Автор 900-страничного романа «Сабакі Еўропы» рассказал «Комсомолке» о своей книжной автобиографии из «лихих 90-х» и объяснил, почему провинциальность нашей литературы - это нормально

Ольгерд Бахаревич за 20 лет из резкого авангардиста, подающего надежды литератора стал современным белорусскоязычным прозаиком номер один. Правда, на самой заметной в Беларуси премии Гедройца он уже четвертый раз получает второй приз. Его активно переводят на другие языки. С завидной регулярностью Альгерд выпускает романы, где говорит о нашей современности с болью и иронией. Его тексты - это острый срез жизни его поколения 40+, выросшего на изломе эпох. Именно в нем оказалось особенно много людей, так и не устроившихся в жизни…

После выхода «Сабак Еўропы» (название - метафора малых народов в европейском сообществе) писатель решил сделать перерыв и неожиданно написал автобиографическую книгу «Мае дзевяностыя».

- Новая книга – это подведение своеобразной черты под 1990-ми и попытка их заархивировать?

- «Мае дзевяностыя» - это попытка их вернуть: себе, читателю, культуре. Вернуть, чтобы разобраться и наконец-то увидеть в них самих себя, вернуть уважение к тем временам. Девяностые вроде бы и были, но как бы ничего после себя не оставили, кроме стереотипов и модной ностальгии: «лихие», «тяжкие», «а вот «Старажытнае», какой портер вкусный был». Юбки, джинсы, мультики... А глубже – вроде бы и ничего. Мне кажется, наше современное восприятие тех лет как-то очень ограничено. Может, нам не хватает понимания того, насколько это было революционное, свободное, веселое и важное время. У нас каждое новое поколение начинает все с чистого листа (или думает, что начинает). Мало кто из них знает, какие сумасшедшие, эпатажные художественные акции тогда будоражили Минск, сколько людей ходило на литературные вечера и концерты, как стремительно менялась тогда культура, как бурлил центр города во время митингов, какие грандиозные сдвиги происходили в мозгах, какие мы все были наивные, дикие, глупые и талантливые, и какая замечательная была на вкус эта неуправляемая, долгожданная свобода. Мы учились быть людьми, учились быть белорусами, учились быть европейцами, гражданами независимого государства. И это было круто. Инерция тех лет до сих пор спасает страну.

Кто его знает, почему на месте всего этого сейчас серое пятно. Я думаю, все связано с тем, что 90-е были каким-то переходным периодом: цифровая эпоха у нас только начиналась, поэтому интернет не смог освоить то время, а чего нет в сети, того вообще не существует. А может, виноват стыд. Сейчас мы больше потребители, чем романтики, мы более циничны, более хитры. А тогда мы были все какие-то влюбленные первооткрыватели, искренне злые на себя и очень живые.

В «Маіх дзевяностых» я рассказываю о себе. Но стараюсь рассказать так, чтобы и читатель вспомнил себя самого в те годы, узнал и почувствовал странный укол в сердце. А еще это книга о городе, которого уже нет. О Минске моей юности и молодости.

- Как думаете, насколько ваше изложение тех событий близко вашему поколению? И придется ли оно по душе поколению ваших родителей?

- Да, наверное, эта книга для тех, кому сейчас 25-45. Те, кто старше, скептически улыбнутся – им в то время надо было много работать, как-то крутиться, чтобы выжить. А я про книжки, про клубы, про ночные прогулки, про белорусский язык, про какие-то тени, страхи, надежды… Те, кто моложе, многого не поймут. Настоящий интерес к прошлому, даже недавнему, просыпается только после 25-30 лет. Я понимаю, что мои девяностые не очень-то типичны, я все их провел в Минске и занимался преимущественно тем, что шлялся по городу, читал умные книжки, писал стихи, знакомился с разными фриками, пил, курил и орал в микрофон неприличные песенки. И думал, все время думал. Но вот этот город… Город М. Мне кажется, он и есть тот ключ к пониманию книги читателем любого возраста и с любым опытом. Главное, чтобы он был минчанином, этот читатель, пусть не по месту рождения, но по духу.

- По опубликованным в сети частям складывается впечатление, что этот текст рождался очень легко, ведь все коллизии – реальны, ничего придумывать не надо, а совпадение с конкретными людьми – умышленно.

