Борис Минаев - колонка на сайте "Сноб": Когда я жил на улице Кедрова, был у меня такой сосед — Витя.

Был он, как мне кажется, чуть старше меня, носил очки с очень большими диоптриями, отчего глаза его в очках становились как бы крупными и выпуклыми, и взгляд приобретал излишне внимательное выражение. Витя сильно хромал, был, насколько я понимаю, таким с детства, одним словом, имелись у него проблемы со здоровьем.

Соседом Витя был, ну как бы это сказать, несколько противоречивым. С одной стороны, лучшего соседа у меня в жизни никогда не было. Витю можно было попросить о чем угодно (он тоже иногда приходил за солью или хлебом). Мы часто оставляли у него ключи. Если что-то в доме ломалось, моя жена Ася обращалась к нему (с переменным успехом). Витя в прежней жизни работал инженером по технике безопасности на каком-то электромеханическом заводе, но завод закрыли, и технические навыки, а также инженерные знания Витя теперь изредка применял на практике — чинил всякое сломанное барахло. Я абсолютно убежден, что в советское время я бы часто просил у Вити денег до получки. Но поскольку работы у Вити в трудные 90-е годы не было (он иногда давал уроки по физике и математике нерадивым школьникам), то происходило наоборот: иногда, очень редко, Витя просил денег у меня и всегда аккуратно возвращал.

Апофеозом нашей соседской дружбы стала покупка кровати. На новой квартире нам потребовалась новая кровать, определенного размера и определенной цены, а с мебелью и при советской власти была большая проблема, да и в 90-е годы, как выяснилось, несмотря на всю рыночную экономику, она никуда не исчезла: дорогие импортные спальни мы покупать не могли, по разным причинам, а советская мебельная промышленность дышала на ладан, хотя и пыжилась. И вот наконец подруга Женя присмотрела в мебельном на своей 125-й Парковой улице что-то похожее на нашу мечту, я помчался туда, заплатил, это был последний экземпляр на складе, нашел какой-то грузовичок и, счастливый, помчался вместе с кроватью в грузовичке домой, поглядывая из-за брезентовых шторок на красивую реку Яуза. Ну вот, а дома я открыл длинную и сложную инструкцию по сборке кровати, тоже типично советскую, охнул и понял, что без Вити мне никак не обойтись. История продолжалась часа три (или четыре). Я уже отчаялся, помогая Вите чем мог — держал, поддерживал, сопел за спиной, потел, но Витя не сдавался и собрал-таки этого монстра. Ася, которая уже сидела, потеряв всякую надежду, одна на кухне и грустила, радостно накормила его вкусным ужином. Это был реальный Витин подвиг. И кровать эту я до сих пор вспоминаю с благодарностью и некоторым чувством вины.

Витя вообще-то был человеком интеллигентным. За годы, проведенные нами на Кедрова, он перечитал практически всю мою библиотеку, по крайней мере, большую ее часть. Когда раздавался неожиданный звонок в дверь, я сначала вздрагивал, а потом облегченно вздыхал: а, это, наверное, Витя пришел за новой книгой. Он тщательно и придирчиво осматривал мои книжные полки, требовал аннотаций к книгам, которые я давал крайне неохотно, потому что сам многого не читал, а на следующий день возвращал, бывало, книги со строгой рекламацией: нет, скучно. Или: как-то не пошло.

…Борьба со скукой была, вообще говоря, его главным занятием. Он пересмотрел все мои видеокассеты, а когда фильмы кончились, потребовал у меня также и кассету с рабочими материалами фильма «Прогулки с Бродским» (была у меня такая, долго объяснять) и просмотрел ее тоже несколько раз. Понимаешь, объяснил он мне, я же ведь никогда в жизни в этой Венеции не побываю, а тут все так показано хорошо… Прямо вообще.

Бродский, как я понял, заинтересовал его куда меньше Венеции.

Иногда Витя приходил и просил меня просто о чем-нибудь с ним поговорить. Я рассказывал ему о своей жизни скупо и с неохотой. Почему-то меня не оставляло чувство, что в чем-то я перед Витей поневоле виноват.

Но у соседей часто так бывает, иногда это чувство вины сменялось другим — что это Витя передо мной в чем-то виноват.

