Как результат, говорить о сюжете «Очереди» очень сложно, но хоть какие-то контуры очертить придется. Итак, в воображаемом (возможно, постапокалиптическом) мире существуют два противопоставленных друг другу пространства — город и лес. В городе (по-советски убогом, застроенном облупленными пятиэтажками) живут так называемые «кадровики» — люди, обладающие постоянной работой и наделенные диковинной властью даровать такую работу другим. Работы в городе мало, и чтобы ее получить, необходимо отстоять многодневную (если не многолетнюю) очередь. В лесу же работы хоть отбавляй — черновой, сезонной, сдельной, и там обитают вольные неприкаянные артельщики. Между городом и лесом нет прямого противостояния, однако искры проскакивают: горожане смотрят на бездомных артельщиков свысока, те завидуют благополучию и сытой оседлости горожан, и при этом все, в общем, знают, что горожане круче и горожанином быть хорошо. 

Главный герой (Однобибл предпочитает оставить его безымянным, он фигурирует как «учетчик» — в сезонных артелях именно он отвечает за учет работы и справедливый раздел выручки) забредает в город случайно и уже не может из него уйти: та самая очередь властно втягивает его в свои ряды. Все дальнейшее — разной степени неуспешности попытки учетчика эту очередь покинуть и вернуться в родную стихию леса. Однако сколько бы ни дергался учетчик, как бы ни стремился он разорвать незримые путы перекличек, проверок и унизительных разборок (перед впереди стоящими полагается пресмыкаться, позади стоящих — остерегаться и презирать), очередь держит крепко. Единожды начертав на своей руке роковой номер, он становится ее частью, ее собственностью, плотью от ее плоти. Иногда учетчику удается отмотать поводок на изрядную длину — и тогда кажется, что вот сейчас, сейчас-то он улизнет. Иногда удавка срабатывает почти сразу — и его отбрасывает назад прежде, чем он успеет сделать и сотню шагов.

На этом, собственно, все. Первые два-три раза читатель сочувствует учетчику и невольно дергается вместе с ним, когда очередь рывком возвращает героя на место. Но постепенно формируется привычка, а надежда, напротив, умирает: нагрузка на читательские мускулы так и остается статичной, никакое движение не разбавляет долгое и однообразное усилие. Как в «Замке» Кафки или «Татарской пустыне» Дино Буццати, ты принужден к бесплодному и абсурдному ожиданию того, чему никогда не бывать. Пользуясь словами поэта Гумилева, «ты не сможешь двинуться и крикнуть. Это все. И это будет вечно». 

Конечно, организовать в романе такую мощную судорогу — это надо еще суметь, однако, очевидно, Михаил Однобибл предполагает в своем читателе очень специфические представления об удовольствии. Последнее, в чем можно упрекнуть автора, это неумелость: роман его производит впечатление высочайшей осознанности и виртуозной, какой-то едва ли не запредельной техничности.

Однобибл прекрасно знает, что читателю муторно, тяжело и хочется на волю, но, тем не менее, он ни на минуту не ослабляет постромки. Загипнотизированный языком романа (монотонным, тягучим и каким-то по-платоновски невозможным), завороженный бледным призраком избавления, читатель у него все 700 страниц как миленький простоит в той самой «планке», чувствуя, как постепенно деревенеет тело. Но «планка» хотя бы мышцы укрепляет, а вот что хорошего делает с человеком пытка «Очередью», не вполне понятно — усилие не увенчивается успехом, в конце бесконечного туннеля не брезжит свет, разгадки то ли совсем нет, то ли она такая простая, что и говорить неловко, и общее чувство, которое оставляет по себе роман Михаила Однобибла — это усталость и досада. Нехорошо так с читателем. Негуманно.