- «Мае дзевяностыя» - действительно автобиографическая книга, там практически все – так называемая правда. Но, во-первых, любое написанное слово несет в себе зерно лжи, литература и есть искусство тонкого обмана, даже нон-фикшн. Текст не может быть до конца правдивым, потому что он никогда не объективен. Хороший писатель никогда ничего не договаривает до конца. А во-вторых, я был бы не я, если бы не расставил в тексте ловушки: есть в «Маіх дзевяностых» страницы, которым верить нельзя, и мне интересно, поймет ли это читатель. Скажем так, эта книга - моя версия избранной мной правды.

- Ваши персональные 90-е – это Шабаны. За этим минским спальником ходит дурная слава криминогенного района...

- Начало 90-х – да, я учился в школе в Шабанах и редко выезжал дальше Шариков. Но стоило мне поступить в педагогический, как я по-настоящему открыл для себя город и пропадал в нем днями и ночами. Конечно, Шабаны и тогда никуда не делись, я жил в них до 2000-го. Все 90-е прошли под их окрики, под тусклыми лампочками их подъездов, под их мат-перемат, под их промышленные симфонии. В школе я был скорее фриком, таким не от мира сего, неправильным пацаном. Читал книжки, играл в футбол, осваивал гитару, а кулаки… Я уже тогда понял, что кулаки не спасут, если у тебя нет осознанного чувства внутренней свободы, желания сопротивляться системе. И культивировал в себе непохожесть на других (и белорусский язык здесь был очень кстати), развивал в себе сумасшествие, и за это мне иногда здорово доставалось от гопников. Но чем старше я становился, тем меньше меня трогали. В Шабанах у меня были друзья, в комнате книги и гитара, в шкафу – все эти панковские прикиды, в голове все время звучали Игги Поп или «Секс Пистолз», и вот с этим всем я выходил в мои Шабаны и никогда не знал, чем это закончится, дракой с зомби или разговором по душам о панк-роке с каким-нибудь местным «авторитетом».

- Когда говорят о 1990-х, часто употребляют слова «черные», «темные» - для вас они, кажется, по крайней мере были веселыми. Скажем, вы успели попеть панк-рок…

- Для меня 90-е и правда веселые, бессонные, дикие и очень творческие. Творить я тогда не переставал ни на минуту, все время что-то писал, наигрывал, мне было с кем поделиться, хватало очень талантливых друзей. Команду под дурацким по теперешним временам названием «Правакацыя» мы с приятелями создали сразу после школы. И сейчас я считаю, что это было самое бессмысленное, самое веселое и самое разрушительное из занятий в моей жизни. Где мы только ни репетировали, где только ни выступали… Я писал тексты, выл и хрипел их в микрофон под аккомпанемент моих замечательных музыкантов, иногда играл сам, на гитаре, а в других проектах и на басу. Сколько времени и сил было на это потрачено, страшно подумать! А можно было научиться чему-то стоящему, что кормило бы и грело сейчас. Выучить как следует английский, профессией какой-нибудь овладеть, деньги начать копить, на квартиру, или вообще за границу уехать, пока молодой. Заграница меня настигнет только в 2006-м. А я вместо этого писал стихи по-белорусски, читал «Улисс», заливался дешевыми алкогольными напитками и по вечерам кричал такой же пьяной публике свои песни.


- А когда и для Беларуси, по вашему мнению, реально закончились 90-е – не календарные, а ментальные?


- Когда в каждом уважающем себя доме появился интернет, когда люди перестали читать книги, когда стало можно купить все (были бы деньги). Когда общество перестало думать и начало развлекаться и потреблять. Когда «Макдональдс» перестал быть самым крутым местом для молодежи в Минске. Когда… Но, наверное, и этого достаточно.

«БОЛЬШИНСТВУ КАЖЕТСЯ: ЗАСЛУЖЕННОЕ ЗАБРАЛИ У НИХ И ДАЛИ УСЛОВНОМУ БАХАРЕВИЧУ»

- Когда я учился в педуниверситете, при упоминании о Бахаревиче-студенте некоторые преподаватели разве что не крестились. Вы ведь были тогда в рядах литературных революционеров. А революция в белорусской литературе 90-х – начала нулевых удалась?

