просмотров: 523 | Версия для печати | Комментариев: 0 |
20.08.2019, 16:58:
«Борис Пастернак сказал мне: «Я в Москве так же одинок, как вы в Минске» 20 лет, как не стало Вениамина Блаженного
Источник:
Сергей Шапран, "Комсомольская правда": «Борис Пастернак сказал мне: «Я в Москве так же одинок, как вы в Минске»
20 лет, как не стало Вениамина Айзенштадта, писавшего под псевдонимом Блаженный. Борис Пастернак, Арсений Тарковский и Юрий Шевчук ценили дар поэта из Минска и помогали ему
Благодаря музыканту Юрию Шевчку не только был снят документальный фильм о поэте - неслыханным тиражом в десять тысяч вышла его последняя прижизненная книга «Сораспятье».
Нас и познакомил-то Юрий Шевчук. «Ты знаешь, что в Минске живет гений?» - спросил он однажды. Спустя годы прочту у другого поэта - Григория Трестмана, как Наум Кислик не спросил, а утвердительно сказал: «Знаешь, в Минске живет гений».
Так благодаря Шевчуку я пришел в гости к гению.
В этом доме необычно было все изначально. И входная дверь, что отпиралась не сразу, и каждый раз было тягостное ощущение, что не застал хозяина дома, - Вениамин Михайлович тяжело болел и более 15 лет не выходил из дому. И книги, что встречали уже в коридоре. Необычен был и взгляд хозяина, которому было далеко за семьдесят, - светлый и легкий. Но когда Вениамин Михайлович начинал говорить, глаза закрывал, словно вновь просматривал киноленту своего горестного бытия.
«Я подобен человеку, у которого анкета сталинских времен изобиловала бы прочерками: в революции не участвовал, там-то не был, нет и нет, - говорил он. - И потом биография человека, пишущего стихи, это не биография. Человек выше своей судьбы… Родился я в семье рабочего. Мое детство было очень голодным. Мать давала мне на целый день кусок черного хлеба, намазанного повидлом. В школе я сидел на задней парте, хотя был маленьким. Меня нещадно кусали блохи. Со мной рядом сидел изысканный мальчик, который из-за моих блох вскоре пересел. Ощущение, что я - лишний в жизни человек, возникло с самого детства…»
Стихи начал писать в 15 лет под влиянием Маяковского. Но чтоб сделаться поэтом - об этом даже не помышлял…
С улыбкой гляжу на людской ералаш.
С улыбкой твержу: «Я любой, но не ваш», - эти ранние его стихи понравятся потом Борису Пастернаку…
Окончив всего один курс Витебского учительского института, пять лет учительствовал - преподавал в начальной школе историю, географию и Конституцию. Заработок - колхозные 400 граммов хлеба и пол-литра молока.
Потом была война. На фронт не взяли, хоть и просился. А все потому, что в отрочестве у него случился психический срыв - из-за самоубийства старшего брата, которого, учащегося Коммунистического института журналистики, после убийства Кирова должны были арестовать по разнарядке на «врагов народа». От Вениамина долго скрывали, что его брат повесился. Когда же он узнал, совершенно потерял интерес к жизни и в итоге в 13 лет очутился в психиатрической лечебнице…
Оказавшись во время войны в Горьковской области, много ходил. Просто по дорогам. «Наверное, в судьбе каждого человека бывает какой-то этап, который и определяет всю его последующую жизнь, - говорил Вениамин Михайлович. - У фронтовиков - это четыре военных года. А меня формировали просторы. Я, будучи вдали от суеты, буквально вдыхал в себя небо и птиц. Я был неутомимым ходоком. И абсолютно ненужным человеком на этой большой дороге. Бывало, встретишь такого же бродячего человека, как ты, закуришь с ним: «Твой табак - моя бумага!» Веселье нищеты. Когда у человека нет ничего, он всем владеет».
