Главная

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ВРЕМЯ»

просмотров: 251 | Версия для печати | Комментариев: 0 |
Полина Жеребцова: «Бежать к огню с каплей воды»
Интервью с Полиной Жеребцовой на сайте "Форма слов": Полина Жеребцова — писатель-документалист, журналист, поэтесса. Родилась в 1985 году в городе Грозном, столице тогдашней Чечено-Ингушской АССР, и прожила там почти до двадцати лет. В 1994 году начала вести дневники, в которых фиксировала происходящее вокруг. Автор книг: «Дневник Жеребцовой Полины», первый том о Второй войне (2011), второй том — «Муравей в стеклянной банке. Чеченские дневники 1994–2004» (2014), «Тонкая серебристая нить» — сборник рассказов о мирных жителях на чеченской войне (2015), «Ослиная порода» — повесть о советской Чечне (2017), «45-я параллель» — документальный роман о современном Кавказе (2017). Проза и стихи переведены на двадцать три языка. Лауреат международной литературной премии им. Януша Корчака (2006) сразу в двух номинациях: за военный рассказ и дневниковые записи. Финалист премии им. Андрея Сахарова «За журналистику как поступок» (2012) Лауреат международной литературной премии им. Эрнеста Хемингуэя (2017), финалист международной литературной премии ANGELUS (Польша, 2019), вручаемой за высокие достижения в области литературы и культуры. Живёт в Финляндии.
О её сегодняшней работе в литературе и ценностных основаниях этой работы, об отношениях между документом и вымыслом и превращении документа в художественную прозу, о восприятии ею финской культуры и современной русской и чеченской словесности с Полиной Жеребцовой говорит Ольга Балла-Гертман.
 
Ольга Балла-Гертман: Полина, вы стали известной как автор пронзительных детских дневников о Чеченской войне. Какие литературные задачи вы ставите перед собой сегодня?

Полина Жеребцова: Все мои книги, которые уже изданы, произрастают из чеченского дневника 1994–2004 годов. Повесть «Ослиная порода» — история советского детства в Чечено-Ингушетии, документальный роман «45-я параллель» — о выживании после войны в Чечне. Сборник рассказов «Тонкая серебристая нить» — о людях с нашего грозненского двора по улице Заветы Ильича, которые попали в жернова катастрофы.

Не так давно я закончила большой роман «Тюкины дети», основанный на моих московских дневниках, но когда он выйдет в России — загадка.

Моя задача как автора — в том, чтобы обнажить проблемы современного общества, сорвать с лицемеров их маски, заглянуть вместе с читателем в самую суть, неприглядную и страшную, и показать, чем праведность отличается от всего остального.

В книгах Джорджа Р.Р. Мартина «Песнь льда и огня», по которым сняли «Игру престолов», нет ни одного положительного героя, у всех свои пороки. Я считаю, что положительный герой в любой книге — документальной или художественной, обязательно нужен. Иначе на кого равняться читателю? Кем восхищаться и кому подражать? Я всегда старалась жить добрыми делами. Кормила и лечила птиц, бездомных собак и кошек, прекрасно осознавая, что не смогу помочь всем. Автор обязан создавать в глубине текста моралистическую направленность.

Знаю, что это звучит крайне наивно в жестоком мире, но я руководствуюсь одной из своих любимых исламских притч о пророке Ибрагиме (Аврааме). Когда неверные решили сжечь пророка на костре, они разожгли большой огонь. Люди испугались палачей и разбежались. И звери и птицы опасались подойти к месту казни. И вдруг могучий орел разглядел на дороге крошечного муравья, бежавшего к огню с каплей воды. Другие звери и птицы потешались над ним, называя его глупцом и сумасшедшим. «Что ты же делаешь?» — изумился орел, обращаясь к муравью. — «Разве капля воды спасет человека? Разве капля воды затушит огонь?!» На это муравей ответил: «Когда Бог спросит меня, что ты сделал, видя несправедливость, это будет моим оправданием перед Ним!»

О.Б.-Г.: Задачи очень достойные, но они в точности — до неотличимости — совпадают с задачами публицистики и проповеди, разве нет? Зачем в таком случае надо писать именно художественную литературу, а не, скажем, журналистские тексты? В чём, то есть, специфика именно художественной вашей работы?

П.Ж.: С семнадцати лет я работала журналистом в Чечне, публиковалась под псевдонимами и под своей фамилией в разных журналах и газетах республики, освещала происходящие события. Получала угрозы, но делала свое дело. Иногда я пишу статьи и сейчас.