- Это хорошо, что они крестились. Надеюсь, и сейчас крестятся. Конечно, революция удалась. Благодаря ей белорусская литература прежней уже никогда не будет. Смелость, эксперимент, новый язык, новые формы, ориентация на Запад, вписанность нашей литературы в европейский контекст, вот что в ней появилось, а главное – совсем другое отношение к слову. Слово перестало быть святыней, сакральным символом истины, как ее понимали какие-то идеологические идолы прошлого. Белорусская литература пришла к тому, к чему все другие уже давно пришли: к пониманию власти языка над автором, к противостоянию автора в первую очередь с текстом и обществом, а не с какими-то давно умершими или воображаемыми врагами нашей земли. Те, кто совершал литературную революцию 90-х, уже давно живые классики. Белорусская литература очень поумнела и осмелела, стала гораздо разнообразнее и бросила наконец-то играть в великую святую, наставляющую народ. Конечно, всяческие графоманы могут сколько угодно кричать, что литература – это они, и что именно они хранят традиции прошлого. Но настоящая современная литература живет в независимых издательствах, маленьких книжных, в вольном интернете, у нее невысокие тиражи, зато каждый ее читатель – настоящий.

Другое дело, что все мы живем во времена, не очень благоприятные для литературы как искусства. И это не только белорусская проблема, весь мир это чувствует. Везде читают меньше, везде немассовая литература продается небольшими тиражами, везде нон-фикшн читают больше, чем беллетристику, везде проблема с поэзией (люди просто разучились читать стихи). От него, этого мира, и его вызовов не спрячешься - даже в Беларуси. Будущее, как и настоящее, нельзя отменить или отмахнуться от него.

- Вы так давно в литературе (уж извините), что десятилетия три-четыре назад наверняка уже были бы главредом толстого литературного журнала или кем-то вроде этого, а ваше творчество уже изучали бы в школе. Но вы уверенно находитесь в литературном андеграунде и, кажется, не собираетесь его покидать. Неужели вам не тесновато в такой среде?

- Оставаться нонконформистом для меня важно, я горжусь тем, что не вписываюсь ни в какие схемы. Но та очень скромная литературная известность, которая у меня есть, сложно конвертируется во что-то, кроме символического капитала. С одной стороны, по моим книгам пишут научные работы и критику, и в Беларуси, и за рубежом, мои тексты переводят в разных странах, меня часто приглашают в качестве эксперта, я ощущаю и востребованность, и читательский, и издательский интерес, постоянно получаю разные предложение о сотрудничестве. И действительно очень много работаю, как бы ни казалось кому-то, что все это падает на писателей с неба.

С другой стороны, те, кому кажется, что у них в руках власть над литературой, стараются таких, как я, просто игнорировать. Это касается и государственных структур, и независимых тоже. Люди завидуют и, само собой, боятся. И еще здесь играет роль так называемая «культура бедности» - в белорусской культуре большинству кажется, что им что-то недодали, что-то, ими заслуженное. А почему недодали? Потому что забрали у них и дали условному Бахаревичу или еще кому-то. Кто забрал, что недодали?.. Люди верят в какие-то тусовки, кланы… Все это смешно и отвратительно. Ну, и еще одна важная вещь. Я не представляю себя, например, на государственном телевидении. Оно годами делает вид, что меня здесь нет и не было. А для меня нет его, и если бы меня даже пригласили туда, я бы отказался. Такие вот параллельные миры. И, опять же, речь не только обо мне. Вообще всех «неправильных» литераторов для государства не существует.

Редактировать хороший интернет-журнал меня никто пока не приглашал. Не знаю, хотел бы я этого, хоть потребность в таком журнале есть, а журнала, который бы интересно рассказывал именно о современной литературе, в Беларуси нет. Есть хороший интернет-журнал «ПрайдзіСьвет», с которым я сотрудничаю, но это журнал переводной литературы. А вот преподавать литературное письмо, учить писать и читать тех, кто этого хочет, я бы, наверное, не отказался. В литературе я действительно уже давно, пора делиться тем, что умею. Вот интересно, нашлись бы желающие?

- Лет пять назад вы признались, что на проценты от изданных книг можете жить, не искать параллельную занятость или приработок. Сейчас ситуация не изменилась? Что такое для вас финансовая независимость – если не в абсолютных цифрах, то в возможностях?

