Наум Ним о книге Ивана Алексеева "Холода в Занзибаре".  Если мир вдруг потускнел и стал скучно-предсказуемым во всех своих проявлениях — да и проявлений тех на раз-два, если прижала депрессия и холодком цапает за сердце бессмысленность бытия — принимайте лекарство от доктора Алексеева. Его книга «Холода в Занзибаре» способна вернуть миру яркие краски, а душе — обновлённый в яркость мир, наполненный прекрасными невозможностями.
Наверное, более древний рецепт про «Женитьбу Фигаро» и бутылку шампан­ского тоже не совсем устарел, но что-то с ним не так. Может, шампанское стало хуже? Да и мы сами, может, как-то похужели, и теперь уж Фигаро — это не про нас. А вот Алексеев — точно про нас.
Много лет и несколько жизней назад Иван Алексеев влетел в прозу прямо из ординаторской, и его книга «Мужчина на одну ночь» не прошла незамеченной, собрала целый букет лестных автору отзывов, включая премию журнала «Знамя». Всё это грело душу. Однако холодным и точным разумом Алексеев понимал, что совместить два служения — медицину и литературу — не получится и надо выбирать. Тогда Иван Константинович выбрал медицину. Другие его коллеги по медицинской части в диапазоне от Чехова до Аксёнова в той же ситуации сделали иной выбор. Если бы Алексеев поступил так же, мне нынче не надо было бы знакомить читателей современной прозы с этим писателем — его имя наверняка было бы уже всем известно. Выходит, что тот давний его выбор середины 1990-х в чём-то обобрал всех нас.
Правда, эти сожаления никак не разделило бы огромное количество людей, которых врач-реаниматолог Алексеев отвоевал у смерти и тем самым дал им возможность жить и, в частности, читать книги — иногда хорошие, но не свои…
Сейчас по медицинской службе Иван Алексеев вышел в полную отставку и отважно пробует вернуться в литературу, которую в совсем другой жизни он ухватил на один только глоток, но вкус того глотка, видимо, не забыт и поныне.
Алексеев возвращается к читателям, обогащённый опытом и знаниями, которых не было и в помине в эпоху той давней первой книги. Все эти годы он служил преградой между человеком и смертью и наверняка знает, из чего самого важного состоит наша хрупкая жизнь и как её вырвать из лап уныния, отчаяния и страхов.
Да и рецепт не больно хитёр — живи не украдкой, а чтобы «глаза  настежь и души нараспашку». Ведь жизнь «…в первую очередь — подробности и ненужные к ним комментарии, а в складках между ними, между подробностями, переходя на высокий слог, — судьба…» («Былая слава бардаков Пномпеня») И от нас зависит не пропустить эти складочки, не прозевать судьбу…
Алексеев в своём письме настолько метафоричен, так красочен в изображении деталей, так точен в описании, что в какой-то момент автор-рассказчик исчезает, а на его месте появляется совсем незаметный глазу читателя автор-оператор, автор-художник.
«Поезда здесь останавливались неохотно; чаще с грохотом и ветром, весело мелькая окнами, проносились мимо, оставляя после себя внезапную тишину, от которой нехорошо сжимало в сердце…» («Мальчикъ-Векъ»).
«Нынче, в эпоху готового платья, это слово почти исчезло, а прежде значило гораздо больше, чем просто кусок ткани, отмеренный с помощью засаленного деревянного метра, непременно с запасом, и с хрустом отрезанный большими почерневшими ножницами от огромного, вынесенного продавцом на плече рулона. Отрезы вылёживались в шкафах десятилетиями, их завещали вместе с фамильным золотом и время от времени доставали из пахучих недр шкафов, чтобы проветрить и пересыпать нафталином…» («Костюм»).
«Не мне тебе рассказывать, что такое окраина. Я жил в Черёмушках, а ты, должно быть, в каком-нибудь Гольянове или Дегунине. О, эти наши бедные пролетарские окраины, получившие в наследство бесхитростные имена сгинувших деревень! — с не подросшими ещё, тощими деревцами и холодными, пронизывающими ветрами на автобусных остановках; с огородами под окнами пятиэтажек, с бельём, без стеснения вывешенным на всеобщее обозрение…» («Любовь к живым цветам»).
«…крыша у каптёрки потекла: капля, упав на печку, превращалась в этакий шустрый заполошный шарик, который метался по раскалённой плите вот именно что как ошпаренный, как будто превратиться в пар ему было западло…» («Былая слава бардаков Пномпеня»).
Все эти цитаты я не выискивал, а открывал рассказ и тыкал пальцем наугад.
Я мог бы и дальше приводить примеры мастерского письма Ивана Алексеева, пока в конце концов не переписал бы большую часть книги. Лучше уж читать сразу её, а не избранные мной цитаты.