Переосмысление войны в Чечне и послевоенного периода в художественном плане даёт автору более широкие возможности. Нужно признаться, что, хотя критики и называют мои тексты художественными — из-за подачи и формы письма, я много лет пыталась в своих интервью объяснить, что это по существу — тексты документальные.

Симбиоз документальности с живым, легким художественным слогом стал моим осознанным выбором, так как я много читала с раннего детства, в доме деда была огромная библиотека: более десяти тысяч книг. Обучаясь в начальных классах, я после уроков запоем глотала мировую классику и однажды решила, что когда-то уже была знаменитым писателем и сама себе отправила послание из прошлой жизни. И это послание спрятано в виде шифровки в одной из дедовских книг. Я наугад открывала сотни томов, читала вслух стихи, прозу и размышляла. Но затем ко мне пришла мысль из кодекса самураев: главное — путь, а не цель, и даже если не узнать, кем ты был раньше, это ничего не меняет. Ты двигаешься только вперед и отслеживаешь любые темные проявления, чтобы надеть на них кандалы. Главное в работе автора — доброе, искреннее и непосредственное отношение к миру, ведь подлинное творчество есть усовершенствование себя самого.

О.Б.-Г.: Но уточним вопрос. Вы создаёте свои тексты (они всё-таки художественные?) на основе человеческих документов, записей, которые изначально не имели эстетических целей. Содержат ли ваши тексты элемент вымысла и в какой мере? Вообще, что надо сделать с «сырым», «чистым» документом, чтобы он стал художественным произведением? Без вымысла ведь тоже можно обойтись, но что-то сделать надо?

П.Ж.: Я сторонник того, что любой вымысел — это лишняя и бесполезная трата энергии, то есть отход от первоисточника. Особенно это касается текстов, которые основаны на дневниковых записях или воспоминаниях. Здесь важна предельная точность. Жизнь человека куда причудливее любого вымысла.

Если мыслить масштабно, выходя за рамки прожитого, то в ближайшем будущем я хотела бы попробовать себя как автора романов-предопределений, где художественный реализм и постмодернизм будут служить вовлечением читателя в процесс нестандартного построения текста.

О.Б.-Г.: А что такое «роман-предопределение»?

П.Ж.: Это я пока подержу в секрете (и о теме тоже не хотелось бы говорить, вначале нужно дописать).

О.Б.-Г.: Но о нестандартном построении текста можно же сказать хоть немного? В чём его нестандартность?

П.Ж.: Когда текст подобен сложному конструктору. Его детали состоят из того, что существовало в культуре раньше, и все новые смыслы генерируются на базе давно освоенного. Сращивание и смешивание литератур жизненной и той, что только кажется людям находящейся за гранью реального, в которой некоторые различают сюрреалистическую метафоричность и нелинейный сюжет, на самом деле проявляется в виде сложного мозаичного кода.

Вместе с тем, поскольку я работаю в гуманистическом направлении, все притчи, шаржи, шутки, скептицизм, ирония — всего лишь первый уровень, фундамент. Они внедрены для того, чтобы читатель, войдя в глубокие воды, задумался, оглянулся и многое в жизни переосмыслил.

О.Б.-Г.: И ещё о работе с документом при превращении текста (подённых записей) — скажем — в роман: понятно, что вымысел вы не относите к числу необходимых его компонентов. Делается ли вами при этом какая-то ещё работа эстетического порядка?

П.Ж.: В документальных текстах всегда много рефлексии, эмоционального реагирования, тревожных состояний — попросту говоря, литературных сорняков, которые нужно безжалостно выдирать, ужимая текст до такой степени, чтобы он из многотомного сборника самоанализа превратился в роман воспитания, сохранив чистый источник, лишенный вымысла.

О.Б.-Г.: То есть, если я правильно понимаю, вы — сторонник текстов прямого действия. А в каких вы отношениях с поэзией?

П.Ж.: Поэзия — первое из искусств, говорил Иммануил Кант. И я соглашусь с немецким философом, поскольку сама писала стихи с четырех лет, выражая таким образом яркие эмоции. Вначале это были веселые забавные стишки о кошке, елке, друзьях со двора. Затем, отыскав в библиотеке деда поэтические альманахи, я безумно влюбилась в стихи Николая Гумилева, часами нараспев пела стихи Александра Вертинского, Ольги Берггольц, Анны Ахматовой, Владимира Высоцкого. Меня зачаровывала поэзия Дмитрия Мережковского. В 1994 году мне исполнилось девять, а в нашей многонациональной республике началась одна из самых чудовищных войн последнего времени.