- Нет, не на проценты, это только малая часть. Проданные книги, публикации самых разных текстов в журналах и на сайтах, колонки, переводы, авторские права, выступления на дискуссиях и фестивалях, изредка случающиеся писательские стипендии, иногда премии – всего этого хватает только на очень скромное существование. Еда, одежда, книги, сигареты, крыша над головой - вот и все. Но действительно, ничем кроме литературы и связанных с ней дел я не занимаюсь. Это мой выбор – бедность в обмен на свободу. Это может показаться странным, но меня и правда всегда мало волновало материальное благополучие. Таким уж меня воспитали прочитанные в юности книжки. Стивен Дедал был беден. Сам Джойс был беден. Все хорошие писатели были бедны и только в какой-то момент, очень поздно, перед ними начинал брезжить призрак благосостояния. Значит, этот момент еще не пришел, значит, я еще не написал стоящей книжки.

А может, и зря я не думаю про деньги. Но денег всем не хватает, не только писателям. Их даже богатым людям не хватает. И не хватает больше, чем мне.

- Периодически на совещаниях по вопросам культуры звучит фраза в духе положите на стол «Войну и мир» - и государство вас поддержит. Вот, появились «Сабакі Еўропы». По масштабу охвату проблем современного мира и конкретного человека, как и по 900-страничному объему вполне сопоставимо. Может, это вариант, когда андеграунд и официальная культура соприкасаются, как случилось с постановкой по «Шабанам» в Купаловском театре?

- Я думаю, что культура в представлении государства и культура в моем представлении – это две совершенно разные культуры. И мне мой вариант нравится значительно больше. Государство делает вид, что независимой культуры нет. А нередко, когда игнорировать ее не получается, начинает ее запрещать. Спектакль в Купаловском получился благодаря таланту и смелости отдельных конкретных людей, которые не делят писателей на правильных и неправильных. В нашей стране все всегда зависит от конкретных людей, их внутренней свободы и желания что-то делать.


А «Сабакі Еўропы» - очень успешная и важная (по крайней мере, для меня) книга, но государство ничего о ней не знает. И не знает не потому, что никто не сказал, а потому, что не хочет знать о не относящейся к нему современной литературе. Через пару месяцев в московском издательстве «Время» выйдет русская версия «Сабак…» - может, это что-то и изменит. Но мне от государства ничего не нужно. Вообще ничего.

- Но уже четвертый раз на единственной более-менее присутствующей в поле зрения белорусского общества писательской премии Гедройца у вас второе место. Порой с таким ранжиром можно соглашаться, порой, как с «Сабакамі Еўропы» - остается только удивляться. А вам каково это вечное серебро? В 2018-м для вас все было настолько очевидно, что вы с супругой смотрели онлайн-трансляцию в книжном через дорогу от зала, где проходила церемония?

- «Сабакі Еўропы» в прошлом году получили четыре премии, из них две имели, так сказать, финансовую составляющую. А одна, эта самая вторая премия Ежи Гедройца, означает, что мы с женой снова едем на остров Готланд, что совсем нас не удручает, скорее наоборот. После церемонии я наконец понял, что первую премию не получу никогда, какую бы книгу ни написал, поэтому больше в премиальной гонке участвовать не буду, о чем уже объявил всем причастным и интересующимся. Хватит биться головой о стену.

«Сабакі Еўропы», повторюсь, - моя лучшая книга, в которую вложено очень много, слишком много. Конечно, от того, что твой труд не оценили, ни доверия к людям, ни желания работать дальше у меня не прибавилось, как и здоровья. Премии – большая психологическая нагрузка, которая мешает писать. Они рассорили стольких людей, что ими агрогородок можно заселить. А я… Я болею литературой, живу и дышу ей, поэтому все связанное с литературой принимаю близко к сердцу. И именно поэтому мы с женой решили дождаться решения жюри, сидя за вином среди книг в книжном магазине «Логвінаў» - вид книг, пусть и чужих, очень успокаивает. В мире столько вещей, более важных, чем все премии вместе взятые. Да и Читательская премия, которую я получил за «Сабак…» (поклонники творчества Бахаревича собрали деньги на нее через краудфандинг в интернете – Ред.), была очень важной – мои читатели меня поддержали. Есть для кого работать дальше.

- Несколько лет назад вы сказали, что главную книгу еще не написали. «Сабакі Еўропы» на 900 страниц что-то изменили в этом плане?

