В этой книге, населенной множеством персонажей, есть особый тайный участник. Это небольшое полотно голландского художника-мариниста семнадцатого века Ван де Велде Младшего — картина, находящаяся на стене одной из петербуржских квартир с дореволюционных времен.

Цитирую ее описание — оно характерно для прозы Игоря Гельбаха: «Водяные горы, опасно накренившееся судно, отданное на волю разбушевавшейся стихии, проходящая стороной гроза и темно-зеленая вздыбленная масса воды, движение и освещение облаков, присутствие голубовато-фиолетовых обертонов и серо-розовых зон, высветляющихся к левому краю картины, — все передано легко, атмосферично, и как бы безыскусно, но абсолютно виртуозно». Не правда ли, мы уже воображаем себе картину, еще до того, как запросили ее в Google? Отсвет этого полотна как бы пронизывает атмосферу начинающегося романа, являя собой ключ к мотивам действий его героев, задавая стилистическое единство многостраничной прозе. Речь идет о бессмертии явлений культуры — того, что «абсолютно виртуозно» и во все времена нуждается в защите от варварства.

 «Man o' War терпит бедствие у скалистого берега», Виллем Ван Де Велде Младший (1633—1707)

 
Приступив к чтению этого недавно вышедшего романа И. Гельбаха «Музейная крыса» (Время, 2018. Серия: «Самое время!»), быстро обнаруживаешь, что перед нами не что иное, как сага. Правда, сегодняшний читатель относит роман о семье к литературному прошлому, ибо революции и мировые войны расшвыряли по сторонам и странам, а чаще и уничтожили прочные семейства с передающимися из поколения в поколение ценностями — включая ценности материальные, которые становятся символом единства и выживаемости. Тем удивительнее читать эту прозу, прослеживающую судьбы и эволюцию ветвей некой петербуржской семьи в советскую пору — и далее.

О чем же рассказывает роман? О непростой жизни в исключительно непростое время. Собственно, роман — о том, как из десятилетия в десятилетие семья, принадлежащая к кругу созидателей и хранителей культуры, противостоит посягательствам разрушительной стихии. Однако, вопреки всему, люди и в своем каждодневном поведении, и в поступках сохраняют и облик, и внутренний стержень неодолимой интеллигентности. Речь, однако, не идет о бунте или фронде по отношению к среде; напор бездуховности воспринимается семьей как род стихийного бедствия, противостоящего жизни — наподобие наводнений или эпидемий. А жизнь, вопреки всему, сохраняется и обтекает препятствия…

Независимо от того, какова роль реальных прототипов персонажей этой прозы, очевидно, что ее действующие лица придуманы от начала до конца. Но при этом абсолютно достоверны! Их вымышленные взаимоотношения так тонки, так полны уникальных и непредсказуемых оттенков, что отказываешься верить в вымышленность подобного. Такой глубиной нюансировки может обладать разве что автобиографическая литература: чтобы адекватно описать, это надо остро пережить самому.
Похоже, что у автора определенно не было недостатка в переживании и попытках осмысления собственной жизни, но он совершает почти невозможное, раздавая своим персонажам глубоко залегающие пласты личного опыта бытия.

Для этого ему предстояло сотворить для них целый мир явлений и событий. Сложнейший мир, параллельный реальному и убедительно репрезентирующий его, но — придуманный. Этот мир отображает данную страну — и другие страны, эпоху — и смену эпох, старшее — и младшее поколения, но он, в сущности, представлен глазами несуществовавших людей и «подогнан» под их вымышленные судьбы. Подобная демиургическая мощь автора вызывает у читающих изумление (у пишущих — должно быть, зависть).

В центре повествования — Петроград, Ленинград и лежащая вокруг него страна, и снова Петербург, но для читателя открываются и другие части планеты, — Западная Европа, Ближний Восток и даже Австралия, где люди жили и живут вовсе не так, как в советской либо постсоветской России, — весь открытый мир, волнующий нас именно условностью проведенных границ и достойный художественного отображения в любой свой точке.

И герои И. Гельбаха, и сам автор не чужды метафизики. Правда, мы не найдем в данной книге целостной мировоззренческой «системы», но эта проза наполнена осознанно раскрываемым мерцанием запредельной сферы. Приходит в голову тютчевское: «О вещая душа моя, о, сердце, полное тревоги, о, как ты бьешься на пороге как бы двойного бытия!». Но то, что у поэта выражено патетически, здесь увидено как бы сквозь «магический кристалл» этой скупой и избегающей стилистических красот прозы. При этом даже рутинное физическое бытие немыслимо для автора вне своего рода метафизики, ведь у моментов соприкосновения с действительностью есть не только фактическая, но и символическая сторона. Пробуя некое вино или поедая непривычное блюдо, мы приобщаемся к чему-то, что останется на свете, когда мы исчезнем.

Однако роман не состоялся бы, если бы присутствующий в нем поток житейских реалий не был сопоставлен с творческим процессом и его плодами: в данном случае речь идет о живописи. Проникновение в тайны ремесла и особенности замысла художников — один из естественных для героев этого повествования мотивов поведения. Андрей Стэн, двоюродный брат Николая, сам с юности становится художником, впоследствии — выдающимся, не исключено, что гениальным. Живопись, то новаторским образом постигающая реальность, как у старых голландских маринистов, то язвительно и раскованно пародирующая ее, как у Андрея Стэна, становится в романе, по сути, самостоятельным явлением действительности. Явлением, без которого сама действительность как бы гаснет, лишаясь красок. При этом автор пишет о живописи так, словно является и практикующим живописцем, и искусствоведом, и одновременно экспертом по реализации предметов искусства. Столь высокий уровень компетенции воспринимается как проявление феноменальной добросовестности прозаика — добросовестности, возможно превышающей читательские требования. «Во всем мне хочется дойти до самой сути» — вот лучшее объяснение такой позиции.

По ходу сочинения романа, Игорь Гельбах решился даже на изобретение «фейк-романтизма» — некоего нового направления в искусстве!

Всё ли устраивает меня в романе как читателя? Не всё. Временами он кажется мне перегруженным деталями и недостаточно сбалансированным в смысле соотношения частей. При этом следует, однако, заметить, что на любой странице этого произведения испытываешь удовольствие от встречи с прозой, столь точной, столь искусно сотканной, столь пронизанной сетью ассоциаций — наподобие того, как эта сеть сплетается в самой жизни. Возможно, думаю я, мои впечатления — эффект определенной жанровой неоднозначности, возникшей вследствие осуществленного автором намерения проскользнуть между Сциллой «саги» и Харибдой «романа становления» в те края, что издавна названы «далью свободного романа», в пространство, где автор обретает максимальную свободу в обращении с материалом, а мы, читатели, начинаем среди прочего заново верить в непреходящую ценность семьи, в благословенную передачу родственного единения, теплоты и способности понимать друг друга с полуслова — посреди нагромождения хаотических обстоятельств и трудностей.

И то обстоятельство, что картина Ван де Велде Младшего, или ее копия (?), озарившая особым светом повествование в его начале, остается на стене все той же петербуржской квартиры и в конце его, помогает понять и ощутить симфонизм этого уникального текста о «возвращении на круги своя».

Статья опубликована в израильском еженедельнике «Глобус». Автор — Анатолий Добрович.

Цитируется по: Лабиринт.ру