в общем, какаято сумма приемов. Однако эта технология вовсе не обязательно распространяется на стихи, написанные, так сказать, поволе небес. Там все подругому, а как именно — объяснить не могу.
— А бывает, что нет вдохновения? Если да, то как тогда — вообще не пишешь или пишешь заведомо плохо?
— Такое бывает, что я пишу не очень здорово.
Чтобы написать стихотворение,
Кроме авторучки и листа,
Требуется также вдохновение,
Без него не выйдет ни черта.
Вдохновенье — штука ненадежная,
Есть оно — валяй себе строчи,
Не пришло, что вещь вполне возможная, —
И хана, хоть лбом об стол стучи.
Но я не могу написать ниже какогото определенного уровня. Всетаки есть же техника. А бывает, хотя и очень редко, что за меня просто Алка (Боссарт, жена. — И. С.) пишет.
— Как интересно! А что именно она написала?
— Не скажу. Но иногда, если у меня какаято жуткая запарка, это может сделать она, причем очень ловко. С ее уровнем версификации это несложно.
— Так она поэт?
— Она не поэт, а замечательный прозаик, но легкий и очень умелый стихотворец. В ее романах есть стихотворные фрагменты, а однажды она наваяла в стихах для своей «Новой газеты» отчет о кинофестивале. Между прочим, полосный. Скажи, не хило! Кстати, мы вместе с ней, — именно вместе, то есть с указанием обеих фамилий — написали песни для одного музыкального спектакля и сейчас пишем для второго.
— Мне пришла в голову смешная мысль. Если у тебя напрочь пропадет вдохновение или ты не дай бог помрешь раньше нее…
— Да, да! Правильно! Она скроет факт моей смерти, похоронит поэта тайком — и будет сама сочинять и получать гонорары.
— А у тебя в паспорте какая записана фамилия?
— Иртеньев.
— Жаль. Если б Рабинович, то тебя легче было б похоронить тайком, и схема была б еще более реальной… Вот в обществе идет дискуссия, кто такой Иртеньев — просто поэт, поэт-юморист или иронист, там. Я тоже много размышлял над этим и понял, что ты не юморист.
— Это правильно. «Ирония — это мы, конечно, понимаем, а есть у вас настоящая поэзия?» — как правило, такие вопросы задают люди, которые не понимают в стихах и не чувствуют лирики вообще.
— Вот я и говорю. Если бы ты был юморист, то уж не стал бы менять фамилию Рабинович на Иртеньев. Объяви «Юморист Рабинович» — уже смешно. Фамилия Рабинович более выигрышна для чтения куплетов.
— Для куплетов — да. А для поэта Рабинович — это тяжело. Потому что сразу ассоциации с героем анекдотов.
Хотя — есть известный поэт Вадим Рабинович, и он с такой фамилией мужественно и достойно в русской поэзии существует. Он профессор МГУ, доктор химических наук. Крупнейший специалист в области алхимии. А Иртеньев — моя родовая фамилия и досталась мне от бабки, Веры Константиновны.
— Тебя, в гроб сходя, благословил старик Окуджава. Он тебя серьезно пропиарил.
— Давай только без амикошонства — старик… пропиарил... Не знаю, как тебе, мне он никакой не старик Окуджава, а Булат Шалвович, и не пиарил он меня, а просто однажды позвонил и сказал о моих стихах такие слова, которыми я горжусь до сих пор.
— Это и есть — «в гроб сходя, благословил».
— Ну если ты настаиваешь на этой формулировке…
— Ну вообщето да, настаиваю. А ты, в свою очередь, вслед за Окуджавой, видишь подрастающую молодежь, которой в свое время передашь жезл?
— Жезл — это у регулировщиков. В крайнем случае — у маршалов. У нас это называется лира. Видеть, может, и вижу, но жезл не передам. С собой унесу. Пусть копают потом.
— Ну на этой мажорной ноте и закончим нашу беседу…


news1 news2