- Этот роман я считаю лучшим, что у меня получилось за двадцать лет. На сегодня это мой потолок, самый высокий уровень, на который я способен. Хотя когда я начал переводить его на русский, то понял, что недостатков в нем тоже хватает. Начал переписывать, в итоге получился еще один роман «Сабакі Еўропы», русская версия… Там немного другой текст, особенно ближе к концу, другие стихи - там все лучше сделано. Но ощущения, что после «Сабак…» можно остановиться, нет. А вот то, что история «Сабак…» только начинается, я чувствую. В них столько всего, что читателям, критикам и исследователям хватит надолго. Эту книгу еще только начинают по-настоящему читать. Тираж уже раскуплен. Хоть в Беларуси принято считать, что книга начинает жить после выхода, а кончает жизнь самоубийством после церемонии вручения премии Гедройца. Я с таким сценарием категорически не согласен. Я слишком много отдал этому роману.

«Сабакі Еўропы» - роман обо всем. Обо мне, о вас всех, о Беларуси, Европе, мире, национализме, иллюзиях, любви, поэзии, ненависти, языке, власти, манипуляциях, о Минске, о нашей силе и слабости, о сексе и о смерти, о литературе и волшебстве… После такой работы я просто должен сделать паузу. Из паузы получились «Мае дзевяностыя».


«СЕРЬЕЗНАЯ ЛИТЕРАТУРА ВСЕГДА БУДЕТ ЛЕЗТЬ ТУДА, ГДЕ ТЕМНО И СТРАШНО, ГДЕ ВСЕ ОБРЕЧЕНО»

- Школьный курс литературы, в идеале, нацелен на то, чтобы учить взаимоотношениям, ценностям. А современная литература в принципе должна чему-либо учить или что-то прививать?

- Раньше я сказал бы, что нет: литература никому ничего не должна, она самодостаточна, любая дидактика ее портит, а прививки – не ее дело. Но теперь я думаю, что литература все же нас учит: сама по себе, уже тем, что она вообще есть. Вдумчивое чтение хорошей литературы – это уже акт свободы, пример критического отношения к миру и людям, пример того, как творчество меняет и самого творца, и того, кто поддается его чарам. Человек, внимательно, сначала в одиночестве, а потом в компании таких же, как он, людей прочитавший хорошую книгу прозы или поэзии, неизбежно меняется и становится более свободным. Им труднее манипулировать, его не так просто поработить, его ум становится острее, литература развивает чувство собственного достоинства. Даже язык читающего книги человека меняется. Значит, дело не в том, учит ли школьный курс литературы чему-то дельному. А в том, что за книги читают школьники. Надо давать им хорошие тексты старых и современных мастеров. Плохая литература никогда не научит ничему хорошему. Хорошей литературы за последние столетия много было написано в Западной Европе и Америке, вот на ней бы и сделать акцент.

- Кстати, вспоминая ваше образование учителя белорусского языка и литературы – вам в принципе характерно преподавать, указывать, наставлять?

- Кто я такой, чтобы кого-то наставлять? Я просто писатель, только и всего. Единственное, в чем я могу показать пример – как не предавать любимое дело. Я окончил БГПУ не потому, что мечтал стать учителем. А скорее потому, что в последние годы существования СССР заболел тем, что называется «беларускае адраджэньне». Мне хотелось быть там, где звучит белорусский язык и где понимают Беларусь и ее боль, ее историю, где строят новую страну. Утраченные иллюзии… Нет, преподавать и наставлять я не люблю, сколько живу – всегда отказывался от этой роли, как и от руководящих должностей. Наставления означают отвественность за тех, кого наставляешь. А мне нравится одиночество - вместе с человеком, которого я люблю. А еще я люблю литературу. Будь у меня место преподавателя в школе письма, я, наверное, с удовольствием это делал бы - работал бы с чужими амбициями и сам воспитывал бы себе новых врагов.

- В советское в центре романа обязательно был герой или даже так - Герой. А сегодня в центре внимания многих литераторов – откровенный лузер. Герои уже не нужны, они не вызывают доверия или это отражение усредненного портрета читателя интеллектуальной книги?

