Пассажир "Литературного экспресса" Борис Минаев поделился с "Новой газетой" впечатлениями о путешествии знаковых российских писателей от Москвы до Владивостока.

Когда-то мой дедушка колесил по степям Украины на агитпоезде «III Интернационал». Факт этот доподлинно известен, отражен в дедушкиной трудовой книжке, более того, я узнал недавно, что в агитпоезде этом ездил сам поэт Багрицкий.
«Литературный экспресс», который колесил по нашей необъятной Родине (от Москвы до Владивостока) и включал в себя аж четыре сменные писательские бригады общей численностью сорок человек, сопровождался целым рядом исторических аналогий. (Кстати, организован он был Федеральным агентством по печати и фондом Сергея Филатова.) Вспоминалось разное: поездка писателей под водительством Максима Горького на строительство Беломорканала (это, правда, был не поезд, а пароход). Вспоминалось путешествие Чехова на Сахалин (Чехов, правда, никаких концертов и «автограф-сессий» не давал, а просто записывал свои впечатления в блокнот, попутно пытаясь что-то объяснить местному начальству).
Но я, отягощенный дедушкиным наследством, из всех возможных аналогий выбирал только одну: агитпоезд «III Интернационал».
Сразу отмечу: нас в Сибири встречали гостеприимно. В Красноярске — духовым оркестром и хлебом-солью, в Омске организовали баню, в Тюмени — праздничный ужин с местными писателями, в Новосибирске водили на балет «Щелкунчик», апогей же гостеприимства состоялся на перегоне Красноярск—Иркутск, когда председатель местного Совета на какой-то маленькой станции выслал писателям Д. Быкову, Е. Попову, М. Успенскому, Л. Юзефовичу и другим целый мешок с домашними пирожками и бутыль с самогоном. Так что в России, как я понял, нас, писателей, по-прежнему уважают. Или, если быть трезвее, по-прежнему относятся с живым интересом.
Вагон, выделенный для писателей РЖД, был вполне приличный. Единственное, что смущало: два огромных зеркала, установленных в каждом купе друг против друга.
— Понимаешь, — задумчиво сказал мне Лукьяненко, — у нас, авторов фэнтези, это считается очень плохим символом. Такой коридор дурной бесконечности образуется. И выхода из него нет.
Так что сравнивать разные агитпоезда конечно же невозможно. Если, скажем, моему дедушке для охраны того духовного богатства, которое он возил по степям Украины, требовались как минимум личное оружие и грозный губкомовский мандат, то восемьдесят лет спустя такого уже не требуется. С другой стороны, технология агитации осталась та же — отцепной вагон (день стоит, ночь везет). И вопрос остался тот же: а за что мы «агитируем»?
...Когда-то достопримечательностью Екатеринбурга был Ипатьевский дом, место расстрела царской семьи, куда ездил на экскурсию даже президент Никсон. Теперь на его месте — новенький храм, поставленный в честь новомучеников 1918 года. Это новая достопримечательность.
Или, например, памятник Остапу Бендеру, или памятник «клавиатуре», или множество других симпатичных новых памятников, очень часто без названия, которые появились не только в Екатеринбурге, но и в Красноярске, и в Омске. Совершенно не пафосные, шутливые, теплые (в Омске учредили целый «бульвар кошек», где на постаментах красуются скульп¬турные изваяния этих домашних животных), памятники, посвященные историческим личностям, или литературным героям, или просто безудержной фантазии авторов, — это, собственно, и есть «местные достопримечательности», попытки очеловечить и окультурить городскую среду.
Что же вокруг них?
Отвечаю честно: не знаю. Жизнь «Литературного экспресса» подчинялась строгому распорядку: ночью спим, днем выступаем, пресс-конференция, круглый стол, потом всех разбирают по одному и везут «читать и надписывать»: кого в школу, кого в книжный магазин, кого в университет или библиотеку. Что увидишь или услышишь кроме вопросов к Лукьяненко и Дашковой или к самому себе: «Как вам приходит замысел новой книги?» Миссионерство — хорошая вещь, но только тогда, когда ты веришь в свою миссию.
Мне лично этой веры, откровенно говоря, жутко не хватало. Чехов ведь не «выступал перед крестьянами», а ходил по борделям и тюрьмам, полицейским участкам, исписывал страницы тетрадей столбцами цифр городской статистики. Хотел донести до столичного читателя портрет «неизвестной России».
