Ольга Рычкова. "Российская газета" 

Руслан Киреев стал финалистом Национальной литературной премии "Большая книга" с произведением "50 лет в раю" - историей своей жизни, писательской и человеческой. В беседе с нашим корреспондентом он рассказал, почему неправильно считать его книгу мемуарами, зачем Гончарову следовало уничтожить "Обыкновенную историю" и о многом другом.
Российская газета: Руслан Тимофеевич, почему, несмотря на падение интереса к литературе, писательские биографии пользуются таким успехом?
Руслан Киреев: Я думаю, это интерес не столько к литераторам, сколько к не-беллетристике. Так же интересно читать и о политиках, и о художниках, и о других людях незаурядной судьбы. Хотя удачное произведение писателя повышает интерес к его творчеству, как и экранизации.
РГ: Тем не менее в первом сезоне "Большой книги" победил жэзээловский "Борис Пастернак" Дмитрия Быкова, во втором - лауреатом стал "Алексей Толстой" Алексея Варламова, а сейчас вы вошли в шорт-лист с литературными мемуарами.
Киреев: Это не совсем литературные мемуары. Литература - составная часть жизни, но не главная. Есть более важные вещи, поэтому я обозначил жанр произведения как "роман без масок". В своих повестях и романах я и раньше писал о реальных людях и городах, но под другими именами и названиями. А здесь "маски" впервые сняты, в том числе и с автора. Эталоном для меня стали "Былое и думы" Герцена - одна из самых великих книг, положивших начало невыдуманной литературе, которая завоевала мир. Так что против определения "мемуары" я горячо протестую, это "былое и думы". Есть книги, чье название и есть жанр - как "Война и мир". Хотя критика, благосклонно оценившая "50 лет в раю", упорно называет их мемуарами.
РГ: Ваши персонажи - прозаики, критики, литературоведы - получились уж очень положительными: вы их такими воспринимаете или боялись обидеть?
Киреев: Потенциальных героев было гораздо больше, но о тех, кто вызывает у меня негативное отношение, я не писал - это неинтересно. Мне вообще не нравится "разоблачительная" литература, хотя ее много, особенно сейчас, но пусть это делают другие. Вот Гончаров свел счеты с Тургеневым в "Обыкновенной истории" - книге о том, как Тургенев украл у него замысел "Дворянского гнезда". Но лучше бы Иван Александрович ее не писал или уничтожил: столько там раздражения и злобы.
К тому же мои персонажи далеко не однозначны - икон там нет, идет ли речь о Валентине Катаеве или Александре Солженицыне. Хотя есть писатели, ушедшие из жизни, о которых осталась благодарная память, - о Георгии Семенове, Ирине Полянской...
РГ: Судя по всему, "50 лет в раю" возникли из дневников?
Киреев: Я вел дневники несколько десятилетий, но и в мыслях не было, что когда-нибудь они станут материалом для такой вещи. Однако без них "ушли" бы многие подробности - например, с момента последней встречи с Катаевым прошло 30 лет. Другое дело - последние годы, они еще живы в памяти.
РГ: Вы больше десяти лет заведуете отделом прозы в журнале "Новый мир", и через вас проходит огромный поток рукописей, в том числе и графоманских. "Отравления" не происходит?
Киреев: Я не только работаю в "Новом мире", но и третий десяток преподаю в Литинституте. От графомании есть противоядие - Чехов, Лесков... Каждый день перед сном читаю что-нибудь классическое. Хотя пристрастия меняются. В юности мне очень не нравилось "Красное и черное" Стендаля, потом стало моей любимой книгой, а недавно попытался перечесть - и не смог. Или "Дуэль": думаю, это самая слабая чеховская вещь, хотя раньше она не вызывала такого отторжения, как сейчас. Чтение - всегда акт двух людей, автора и читателя. Книга и автор не меняются, а читатель - да. Вот "Дон Кихот" сначала воспринимался как пародия, и только Гейне первым обнаружил, что это нечто гораздо большее. Хотя Аксакова перечитываю с прежним удовольствием, и "Пошехонскую старину", и "Войну и мир" - она в моих ближайших планах.
РГ: Из современной литературы что-нибудь радует?
Киреев: Анатолий Азольский очень хорошо писал до самой кончины, даже будучи очень больным человеком - его последний рассказ напечатан за полгода до смерти. Из молодых могу назвать повесть 25-летнего петербуржца Олега Сивуна "Бренд" (выходит в октябрьском номере "Нового мира"): давно ничего не читал с таким удовольствием.
РГ: Что можете сказать о ваших студентах: сильно изменилась младая писательская поросль со времен вашей юности?
Киреев: Я учился в Литинституте в 1960-е годы. Поменялось многое - и половой состав (сейчас приходят в основном девчонки), и возраст (студенты очень помолодели), и отношение к жизни (более легкое). Но и в мое время, и сейчас главная беда - страх писать о том, что знаешь именно ты. Молодые стремятся подражать Платонову, Бродскому. Им кажется, что, если они напишут о своей бабушке или о своем скромном доме, это не так интересно, как об эльфах, гномах и т. д. Хотя есть счастливые исключения: несколько лет назад в "Новом мире" напечатали повесть моего студента Антона Тихолоза "Без отца", в которой автор описывает смерть отца и которую некоторые критики назвали лучшим дебютом года. Легче говорить не о сокровенном, а о постороннем, в том числе и мне. Поэтому "50 лет в раю" писать было очень трудно.
РГ: Слышала, что это ваше последнее произведение. Если это правда, чем вызвано такое решение?
Киреев: Для меня писательство - форма жизни, а сейчас появилось ощущение, что жизнь исчерпалась, что я уже живу "лишнее" время и прошел свой путь до конца. Жизнь мне оказалась немножко не по размеру - слишком длинной. Отсюда и твердое убеждение, что эта книга - последняя. Она стала естественным продолжением книги о писателях "Семь великих смертей", а еще раньше была "Сестра моя - смерть". Сходное ощущение было у Гоголя, Чехова, Тургенева, Флобера... Проживи Чехов еще лет 10-15, он, скорее всего, уже ничего бы не написал. Блоку на одном из его последних поэтических вечеров кто-то крикнул "Да вы же мертвец!", и Блок ответил: "Он прав". Его жизнь была к тому времени полностью исчерпана. Важно это почувствовать и иметь мужество признать.