- Хороший вопрос. Да, насчет советского времени вы правы. Поэтому литература, которая пришла вслед за советской, была востребована – она наконец-то дала читателю его самого, обычного человека, раздавленного обстоятельствами, государством, своей собственной проклятой экзистенцией. Бывшему советскому человеку читать о себе было приятно. Но теперь мы наблюдаем возвращение к Герою. Теперь люди снова хотят «истории успеха», «истории со счастливым концом», истории, где хороший и положительный герой побеждает зло. Сильный герой – или героиня. И читателя раздражает этот старый лузер, которого ему подсовывают, как он думает, по привычке или от недостатка мастерства. Наверное, поэтому так изменилось отношение к современной литературе: что, опять? Опять эта чернуха, это нытье? Дайте нам сказку. Вдохновите на то, чтобы жить. Но в том-то и дело, что на самом деле ничего не изменилось. Человек как был несчастен, так и остался, как был счастлив несмотря ни на что, так и старается быть счастливым, хоть знает, что ничего у него в итоге не получится. Серьезная литература всегда будет говорить о лузерстве, о неудаче и несчастьях, всегда будет лезть туда, где темно и страшно, где все обречено, всем больно и все умрут. Но и о том, что в мире есть нежность и достоинство, свобода и надежда, литература будет говорить тоже, просто для сказки это слишком сложно. Если кто-то хочет Могучего и Красивого Героя – его нужно искать в другом месте, не в хорошей литературе уж точно.

«КОМУ В ЛИТЕРАТУРНОМ БИЗНЕСЕ НУЖНЫ ЗАГАДОЧНЫЕ БЕЛОРУСЫ С ИХ ТРАВМАМИ? ВСЕ ТРАВМЫ УЖЕ РОЗДАНЫ»

- Не один год вы жили за границей по различным писательским программам, выезжали в резиденции по итогам премии Гедройца. Через такие форматы прошли многие неформальные современные писатели Восточной Европы. А литература наших широт и вправду интересна на Западе?

- Белорусских писателей, которые ездят по резиденциям, можно пересчитать по пальцам. Обеих рук. Тех, которых переводят, тоже. Еще и пальцы останутся…

На Западе всякая литература интересна – особенно если она подтверждает их стереотипы относительно того кусочка Восточной Европы, который писатель представляет. Те, кто не хочет этим заниматься, не хочет работать на стереотипы, попадает в очень интересный мир. Мир людей, которые действительно любят литературу. Хорошие переводчики в поисках хорошего текста, маленькие независимые издательства, чтения на камерных фестивалях, небольшие города и провинциальная литературная Европа, которую не видно из окон крупных издательских концернов. Здесь, в этой маленькой Европе, люди действительно любят литературу. Мне этот мир нравится больше, чем мир больших окололитературных акул с их постоянной нацеленностью на бестселлеры, политику, игру на читательских предрассудках...

Я и вообще белорусская литература для них не интересны, пока мы пишем о своем и для себя. Нас не продашь – кому нужны загадочные белорусы с их травмами? Все травмы уже розданы, очередь больше не занимать. Да они о нас практически ничего и не знают там, на Западе. Удивляются, что у нас свой язык… Каждый белорусскоязычный писатель, едущий читать свое на Запад, должен быть готов к вопросам типа «Как там Лукашенко?», «Почему вы пишете на белорусском?» Пишите на русском и о диктатуре! И тогда, может быть… Мне это не интересно.

Можно, конечно, вспомнить замечательную Светлану Алексиевич, но до совсем недавнего времени люди на Западе были убеждены, что она – российская писательница. Сколько лет прошло, пока они что-то начали понимать. Белорусской литературе не хватает переводов. Без них о нас и дальше ничего знать не будут. Тем более их не хватает беларусскоязычной литературе. В мир ее выведут только переводчики. И говоря «мир», я имею в виду нашу Европу – англосаксонско-американский литературный космос сам собой вполне доволен и чужие ему не очень интересны.

- Несколько лет назад вы выставили «Гамбургскі рахунак» всей белорусской литературе – жестко прошлись по всему пантеону белорусских классиков. Помнится, особенно возмущал публику Янка Купала, ставший Каянам Лупакой – однажды анонимный оппонент даже перешел в рукопашную. Эта книга тоже была своеобразным актом архивации прошлого?

- «Гамбурскі рахунак» - это что-то среднее между Книгой мёртвых и читательским дневником. Я просто прочитал (и перечитал) белорусскую классику как человек, как профессиональный читатель ХХI века - и попытался отделить то, что останется, от того, что вполне можно (а иногда и нужно) забыть. Эта книга очень изменила меня самого – я заново открыл для себя Мрыя, Адамчика, Стрельцова, на мой взгляд, это лучшее, что у нас было в ХХ веке. Если, конечно, не считать Богдановича, «дореволюционного» Купалу, Коласа, Максима Горецкого. Мир героев «Гамбургскага рахунка» - мир давно ушедший, но оставивиший нам некоторые ритуалы, которые продолжают жить в литературе, и идолов, которым поклоняется общество, потому что должны же мы кому-то поклоняться - как же без поклонов, мы ж пропадем все…