У меня же возникло странное ощущение, что я, наверное, такой портрет составить при всем старании не смог бы. Эта Россия показалась мне вполне известной. Знакомой. Потрясение, которое я испытал в Тюмени, Омске, Красноярске, Новосибирске, оно… совсем не социального или бытового, а скорее эмоционального свойства. Восторг пространства. Вот оно и впрямь было незнакомым. Чисто физически. Широченные проспекты, огромное небо, незнакомый воздух.
Впрочем, нет, вру. В Тюмени поразили пробки — улицы там как раз очень узкие. Не рассчитанные на то количество машин, которое вдруг появилось в столице нефтяного края. И на то количество строящихся домов, порой самой авангардной архитектуры, которые вторглись между старыми деревянными домиками и низкими хрущевскими панельками. В общем, пробки в бывшей «столице деревень» теперь почти московские. Да и вообще московского, то есть стандартного, типового, всюду очень много. Супермаркеты, терминалы экспресс-оплаты, бани, киношные мультиплексы, приличные гостиницы, ночные клубы, офисы, сетевые кафе…
Макет новой бытовой реальности строится по общей кальке, практически без всяких различий. И производит пока ощущение макета, хотя вроде бы люди везде радостно всем этим пользуются. Что бы сказал на это Чехов? Горестно вздохнул? А Горький? Радостно захохотал бы, Буревестник? Да в общем-то оба они были за цивилизацию, против косности и отсталости. Вопрос, который у меня вертится на языке: а что это, собственно, за цивилизация? Какая она?
В Екатеринбурге увидел объявление на столбе: «Старославянский массаж живота». Магазин «Алкомаркет» — красиво. Реклама: «Бани на Карбышева» в Омске. (Помните, как погиб генерал-мученик под ледяным душем на морозе?) Строка в ресторанном меню в Красноярске: «Клод Моне — таймень в сливках».
Эклектика начала века. Шелуха обновления.
И в то же время настоящие чудеса. В Омске всегда был знаменитый кукольный театр. Он десятилетиями ютился в каком-то закутке, три года назад губернатор Полежаев построил ему новое здание. Я выступал там после спектакля. Читал рассказ. Представление было дневное, дети маленькие, я стремился уложиться в двадцать минут. Слушали вежливо, тихо, задавали вопросы. Но я никак не мог избавиться от ощущения, что выступаю не просто в театре и не просто перед детьми — само здание было сказочным. Чего стоит один только малый зал, где можно менять уровень пространства, поднимая или опуская панели на полу. Или зал для самых маленьких, весь мягкий, от пола до потолка, где можно смотреть спектакль сидя, или лежа на подушке, или просто ползая по полу. Или музей кукол на лестнице, где на каждом пролете тебя встречает потрясающая тростевая кукла в рост человека, роскошно одетая и таинственно улыбающаяся.
Зал редких книг в Тюмени, когда девушка-смотритель надела белые перчатки и бережно достала из стеклянного стеллажа рукописную, рисованную Библию XVI века на берестяной бумаге, — местный университет сохранил собрание какого-то умного купца, библиофила, несмотря на годы советской власти, и теперь это тоже достопримечательность.
В Красноярске, в бывшем музее Ленина, я ахнул, насколько продвинутыми и авангардными были здесь и сами выставки (включая иллюстрации Шагала к Библии, цикл его гравюр, привезенный сюда из германского музея), и способы существования в этом чудном пространстве — «музейные ночи», философские диспуты.
Впрочем, чудеса-то чудесами, но мощные Ленины (ох, какие они огромные в Сибири)  по-прежнему возвышаются над всеми центральными площадями. И никто сносить их, конечно, не собирается. По-прежнему торчат посреди городов, как гвозди, на которых вся здешняя жизнь висит. И это понятно: такое ощущение, причем везде, что начало все строиться, обновляться, приходить в движение ну буквально недавно, за несколько лет до нынешнего года. Наверное, накапливалось давно, а теперь как прорвало.
Но и здесь, кстати говоря, не все так просто. Вот в Омске собираются ставить памятник адмиралу Колчаку. Это в том самом городе, где в центре есть монумент жертвам колчаковского расстрела, больше ста человек там похоронено.