Переехав впоследствии в Минск, он и тут оказался не у дел: в школу не брали, как, впрочем, и на завод. Приняли лишь в инвалидную артель, где он проработал более 20 лет, пока не получил инвалидность. «Поражаюсь убожеству собственной жизни, поражая и других ее убожеством, но храню в душе завет Гумилева: «Но в мире есть другие области…» И строчка эта - ручеек крови словно бы путеводная заповедь скитальцам всех времен и стран», - так написал Айзенштадт сам о себе.
Но еще раньше в его судьбе произошла знаменательная встреча, о которой сам он вспоминал всю жизнь и которая в чем-то определила отношение к нему и других.
В 1946-м он приехал в Москву, чтобы поступить в Литературный институт. Но учиться не пришлось. «Нужна резкая перемена тематики», - сказали ему. И 24-летний поэт пришел в гости к Борису Пастернаку.
«У Льва Кассиля есть классическая фраза: «Просьба не дербанить в парадное, а сувать пальцем в пупку для звонка». Вот и я сунул палец в эту «пупку», вспоминал Вениамин Михайлович. Дверь открыл красивый мальчик. Это был младший сын Пастернака Леня. Я спросил: «Папа дома?» - «Нет. Папа за водой пошел». Я сел в прихожей на стул. И тут открывается дверь и возникает легендарный профиль Пастернака. Он спрашивает: «Вы - водопроводчик?» Я отвечаю: «Нет. Я лью словесную воду…»
Мне было 24 года. Естественно, что я хотел самоутвердиться и поэтому спрашивал: «Поэт я или не поэт?» А он, зная, насколько губительно ответить в утвердительной форме, уклонялся от ответа. Потом вспомнил слова Гейне о том, что если у человека из десяти стихов два - настоящих, то он - поэт. Я спросил: «У меня есть два этих настоящих стиха?» Пастернак проворчал: «Может, даже четыре…»
Он был красив. На фотографиях, на рисунках этого не видно. Но это была та духовная красота, та скрытая энергия, которая делает лицо любого творца красивым. Это красота мысли…
Когда я был у него в первый раз, кто-то позвонил ему и пригласил на вечер памяти Маяковского. Пастернак сказал, что не пойдет. Видимо, последовали возражения и упреки. Однако он спокойно ответил: «Вы же знаете, что я сумасшедший». И спокойно повесил трубку. Так что разрыв его с обществом начался очень давно. Он сказал мне потом: «Я в Москве так же одинок, как вы в Минске». Но это было творческое одиночество, не скулящее. И в этом было его достоинство».
Айзенштадт не раз еще бывал в этом доме. И каждый раз Борис Леонидович давал, прощаясь, деньги. «Вы весь светитесь от голода», - сказал он. Но гость незаметно оставлял их. Не сумел вернуть лишь во время последней встречи. Эти деньги он хранил и не потратил, даже когда голодал.
Когда же Пастернака не стало, словно и сам Айзенштадт умер - два года он не мог ни читать, ни писать. «Я и сейчас не могу осознать эту смерть… - говорил он. - Дни воспоминаний и сердечных угрызений так же живут во мне. Они точно так же трепещут во мне, как и много лет назад… Для меня вчера покончил с собой Маяковский, вчера повесилась Цветаева, вчера повесился Есенин. Поэтому я с такой болью написал о Цветаевой:
Моя заботушка, Марина,
Я обниму тебя за гробом,
Из петли мученицу выну,
Почту усердием особым...
Я верю в вечную встречу. И всех еще увижу - и Маяковского, и Пушкина, и Пастернака. В раю ли, в аду, но встреча неизбежна…»
Вениамин Михайлович умер в ночь на 31 июля, вскорости после ухода жены Клавдии Тимофеевны, вместе с которой прожил вместе почти полвека. С тех пор минуло два десятка лет, но и поныне не сбылось пророчество Виктора Шкловского (того самого Шкловского, автора «Гамбургского счета»), сказавшего Блаженному: «Вы - эпоха. Вас никто не знает. Но вас будут знать все». И в этом Вениамин Михайлович в каком-то смысле повторил давнишнюю судьбу Бориса Пастернака, когда в ответ на его вопрос, знают ли его в Минске, сказал: «Вас не знают и не читают».