Когда человек находится на краю бездны, переживает катастрофу, сражается, теряет семью и любовь или обретает новых друзей, его чувства обнажены и беззащитны — и при этом безграничны в выражении. Зачастую их можно преобразовать в искусство только стихосложением. «Нет ничего страшней отваги, когда она обречена», поется в чеченских песнях. Мартин Хайдеггер был уверен, что поэзия — учреждение истины, ведь ей не грозят ни мощный расцвет науки, ни регресс и возвращение к первобытному строю, меняется лишь форма стихосложения. В войну я тоже писала стихи, и впоследствии более трехсот стихотворений были опубликованы в журналах и газетах. Это, разумеется, меньшая часть из архива. Основная часть моих стихов посвящена жизни на Чеченской войне, где я пробыла десять лет, пережив физические и психологические пытки, тяжелые ранения, потерю близких и родного дома.

Шум, проходящий сквозь тишину.
Время, которого нет.
Кто-то зачем-то придумал войну
Длиною в сто тысяч лет.

Кто-то зачем-то дал имена
И разделил века.
В мире, в котором всегда война,
Прокляты облака.

Каждый рожденный тянул билет,
И каждый из нас умрет.
Ты выбираешь — идти на свет
Или упасть на лед.

О.Б.-Г.: Как бы вы оценили жизнь своих текстов в сегодняшней культуре? Чувствуете ли вы себя достаточно понятой читательской аудиторией и достаточно адекватно прочитанной?

П.Ж.: Ценность документальных исторических текстов обычно определяется потомками. Современники не всегда ставят себе цель узнать о произошедшем событии, о войне, о катастрофе и досконально в этом разобраться. Однако, что касается моих книг о Чеченской войне, то я довольно часто получаю запросы из университетов Европы: по чеченскому дневнику профессора читают лекции, по моим рассказам о мирных жителях Грозного и по чеченскому дневнику студенты пишут диссертации в Нидерландах, Швеции, Франции, Германии, Финляндии, Норвегии, Литве, Словении, Канаде и т.д. Критики также не остались равнодушными к моим текстам, но особенно интересно получать письма от читателей, прежде всего от земляков, которым тоже есть, что рассказать о нашем крае. В основном люди благодарят меня за беспристрастное описание жизни на войне, поскольку я никогда не защищала ни одну из военных сторон конфликта, моя сторона — это мирные люди, оказавшиеся под бомбами. Мне все равно, какой они религии и национальности, для меня все жители многонациональной республики моего детства и моей юности — равны, в городе Грозном на момент Первой Чеченской было вместе с чеченцами около 300 000 русскоговорящих жителей, целые кварталы ингушей, армян, евреев, цыган, аварцев, лакцев, кумыков и многих других.

Поэтому у меня большая просьба к журналистам и правозащитникам: не занимайтесь подлостью и подменой понятий, никогда не говорите, что в Чечне пострадал какой-то «один народ». В 1994–2005 годах пострадали все народы многонациональной республики.

Есть люди, которые внимательно следят за моими текстами и хотели бы, чтобы я прославляла как героев Шамиля Басаева, Аслана Масхадова, Джохара Дудаева, Бориса Ельцина, Владимира Путина. Я получала и получаю от этих внимательных читателей угрозы расправы, потому что при подобном предложении именно они отправляются по непечатному адресу.

Сама я оцениваю жизнь своих текстов как довольно скромную, но неотъемлемую часть русской литературы. Мои книги — как маленькие острова в безбрежном океане. Но каждый автор, пишущий кровью, долго находящийся под бомбами, стремится, чтобы его тексты стали тем самым океаном, омывающим мир, — ведь перед ним стоит задача рассказать, что чувствует человек между жизнью и смертью.

О.Б.-Г.: Вы уже много лет живёте в Финляндии (кстати: а почему для эмиграции из России вы выбрали именно эту страну?). Насколько чужой, непонятной или, напротив, близкой себе вы чувствуете финскую культуру — и от русской, и тем более от чеченской, надо думать, довольно далёкую? Стала ли она для вас своей, или вы сохраняете дистанцию?

П.Ж.: Еще ребенком в Грозном я прочитала в книге, а затем многократно слышала от матери, что где-то на Севере есть народ, который сражался за независимость с СССР и сумел отстоять свою столицу — Хельсинки. Тогда я подивилась тому, с каким восхищением старшие говорили о мужестве финнов. Когда через много лет мне понадобилась помощь, я обращалась в разные посольства и консульства, и только финны сразу, беспрепятственно выдали мне визу. Оформить документы в России для уроженки Чечни — огромная редкость, ведь людям из военной зоны на родине зачастую чинят препятствия, чтобы они не могли выехать за границу.