Дело в том, что, действительно интеллигентный и очень добродушный, Витя ни в чем не мог отказать своим старым друзьям (по институту или по заводу — не помню). И они устроили у него на квартире настоящий мужской клуб. Гудеж у Вити мог продолжаться дня по три, по четыре, в ночи через стенку врывался звонкий женский смех, да так громко, что моя собака начинала страшно лаять, жена посылала меня звонить Вите в дверь, и там я заставал порой не очень молодых и не то чтобы очень красивых, но в целом довольно миловидных женщин, которые страшно, безудержно веселились, причем это были никакие не ***, а вполне приличные по виду тетки, и приходили они на Витину квартиру с той же целью, что и мужчины, — это, кстати, стало для меня некоторым открытием.

Витя, между прочим, никуда в это время из квартиры не уходил. Ему просто было некуда уходить. Все эти оргии он стоически пересиживал на кухне. Говорил он об этих своих друзьях иногда с жалостью, иногда с теплотой, иногда с некоторым отвращением.
Не могу забыть ту ночь, когда один из Витиных гостей все время звонил мне в дверь. Это было совсем поздно, часа в два или в три, дети были еще маленькие, было как-то страшно и противно, я открывал дверь — в проеме стоял очень прилично одетый мужчина интеллигентного вида и, как сейчас помню, в кожаной куртке. Увидев меня, он каждый раз страшно удивлялся и говорил: «Ой, извините, пожалуйста! Ради бога! Я ошибся». Потом он куда-то уходил, а потом опять возвращался. Так повторялось много раз. Человек допился уже до полного автопилота, но он у него заел. Однажды на Витину квартиру даже напали, кого-то побили, вызывали милицию, она составляла протокол, меня просили зайти как свидетеля, и я помню, как офицер-дознаватель по телефону обозвал Витю «человеком типа бомж».

Меня, если честно, это задело.

Словом, да, Витя был соседом противоречивым.

У Вити не было родственников, кроме сестры, но он на нее был за что-то обижен. За что именно — он не уточнял, обходил эту тему стороной, хотя отношение его к этому вопросу было четкое.

Я, и вся наша семья, а также Витины друзья, иногда ученики-балбесы — вот это и был весь круг его общения. Летом Витя брал плавки и уезжал на целый день в Серебряный бор. Других развлечений, по-моему, у него не было.

В конце нашей жизни на Кедрова у Вити наконец появился компьютер. Конечно, это стало для него целым событием.

Через несколько лет после того, как мы уехали с Кедрова, мне сказали, что Витя умер. Мы узнали об этом совершенно случайно. И я задумался.

Никакого другого соседа у меня в жизни в общем-то не было. Были мои друзья, которые жили или работали по соседству, по счастливому совпадению, и могли просто зайти, заглянуть, забежать. Были люди, у которых я брал стулья и табуретки, когда приходило много гостей. Но и только. Был сосед по коммуналке, художник Олег, «друг Высоцкого», как он представлялся, который доставал нас с Асей тем, что очень громко трахал свою молодую глупую жену. Была еще одна сумасшедшая, в другой коммуналке.

А сосед у меня был только один. Витя.

Такие люди и сейчас еще попадаются в старых московских домах. Но их становится все меньше и меньше.

И дело тут, пожалуй, не в героически собранной им кровати, не в книжках, которые он брал почитать, и не в кассете с рабочими материалами к фильму «Прогулки с Бродским», и не в его противоречивых привычках, и не в хлебе-масле-соли и так далее.

Отношения с соседями были для Вити таким же естественным делом, как чтение или выпивание с друзьями. Плохих людей он не любил и обходил стороной, приличных (а я надеюсь, что входил в эту категорию Витиных соседей) — ценил. Писать на дверях дацзыбао с распечатанными на принтере листовками об отчетно-перевыборных собраниях, ремонте шлагбаума и прочих высоких материях, мне кажется, Витя бы не стал. Эти элементы новой соседской культуры Москвы его бы вряд ли заинтересовали.

Вообще соседская культура — это такая сложная вещь.

В Америке, например, если сосед бьет жену, люди сразу звонят в полицию. У нас бегут выяснять, в чем дело, пытаются усовестить. Или просто молчат в тряпочку, пока он ее не убьет.

Как надо, я и сам не знаю, не могу научить.

А вот Витя знал. Но больше его нет.