20 лет, как не стало Вениамина Айзенштадта, писавшего под псевдонимом Блаженный. Борис Пастернак, Арсений Тарковский и Юрий Шевчук ценили дар поэта из Минска и помогали ему
Благодаря музыканту Юрию Шевчку не только был снят документальный фильм о поэте - неслыханным тиражом в десять тысяч вышла его последняя прижизненная книга «Сораспятье».
Нас и познакомил-то Юрий Шевчук. «Ты знаешь, что в Минске живет гений?» - спросил он однажды. Спустя годы прочту у другого поэта - Григория Трестмана, как Наум Кислик не спросил, а утвердительно сказал: «Знаешь, в Минске живет гений».
Так благодаря Шевчуку я пришел в гости к гению.
В этом доме необычно было все изначально. И входная дверь, что отпиралась не сразу, и каждый раз было тягостное ощущение, что не застал хозяина дома, - Вениамин Михайлович тяжело болел и более 15 лет не выходил из дому. И книги, что встречали уже в коридоре. Необычен был и взгляд хозяина, которому было далеко за семьдесят, - светлый и легкий. Но когда Вениамин Михайлович начинал говорить, глаза закрывал, словно вновь просматривал киноленту своего горестного бытия.
«Я подобен человеку, у которого анкета сталинских времен изобиловала бы прочерками: в революции не участвовал, там-то не был, нет и нет, - говорил он. - И потом биография человека, пишущего стихи, это не биография. Человек выше своей судьбы… Родился я в семье рабочего. Мое детство было очень голодным. Мать давала мне на целый день кусок черного хлеба, намазанного повидлом. В школе я сидел на задней парте, хотя был маленьким. Меня нещадно кусали блохи. Со мной рядом сидел изысканный мальчик, который из-за моих блох вскоре пересел. Ощущение, что я - лишний в жизни человек, возникло с самого детства…»
Стихи начал писать в 15 лет под влиянием Маяковского. Но чтоб сделаться поэтом - об этом даже не помышлял…
С улыбкой гляжу на людской ералаш.
С улыбкой твержу: «Я любой, но не ваш», - эти ранние его стихи понравятся потом Борису Пастернаку…
Окончив всего один курс Витебского учительского института, пять лет учительствовал - преподавал в начальной школе историю, географию и Конституцию. Заработок - колхозные 400 граммов хлеба и пол-литра молока.
Потом была война. На фронт не взяли, хоть и просился. А все потому, что в отрочестве у него случился психический срыв - из-за самоубийства старшего брата, которого, учащегося Коммунистического института журналистики, после убийства Кирова должны были арестовать по разнарядке на «врагов народа». От Вениамина долго скрывали, что его брат повесился. Когда же он узнал, совершенно потерял интерес к жизни и в итоге в 13 лет очутился в психиатрической лечебнице…
Оказавшись во время войны в Горьковской области, много ходил. Просто по дорогам. «Наверное, в судьбе каждого человека бывает какой-то этап, который и определяет всю его последующую жизнь, - говорил Вениамин Михайлович. - У фронтовиков - это четыре военных года. А меня формировали просторы. Я, будучи вдали от суеты, буквально вдыхал в себя небо и птиц. Я был неутомимым ходоком. И абсолютно ненужным человеком на этой большой дороге. Бывало, встретишь такого же бродячего человека, как ты, закуришь с ним: «Твой табак - моя бумага!» Веселье нищеты. Когда у человека нет ничего, он всем владеет».
Переехав впоследствии в Минск, он и тут оказался не у дел: в школу не брали, как, впрочем, и на завод. Приняли лишь в инвалидную артель, где он проработал более 20 лет, пока не получил инвалидность. «Поражаюсь убожеству собственной жизни, поражая и других ее убожеством, но храню в душе завет Гумилева: «Но в мире есть другие области…» И строчка эта - ручеек крови словно бы путеводная заповедь скитальцам всех времен и стран», - так написал Айзенштадт сам о себе.
