Владимир Микушевич о книге Юрия Годованца "Небесный Андеграунд":

НОКТЮРН АУТСАЙДЕРОВ, ИЛИ ГРУСТНЫЕ ГРОТЕСКИ ЮРИЯ ГОДОВАНЦА

В наше время стандартов, критериев и установок Юрий Годованец позволяет себе такую роскошь, как своеобразие, но своеобразие его даже не о двух, а о многих концах. Поэзия Юрия Годованца живёт нервной системой взаимосвязей, охватывающих каждый стих, переплетающихся и вызывающих короткие замыкания, которые, собственно, и есть стихотворения. Юрий Годованец так обозначает главное направление своей поэзии:
Я гляжу, разинув зенцы,
Как из аута в уют
Ходят люди с воплем в сердце,
Милостыню подают.
Из аута в уют, что может быть лучше, но, оказывается, этот
уют проблематичен:
Ангелы перо роняют.
Можно, я перо возьму,
Прямо из уюта в аут,
Сам не знаю почему.
Невозможно определить, когда эта поэзия движется из аута в уют, а когда — из уюта в аут, но в таком случае преобладает аут,
что и подтверждается дальнейшими перипетиями этой лирики с лирой верлибра:
Сны
на цветную плёнку сняты,
не сняты только
заколдованные швы.
Эти заколдованные швы, ускользающие от цветной плёнки снов, — линии, где соприкасаются уют и аут, а при таких соприкосновениях аут не может не взять верх, так что напрашивается мысль назвать поэзию Юрия Годованца лирическим аутизмом сродни тому, что принято называть герметической поэзией. Но стихи Годованца никак не похожи на стихи Джузеппе Унгаретти, признанного мастера герметической лирики. Каждое стихотворение Годованца разомкнуто — открыто для соприкосновенияс другим стихотворением, если не со всеми его стихотворениями, и не только для соприкосновения, но и для проникновения одного в другое:
Ландыш по самую шляпку
В сердце нам входит, как гвоздь,
Душу хватает в охапку!
Каждый спасается врозь.

Уподобление ландыша гвоздю, конечно, характеризует не столько трепетно нежный ландыш, сколько сердце, ожесточённое постиндустриальной повседневностью. А строка «каждый спасается врозь», едва ли не главная в книге, обнаруживает ряд
смыслов: то ли каждый спасается и уже спасся (как правило), то ли каждый спасается, потому что надеется спастись, то ли каждый спасается, но не спасётся, потому что врозь не спасёшься. Здесь прощупывается животрепещущая, насущнейшая пробле-
ма книги. Недаром такое значение приобретает в ней живопись Фаюмского оазиса:
Пух пороху праха бездымному!
Мир пёрышкам райской птицы!
Ведущие души к Единому —
Туринские есть плащаницы.
Египетские фаюмские портреты, заупокойные, как их называют (I—III век от Рождества Христова), предвосхищают иконописные образа, напоминают иконы, однако сами иконами не становятся: им не хватает сверхтварного света. Это туринские плащаницы, но во множественном числе (очень точный оборот в стихотворении), тогда как настоящая Туринская Плащаница не может не быть единственной. А эти мнимые туринские плащаницы ведут к Единому, но не приводят так же, как каждый спасается или не спасается врозь, и ещё вопрос, ведут ли они к Единому Богу или только к чуду единого, возвещаемому изумрудной Скрижалью Гермеса Трисмегиста.
С такими эзотерическими глубинами в книге соседствует житейское происшествие, задающее в ней тон и определяющее судьбу
лирического героя (или, с позволения сказать, лирического «я»). В «Мёртвых душах» Гоголя ребёнок вдруг повёл себя нехорошо, испортив на Чичикове рукав новёшенького фрака. Нечто подобное, хотя и в малом (буквально) масштабе, происходит в стихотворении Годованца «Свадьба родителей». «Пострел бы тебя побрал, чертёнок», — думает Чичиков. И в стихотворении Годованца, написанном, правда, позже на два года, согласно авторской датировке:
Чертят квадратики черти,
Прыгай за ту же черту!
В сено остриженной шерсти,
В аут с аортой во рту.
Как тут не вспомнить Мандельштама:
Играй же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту.
Три чёрта было — ты четвёртый,
Последний чудный чёрт в цвету.
Но важнее чертей с квадратиками в стихотворении Годованца всё тот же аут, «странная правда и кривда» отношений с отцом:
А когда-то потом
В юности я писал
«Моя мама тоже Мария»
Ты бы сказала
Что это вершина
Моей поэзии
Если бы знала.
В 1913 году Маяковский написал стихотворение, задорно озаглавив его «А вы могли бы?»:
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочёл я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
 
В 1987 году Годованец пишет:
Он сразу смазал карту будня
плеснувши краску из стакана;
он показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочёл он зовы новых губ.
А мы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб!
В тексте Маяковского Годованец заменил всего два слова и один конечный знак препинания: «он» вместо «я», «мы» вместо
«вы» и заключительный восклицательный знак вместо вопросительного. И тем не менее у Годованца другое стихотворение,
хотя и перекликающееся с Маяковским. У Маяковского через два года «флейту водосточных труб» должна была сменить «флейта-позвоночник» с точкой пули «в моём конце» (всему своё время). У Маяковского вызывающий вопрос: «А вы могли бы?». Значит, я-то мог, могу, даже предвидя в глубине души, чем это кончится. У Годованца как будто утвердительный ответ: а мы могли бы, но здесь та же гротескная многосмысленность: мы могли бы, но сыграли или нет? Или, может быть, ещё сыграем? Или сыграем, но не на флейте водосточных труб? Каждый спасается врозь. Ноктюрн аутсайдеров, музыка без звука, но всё же молитва:
И больше сердце не болит,
Стоит, замотано в попону…
Такое правило молитв,
Что действуют по телефону.
В поэзии Юрия Годованца — музыка подпочвенных течений, остающихся небесным андеграундом, чтобы выпасть плодонос-
ными осадками вопреки шумихе массовой культуры и тщетным потугам рифмачества с псевдоверлибрами.