Финляндия стала для меня настоящим домом после долгих лет скитаний и горя. В эту северную страну я приехала вместе с мужем в январе 2012 года и запросила убежище. Изучив все доказательства, финны предоставили нам политическое убежище высшей категории. Мы с мужем, ожидая решения властей, путешествовали по программе перемещения беженцев, побывали в разных лагерях, где я записывала истории мужчин и женщин из далеких стран.

Оставаясь представителем культурного кода Чечни, я изучала традиции и обычаи многих народов мира. Конечно, финская культура — иная, чем чеченская, более сдержанная, спокойная, в отличие от нашего южного темперамента. Но часть ее, несомненно, стала и моей. Нас с мужем в Финляндии с самого начала все поражало: замечательные добрые люди, воздух — он казался невероятно чистым и пьянящим, помощь от государства, которое не виновато в наших бедах, но принимает беженцев наилучшим образом.

О.Б.-Г.: Кстати, трудно ли было освоить язык?

П.Ж.: Когда мы с мужем ехали зимой 2012 года в Финляндию, я не знала ни одного слова по-фински. Наугад открыла купленный в киоске русско-финский словарик и загадала, что первое прочитанное слово будет для меня самым важным. Первое финское слово, которое я выучила, оказалось «Спасибо!» (Kiitos!)

Я сдавала экзамен на знание языка, прожив в Финляндии около двух лет. Экзамен при университете длился пять часов: были тексты по истории и культуре, синхронные вопросы, на которые нужно отвечать быстро и правильно. Так проверяется грамота, чтение, понимание и речь. Все оценки выставляются отдельно. Политическое убежище нам дали в марте 2013 года. В январе 2017 — финское гражданство.

О.Б.-Г.: Читаете ли вы финскую литературу вообще и современную — в частности? Кто (и что) в ней кажется вам особенно важным, достойным внимания за пределами Финляндии? Оказывает ли она влияние на вас?

П.Ж.: Из финской литературы можно выделись Софи Оксанен, молодую писательницу, которая не боится тревожить сложные темы. Ее переводят на разные языки мира. Я ее читала. И было удивительно обнаружить в социальных сетях пост, где Софи Оксанен на финском языке рассказывала своим поклонникам про мой чеченский дневник, с которым она познакомилась в переводе.

О.Б.-Г.: А сами вы переводами занимаетесь?

П.Ж.: Переводы документальной и художественной литературы правильнее всего делать носителям языка, профессионалам. Я только переводила на финский свои короткие рассказы из чеченского цикла для университетской газеты. В Финляндии есть журналы на русском, шведском, английском и, конечно, финском языке. Иногда там публикуют и меня.

О.Б.-Г.: О переводах на финский я даже не думала (хотя, оказывается, вы это умеете, — восхищаюсь). Я имела в виду всего лишь переводы с финского на русский — знакомство русских читателей с финской литературой.

П.Ж.: С финского языка я не переводила — только когда изучала его, в рамках учебных заданий.

О.Б.-Г.: А за современной русской литературой оттуда, издалека, следите? Что и кто в ней видится вам наиболее интересным?

П.Ж.: В современной русской литературе я с удовольствием читаю тексты Бориса Минаева, Гузель Яхиной, Марины Ахмедовой, Ольги Фикс, Елены Катишонок, Александра Чудакова и других.

Вообще, если сравнивать бриллиантовый всплеск литературы XX века, вызванный такими трагическими событиями, как Первая и Вторая мировые войны, ГУЛАГ, репрессии, то могу сказать, что начало XXI века в этой текстовой битве сильно проигрывает. Антифашист Эрих Мария Ремарк и писатель Василь Быков, правдолюбец Шаламов и хроникер Солженицын, мужественная Мария Рольникайте и сотни других громких имен в настоящий момент не имеют равных себе по теме, при всем моем уважении к таланту современников. Критики и читатели наших дней в большинстве своем сделали ставку на развлекательную литературу, поэтому интеллектуальные и моралистические книги остались дорожной картой только для пытливых умов.

О.Б.-Г.: Кто в литературном смысле оказал на вас влияние? Приходилось ли чьему-то влиянию сопротивляться?

П.Ж.: Мои любимые авторы — те, кто многое прожил и видел сам. Главное для меня — гуманизм и реализм. Автор всегда показывает читателям не только зеркало времени, но и свою душу. Для меня важно передать истории, способные изменять сознание читающего и делать его более гуманным по отношению ко всему живому на нашей планете.