Но еще раньше в его судьбе произошла знаменательная встреча, о которой сам он вспоминал всю жизнь и которая в чем-то определила отношение к нему и других.
В 1946-м он приехал в Москву, чтобы поступить в Литературный институт. Но учиться не пришлось. «Нужна резкая перемена тематики», - сказали ему. И 24-летний поэт пришел в гости к Борису Пастернаку.
«У Льва Кассиля есть классическая фраза: «Просьба не дербанить в парадное, а сувать пальцем в пупку для звонка». Вот и я сунул палец в эту «пупку», вспоминал Вениамин Михайлович. Дверь открыл красивый мальчик. Это был младший сын Пастернака Леня. Я спросил: «Папа дома?» - «Нет. Папа за водой пошел». Я сел в прихожей на стул. И тут открывается дверь и возникает легендарный профиль Пастернака. Он спрашивает: «Вы - водопроводчик?» Я отвечаю: «Нет. Я лью словесную воду…»
Мне было 24 года. Естественно, что я хотел самоутвердиться и поэтому спрашивал: «Поэт я или не поэт?» А он, зная, насколько губительно ответить в утвердительной форме, уклонялся от ответа. Потом вспомнил слова Гейне о том, что если у человека из десяти стихов два - настоящих, то он - поэт. Я спросил: «У меня есть два этих настоящих стиха?» Пастернак проворчал: «Может, даже четыре…»
Он был красив. На фотографиях, на рисунках этого не видно. Но это была та духовная красота, та скрытая энергия, которая делает лицо любого творца красивым. Это красота мысли…
Когда я был у него в первый раз, кто-то позвонил ему и пригласил на вечер памяти Маяковского. Пастернак сказал, что не пойдет. Видимо, последовали возражения и упреки. Однако он спокойно ответил: «Вы же знаете, что я сумасшедший». И спокойно повесил трубку. Так что разрыв его с обществом начался очень давно. Он сказал мне потом: «Я в Москве так же одинок, как вы в Минске». Но это было творческое одиночество, не скулящее. И в этом было его достоинство».
Айзенштадт не раз еще бывал в этом доме. И каждый раз Борис Леонидович давал, прощаясь, деньги. «Вы весь светитесь от голода», - сказал он. Но гость незаметно оставлял их. Не сумел вернуть лишь во время последней встречи. Эти деньги он хранил и не потратил, даже когда голодал.
Когда же Пастернака не стало, словно и сам Айзенштадт умер - два года он не мог ни читать, ни писать. «Я и сейчас не могу осознать эту смерть… - говорил он. - Дни воспоминаний и сердечных угрызений так же живут во мне. Они точно так же трепещут во мне, как и много лет назад… Для меня вчера покончил с собой Маяковский, вчера повесилась Цветаева, вчера повесился Есенин. Поэтому я с такой болью написал о Цветаевой:
Моя заботушка, Марина,
Я обниму тебя за гробом,
Из петли мученицу выну,
Почту усердием особым...
Я верю в вечную встречу. И всех еще увижу - и Маяковского, и Пушкина, и Пастернака. В раю ли, в аду, но встреча неизбежна…»
Вениамин Михайлович умер в ночь на 31 июля, вскорости после ухода жены Клавдии Тимофеевны, вместе с которой прожил вместе почти полвека. С тех пор минуло два десятка лет, но и поныне не сбылось пророчество Виктора Шкловского (того самого Шкловского, автора «Гамбургского счета»), сказавшего Блаженному: «Вы - эпоха. Вас никто не знает. Но вас будут знать все». И в этом Вениамин Михайлович в каком-то смысле повторил давнишнюю судьбу Бориса Пастернака, когда в ответ на его вопрос, знают ли его в Минске, сказал: «Вас не знают и не читают».
наши партнёры