После «...Рахунка» о нашей литературной классике наконец-то стали говорить вменяемо, без истерик и придыханий. Тот период сразу после выхода книги запомнился мне как большая победа над так называемыми консерваторами, которые явно не ожидали такой поддержки в мой адрес. Меня тогда поддержало столько людей… Писали, звонили, благодарили. И до сих пор пишут: спасибо за книгу, после нее я перечитал все, что нашел белорусского в библиотеке. Была поддержка и от тех, от кого я поддержки не ожидал. А еще о «Гамбургскім рахунку» было написано столько текстов, что можно отдельную книгу издавать – и это очень хорошо, такого всплеска рефлексии нам тогда очень не хватало.

- Как считаете после написания «Гамбургскага рахунку», наша литература у нас и в мире скорее недооценена или оценена по заслугам? И какое место в ее контексте отводите Альгерду Бахаревичу?

- Нам надо понять, что наша литература – маленькая. Провинциальная. Одна из восточноевропейских, сравнимая по масштабу с албанской или македонской, но уж никак не с английской или французской. И что в этом ничего трагического нет, все самое интересное всегда рождалось в провинции. Вот мои любимые писатели, я их называю старыми мастерами: Кафка – из провинциальной Праги, не из Вены, не из Берлина; Джойс – из Дублина, не из Лондона. Набоков – вообще эмигрант, как и Джойс, маргинал, оторванный от империи и имперского языка. Вспомним латиноамериканский бум, Турцию.. И что на мировой канон мы повлиять не можем, нужно понять тоже. Правила устанавливаем не мы. Бороться с Америкой и Британией, имея на вооружении наш небольшой белорусский язык, не имеет смысла. Зачем? Пусть они там пишут свою «великую» литературу, а мы здесь будем писать свою, маленькую – о своем, о нашем здесь и сейчас. И не хуже них. Мы европейцы, представители «другой» Европы. Важнее, чтобы нас поняли, прочитали и признали такие же «собаки Европы», как мы. В том смысле из «больших» литератур на такое способны пока только немцы, они о Восточной Европе не забывают. И самое время использовать переводы на русский, переводчиков с русского в тысячу раз больше, чем с нашего языка.

А какое место кто займет в литературе – никто не может сказать при жизни писателя. Обычно это становится ясно только тогда, когда нас уже нет на свете. Думаю, что меня забудут, довольно легко и безболезненно. Только вот мне на это будет уже наплевать.

«ЕСЛИ ВЛЮБЛЕН, ТЫ БУДЕШЬ СИЛЬНЫМ, НЕЖНЫМ И НУЖНЫМ»

- Интересно, а как на ваши книги, на вашу писательскую профессию реагирует дочка? Эта тема в принципе среди ваших точек соприкосновения?

- Дочке в этом году исполнится пятнадцать лет. Она живет в Гамбурге и знает, чем я занимаюсь. Но о моих книгах мы с ней почти не говорим. Наверное, это время рано или поздно придет. В июне выйдет моя эссеистика по-немецки, обязательно пошлю дочке книжку. Писатель – профессия, дающая определенные преимущества: например, можно хотя бы немножко посмотреть мир, познакомиться с людьми из самых разных стран. Некоторые причисляют к плюсам еще и публичность, иллюзию славы, но это зря. Вот и все. Так что не знаю, гордиться ли она отцом. О чем мне и правда стоит подумать – так это о том, как поддержать дочь. В этом возрасте поддержка очень важна.

- Альгерд, у вас за последнее время сложился новый брутально-загадочный образ. Во взгляде появилась магия, былую неуверенность сменил, уж извините за выражение, некий «мачизм». Это я услышал от одной вашей преданной читательницы. От другой же услышал даже такое: Бахаревич с виду стал «ласковым и нежным зверем» почти голливудского плана. За переменами в вашем имидже стоит ваша супруга, поэтесса и переводчица Юлия Тимофеева? Возможно, тут самое место для небольшой love story…


- Юле я очень многим обязан. Возможно, и образ тоже в чем-то ее заслуга. Я не знаю, не думал об этом. Хоть всегда считал, что писатель должен выглядеть стильно, не хуже рок-звезды… Если человек счастлив и влюблен, если он занимается любимым делом и чувствует себя свободным, то он всегда будет излучать уверенность в себе, будет сильным, нежным и нужным. С Юлей я чувствую себя именно так. К тому же мы с Юлей часто видимся с коллегами из разных стран и это тоже как-то влияет, наверное.