Здесь не просто «окультуривание городского пространства». Не кошка, не Остап Бендер, не клавиатура. Это уже реальный новый символ.
Я зашел в Омске в кадетский корпус (тоже достопримечательность), где выступал детский писатель Воскобойников, и задал вопрос подполковнику, проводившему «встречу с писателем».
— Скажите, вот у вас в корпусе учились белые офицеры, красные офицеры. Учился Карбышев. Сейчас у вас учатся мальчишки, вы их обучаете танцам, хорошим манерам, рассказываете и про белых, и про красных. А как вы им объясняете Гражданскую войну, почему одни кадеты стреляли в других?
— Вы знаете, — ответил мне подполковник, — очень просто. Мы им объясняем: они боролись за свою Россию. У одних была одна «своя Россия», у других другая. Но ведь и те и другие за свою Россию боролись, понимаете?
В Тюмени, в библиотеке, где я выступал перед бабушками и их внуками, мне, кстати, задавали очень похожий вопрос. Я начал рассказывать, что хочу написать роман о дедушке, о том самом, Мише, который на агитпоезде «III Интернационал» ездил заместителем начальника по административно-хозяйственной части. И вдруг услышал:
— А вы бы сами тогда за кого были? За белых или за красных?
Я ответил: зная все, что успел узнать о Гражданской войне и революции, я бы ни за что не пошел за красных. Но когда я думаю о своем дедушке, человеке из богатой семьи, учившемся во Франции, а потом пересевшем на агитпоезд, какое-то странное шестое чувство мне подсказывает: он по-другому поступить не мог. Потому что тогда старая страна неудержимо разваливалась, а новая возникала. Так же, как и теперь, правда, более медленно и аккуратно.
В Новосибирской краевой библиотеке, на круглом столе, где обсуждался вопрос, должна ли литература чему-то учить, произошло что-то удивительное. Люди начали вскакивать со своих мест и объяснять нам, как их достали гламур, попса и Ксения Собчак и что Москва должна как-то регулировать «весь этот процесс».
— Какова вообще цель вашей поездки? — спросил мужчина, который долго слушал эти прения.
Мы не нашлись, что ответить — встреча с читателями, встреча с вами, со страной…
— Мне кажется, — сказал мужчина, — вы не подготовились к поездке. Я думаю, что, поездив по России, вы должны написать коллективное письмо президенту Медведеву или Путину и поставить перед ними все эти вопросы. Тогда поездка будет результативной.
В Тюменском госуниверситете среди прочих записок нам прислали и такую: «Скажите, считаете ли вы Россию по-прежнему литературоцентричной страной? А если нет, то хорошо это или плохо?» Мы выкручивались как могли, но ответ пришел сам. Вернее, не один, а два ответа. Первый ответ я получил в новосибирской школе. После того как я пообщался с пятиклассниками, прочитал рассказ, меня позвали пить чай. Там, за чаем, я осторожно поинтересовался: как у вас с национализмом, какие дети учатся, чьих народов?
— А вы знаете, у нас с этим проблем никаких! — горячо поддержала тему Ирина Анатольевна, классный руководитель. — Корейские дети ходят в корейский культурный центр. Китайские — в китайский. Так что все нормально. Правда, есть один мальчик, он ведет себя довольно агрессивно. Но он не русский, а украинец. Говорит, что он украинский националист.
— А азербайджанцев у вас много? — невпопад спросил я.
И вот тут я и услышал историю про азербайджанскую семью, про детей, которые, придя в первый класс, вообще не говорили по-русски. И как через полтора года новосибирские учителя научили их не только говорить, но и читать, и писать по-русски. На дополнительных занятиях. Совершенно бесплатно. И таких учителей по всей стране — тысячи. Какая у нас после этого страна? Литературоцентричная?
Собственно, зачем мы ездили? Посмотреть страну? Показать себя? Для меня лично цель поездки сформулировалась очень просто, когда я листал записки от студентов Тюменского университета на обратном пути.
Например, такие: «Насколько адекватно отображаются в современной русской литературе политические процессы, происходящие в стране? Насколько государство оказывает давление на творчество современных писателей? Актуален ли блоковский плач о тайной свободе?» Или такая: «Спасибо вам. У меня появился еще один повод стать писателем». Собственно, эти записки, да и вообще все, что там было,  для меня еще один повод, чтобы оставаться писателем.