В литературе такое далеко не ново. Это подтверждают произведения Анатолия Кузнецова, Марии Рольникайте, Сергея Довлатова, Светланы Алексиевич, Александра Солженицына и других. Именно они оказали на меня влияние в детстве. Из художественной литературы могу выделить Антуана де Сент-Экзюпери, Дэниела Киза, Курта Воннегута, Томаса Манна. Насчет преодолений: я никогда не создавала себе кумиров. Никогда. Все, с кем автор может соревноваться, — только его собственные тексты. Я активно пишу с восьми-девяти лет каждый день.

Восхищаться другими писателями — одно дело, а быть подражателем — пошлость, я только за чистый оригинал.

Мне приходится иногда поправлять на конференциях журналистов, если вдруг, обращаясь к аудитории, они говорят, что «Полина Жеребцова — это как Анна Франк», или «как Политковская», или «как Солженицын». Я всегда поясняю, что «Анна Политковская, отчаянная, пришедшая на нашу войну извне, — это журналист своего времени, и она такая была одна» и т.д., а меня зовут Полина Жеребцова, и я единственная в своем роде, писавшая десять лет дневники под бомбами.

Подражания кому бы то ни было я очень не люблю и не приветствую, но есть тексты, которые я читаю как мастер-класс и понимаю, что ни о каком подражании речи быть не может, однако в том, чтобы работать над собой, эти тексты мне очень помогают. Это тексты Валерии Ильиничны Новодворской.

О.Б.-Г.: В связи с — вполне резонной — мыслью о соревновании только с собственными, уже написанными текстами и стремлением их превзойти интересно узнать, менялась ли, по-вашему, на протяжении тех лет, что вы работаете в литературе, ваша манера писать, творческие установки… вообще, как вы менялись. как выглядит в ваших собственных глазах траектория вашего писательского роста?

П.Ж.: Вероятнее всего, да, манера письма менялась с опытом, как и у многих писателей, конструкция текстов стала более сложной. Но судить, конечно, читателям. Автору судить об этом трудно. Больше аллюзий (разумеется, только в смысловом контексте), меньше воды. Вот и весь секрет.

О.Б.-Г.: Чтение «для себя», непрофессиональное: что у вас в него входит? На каких языках читаете?

П.Ж.: Я запоем читаю документальные тексты, статьи, дневники XVIII–XX века. Дневники крестьян, крепостных, дворян, узников ГУЛАГА, и т.д. Читаю на финском, на русском, немного на арабском (Коранические тексты), иногда на чеченском, чтобы совсем его не забыть.

О.Б.-Г.: Чеченский язык у вас свободный, да?

П.Ж.: В Чечне все знают два языка: русский и чеченский. Русским я владею гораздо лучше, однако и читаю, и говорю на чеченском. В школе времен Ичкерии мы также учили арабский, изучали Коран и сборники хадисов.

О.Б.-Г.: Кстати, вот очень любопытно — и, думаю, мало известно за пределами вашей родины: есть ли сейчас интересная чеченская литература?

П.Ж.: Среди авторов из Чечни можно выделить поэтов Умара Яричева и Руслана Юсупова, мою ровесницу — прозаика Асю Умарову, поэтесс и писательниц Лулу Жумалаеву и Розу Талхигову. Интересны авторы Чечни в первую очередь двуязычием от рождения: они блестяще владеют своим родным языком — чеченским — и отлично говорят на русском. В своих прозаических и поэтических текстах авторы Чечни соблюдают традиции и уклад Кавказа, обращаясь при этом к великой русской литературе да и к мировой литературе в целом, которая служит для творческих людей ориентиром. 

О.Б.-Г.: Да, ещё очень хочется спросить: а о Финляндии, о своём опыте взаимодействия с этой страной, освоения её пишете ли вы — или замышляете ли написать — что-нибудь художественное?

П.Ж.: О Финляндии у меня немало заметок, очерков, опубликован большой текст в журнале «Знамя» №6, 2013 («Путь политэмигранта») и задуман исторический роман по моим финским документальным дневникам. Но сейчас я пробую себя  как автор романа-предопределения и работаю над ним.

О планах на будущее говорить преждевременно. Когда мы, жители Чечни, десять лет находились на войне, мы привыкли к тому, что жить нужно сейчас, завтра нас может не быть. Никто не знал, доживем ли до вечера, люди погибали каждый день, каждый час. За долгие годы войны жить настоящим моментом стало привычкой.