Одна повесть и три вершины-части: «Баба-Яга», «Средь долины Тавазэнта», «Декорации». Упоминание на страницах книги о Рерихе заставляет вспомнить полотна его кисти – туманные горы, одинокие всадники, закатное солнце, снега… Весь этот фантастический земной мир (которого можно коснуться!) раскрыл в своей книге Илья Кочергин.

Он пишет о себе и не о себе одновременно. Герои повести, оказавшиеся в Алтайском заповеднике по разным причинам, как и их создатель, – из сердца цивилизации, Москвы. Только живут они на разных станциях метро: «Беляево», «Кузьминки», «Теплый Стан», «Юго-Западная», «Алтай»… Конечная. А может, начальная? Вот-вот, не зря же Кочергин назвал повесть «Точка сборки»: то бишь начало, зарождение – магическая приставка «с» буквально смывает со слова привычные въевшиеся семы. Писатель не скрывает, что в прошлом увлекался творчеством культового эзотерика Карлоса Кастанеды, который и разработал термин «точка сборки». Разработал – не иначе как механизм… человеческой души. В первой части триптиха термин растолковывает очаровательным аспиранткам Митя Комогорцев, как Кочергин, неоднократно проштудировавший десяток томов американского мыслителя. Человек – яйцо, сбоку у него – точка, «узелок» волн и частот. От его положения напрямую зависит картина мира – декорации, которые человека окружают. А вообще, «инструкция» к этому «механизму» напоминает постановку пьесы: действующие лица, сценарии, характеры героев – все это человек может менять местами, добавлять, убирать, видоизменять. Только наркоманы и безумцы не могут нащупать у себя заветную точку. Неспроста орнитолог Наталья Орлова скажет своим подопечным – аспиранткам: «Все это – видимость. Декорации. Если хотите, чтобы их оставили, надо самим остаться здесь».

Так просто. Для Агафьи Лыковой, недосягаемой «Бабы-Яги», которую автор даже не осмелился описать как что-то состоящее из клеток, тканей, нервов: дух, душа – неосязаемы! Для Агафьи, для Абая, Маарка, свояков Альбертов тайга – вселенная, не ограниченная Кремлем, Садовым кольцом или чем-либо еще. В этом бескрайнем пространстве живет Сашок, «летучий муравей, который отправился создавать новые смыслы в новом месте». По-доброму завидно читать про этого смелого парня, променявшего работу уборщика в кафе на заготовку дров, ческу коз, отбивку литовок, покосы, охоту на чочко (кабана). «Жалкий тип», человек без стержня, «с виду взрослый парень, который передвигается по жизни вприпрыжку, с глупой улыбкой и, главное, безо всякой цели» – строчки, посвященные Сашку, заряжающему своим бессознательным счастьем, пойманным в таежных лесах. Так отчего же Сашок сбежал из Беловодья?!
 
Иное положение точки сбора. Иные декорации. «До сих пор через ночь мне снится мое лесничество. Но те женщины, которые мне нравились, не хотели там жить, а хотели жить только которые не нравились. Одному тоже жить не хотелось», – очень просто объясняет причину «разрыва» своих отношений с Алтаем Илья Кочергин, вернувшийся в Москву из-за любимой супруги. Так и его герой, Сашок, бросает рай на Земле ради нашей столицы. Из-за мамы. «Мама ему и подарила впервые эти места», завернутые в «Песню о Гайавате» Генри Уодсуорта Лонгфелло. И Сашок мчится в Москву, охваченную «октябрьским путчем». Достойная называться «концовкой повести» развязка вжилась в самую середину книги. А тайга продолжает жить своей дикой и непонятной жизнью: развивается – даже еще не любовная – романтическая линия, соединяющая Митю и аспирантку. Автор возвращает нас к Володе Двоекурову и его сыну Мишке, приехавшим в Алтайский заповедник с предвкушением раздолья для рук настоящих мужчин, которые с любовью вытачивают ножи, ловко подшивают лыжи камусом, крепко, как можно обнять только любимую женщину, «охватывают шейку приклада». Все герои книги изображены единым целым: Катя с матерью и Альбиной Генриховной, с которыми читатель знакомится еще в начале повести, возвращаются под конец и сидят, пьют чай в избе Жени Веселовского, где их угощают сгущенкой «малолетние хулиганы», «двигаясь бестолково, но быстро и с удовольствием».

Читаешь «записки лесника» Ильи Кочергина и чувствуешь это самое удовольствие в каждой букве и уж тем более – в запахе «пряного помета», в песнях Мити Комогорцева «без намека на музыкальность», в запутанных следах зверей, которые кружатся вокруг тебя, выбирая самые неудобные, длинные маршруты, и сходятся в пупе Земли, где Европа распадается на два мира, но моментально забываешь об этой древней границе, потому что вокруг тебя – сыгыны (маралы), чочко, тооргы (только в уменьшительно-ласкательной форме! – «кабарожики»), кёкбёру (серый или голубой! – волк), камы – шаманы… Илья Кочергин щедро делится не только своими практическими навыками, приобретенными в Алтайском заповеднике, но и знаниями «заговорщического», диковатого алтайского языка. Таежный быт приезжих и коренных поселенцев дополняется уникальными справками о поверьях, обрядах тюркского народа из самых разных, порой кажущихся невероятными, источников – от книги Бадмаева «Реликты культа медведя в культуре бурят» до сайта tattooha.com.

«Раньше иногда было сладкое чувство надвигающегося ужаса – я думал, что вот скоро начнется, и можно будет, спасая семью и себя, удрать обратно на Горный Алтай, где я так счастливо жил лесником на крохотном, труднодоступном кордоне. Там и писать можно, и здоровье будет, и сыну хорошо будет, и просто там хорошо. Теперь это прошло. Просто, наверное, привык в Москве и уже трудновато что-то менять в личной жизни», – признался Илья Кочергин Захару Прилепину в интервью. Но на страницах триптиха продолжает маячить Сашок, зараза, летучий муравей! А может, и нам, земным, взять и полететь?..
Тье, барах («Ну, поехали!» – по-алтайски) в пуп Земли, друзья.