В 2013 году я приехал в Минск из Гамбурга, где у меня все было очень плохо. Приехал на пару недель, одним чудесным июньским днем встретил Юлю – и вот уже шестой год мы вместе, и она уже пять лет моя жена. Очень талантливая, умная и красивая жена и лучший друг, которым я очень горжусь. Вот такая love story.

- Вы очень часто выступаете, появляетесь на публике вместе с Юлией – кажется, у вас стопроцентное попадание интересов. Но творчество-то у каждого свое – как удается разделить эту сферу в быту, чтобы никому не было обидно?

- Мы всегда работаем в разных комнатах. И делимся друг с другом тем, что получается. Правда, в Париже, когда я получил там стипендию, у нас на двоих была студия, никаких перегородок, всегда на виду друг у друга, но и там проблем не было. Как не было их и в Берлине, где комната тоже была одна… Если люди уважают творчество друг друга, они очень хорошо понимают ценность и важность одиночества и чувствуют, когда надо стать призраком, а когда можно снова вернуться в человеческую кожу.

- И вот опять же о впечатлении: вы теперь на публике близки к образу светского льва от литературы. А вне культурного и литературного контекста Альгерд Бахаревич часто перевоплощаетесь в Олега Ивановича или Олежку, которые периодически всплывают в ваших книгах? Чтобы решить бытовые вопросы, к примеру, убрать дома или помыть посуду.


- У Юли есть очень хорошее стихотворение об имени. Вот строчки из него: «Каму належыць маё імя? Ня мне дакладна». Я уверен, что большинство из нас очень мало знает о себе самих. Для меня этой границы между Альгердом, Олежкой, Олегом Ивановичем давно уже нет, я сам не знаю, кто я в данный момент, все маски перепутались. Даже когда я готовлю и мою посуду (а это случается каждый день), все равно чаще всего думаю о литературе. И наоборот, когда я пишу, точно знаю, что в этот момент я кто-то другой, не Альгерд, не Олежка, не Олег Иванович, кто-то вообще другой. Может быть, литература – это тоже попытка понять, кто я на самом деле, кто мы вообще все такие, какие мы, откуда, куда идем.

- Может, как раз для того, чтобы избежать этих столкновений с действительностью вы и придумали язык бальбута, с которого теперь даже переводят на белорусский (см. А В ЭТО ВРЕМЯ – Ред.)?

- Бальбуту придумал один из персонажей «Собак Европы». Придумал, чтобы иметь язык, который будет принадлежать ему одному. И я его понимаю: дух захватывает, когда представишь, что никто в целом мире тебя не понимает, что есть только один человек, владеющим целым языком, и этот человек ты. Это же так красиво и так страшно. Но создатель бальбуты забыл, что нельзя делиться красотой, красота – тайна. Расскажи о ней другому – и она померкнет.

Вот и с литературой так. Идеально было бы писать на языке, которого никто не понимает, писать для себя самого. Это была бы самая лучшая литература – свободная от зависти, интерпретаций, мучений, всей этой чертовой зависимости. Ей не нужно было бы придумывать имена, и себе тоже не нужно. Такой литературе не нужны никакие Альгерды и Олеги, никакие Купалы, Кафки и Камю, никакие критики, премии, стипендии, лишние слова… Творчество в чистом виде. Но как только ты сказал что-то другому что-то очень важное для самого себя – ты попадаешь под власть языка, под власть имен и законов, ты начинаешь зависеть от понимания других, ты вынужден говорить так, чтобы быть понятым. И как примирить все это в себе, я не знаю.

ДОСЬЕ «КП»

Альгерд БАХАРЕВИЧ, 43 года. Писатель и переводчик. Сооснователь реформаторского литобъединения «Бум-Бам-Лит». Автор полутора десятков книг прозы. Среди популярных романов - «Сарока на шыбеніцы», «Шабаны», «Дзеці Аліндаркі», «Белая муха, забойца мужчын», «Сабакі Еўропы», эссе о классиках белорусской литературы «Гамбургскі рахунак Бахарэвіча» (2012). По роману «Шабаны» в Купаловском театре поставлен спектакль. Женат, есть дочь от первого брака.