Вероника Долина в эфире радио "Эхо Москвы" 30 декабря 2021 года в передаче Сергея Корзуна "Без дураков". Читайте расшифровку радиопередачи. Книги Вероники Долиной в "Лабиринте"

С.КОРЗУН: Всем добрый вечер, я – Сергей Корзун, ведущий этой постоянной еженедельной программы. Мой сегодняшний гость – совершенно обаятельная Вероника Долина – поэт, бард, вероника отвечает сразу так, как она умеет.

ПЕСНЯ

С.КОРЗУН: Это конец 90-х, начало 90-х, голодные времена, когда впервые кооперативные ресторанчики открывались в Москве?

В.ДОЛИНА: Не без этого. И первые наши тропы в США мы прокладывали, и калифорнийский песочек ногами трогали, и бостонскую метель носом ощущали — ну да, это наши первые чудеса того времени – начало 90-х.

С.КОРЗУН: Почти Рождественская сказка. Хочется сегодня обойтись без политики, если это возможно. Хочется сказке поверить – то ли в Деда Мороза, то ли в Ельцина, — в кого там верили еще?

В.ДОЛИНА: Ну-ну, Ельцина не трогайте. Для некоторых это святое.

С.КОРЗУН: А ваши дети в Деда Мороза долго верили?

В.ДОЛИНА: Конечно. И сейчас не прочь посовещаться насчет деда Мороза – мы завтра ждем прилета оного.

С.КОРЗУН: Это понятно, есть мужчины, которые сначала верят в Деда Мороза, потом не верят, а потом сами становятся Дедами Морозами, — наверное, это у всех происходит. Вы на Новый год какие сказки своим рассказывали?

В.ДОЛИНА: Сережа, со мной все сложнее. Во-первых, сказка настолько вплетена в мою 365-дневную ткань, она у меня совершенно будничная, и я очень стараюсь. Когда-то это я заметила, потом это сделала повседневностью, сейчас, возможно, уже последствия. Но это очень буднично. Я не делаю из 365-го дня особенного и неслыханного. Я очень спокойно и буднично свои маленькие рудиментарные магии осуществляю, и оно иногда осуществляется. И игрушечное и совершенно настоящее, и с жилищем и с перемещением в пространстве.

С.КОРЗУН: Это из детства, или откуда?

В.ДОЛИНА: У меня папа очень любил рукотворные чудеса и очень умел, такой был мастеровитый, но совершенно, конечно, советский инженер-конструктор, работал в нормальном НПО имени Лавочкина, но он был чудодей, он был, как говорится в одном из моих старых стихов, — он был «Шоколадница» и Левша, он мог и пирожное «картошка» вручную, пропитанную специальным ромом, даже в те, не очень пресыщенные хорошими продуктами временами, — он очень умел, и мог сделать трактор с плугом на дачке, чтобы оно пахало само, или какое-нибудь, не к празднику будет сказано, самодельную канализацию мог слепить – двумя руками свинтить одно с другим. Так что я очень верю, что человек практически в одиночку, но с большим согласием с силами природы, может сварганить бог знает, что для себя и своих близких.

С.КОРЗУН: Мальчишки восприняли все?

В.ДОЛИНА: У мальчишек нужно спросить. Думаю, есть кое-что.

С.КОРЗУН: И рукодельные?

В.ДОЛИНА: В какую-то непререкаемость власти чуда над нами и нашего тесного, чрезвычайно тесного сотрудничества с магией верят без конца. Это вообще не обсуждабельно. Если возьмете их за жабры, будете их трепать, спрашивать, — Антон? Олег? или младшего, Матвея, — возможно, вытаращат глаза и будут что-то жеманное отвечать, — не верьте.

С.КОРЗУН: Ничего рационально, все сказочно?

В.ДОЛИНА: У нас очень многое делается с огромной специальной семейной надеждой на высшие силы.

С.КОРЗУН: Какую-нибудь самую сказочную и волшебную?

В.ДОЛИНА: Простенькая, но не очень старинна.

ПЕСНЯ

С.КОРЗУН: А где живет сказка? Ее место только в самом человеке, дома, на сцене, в общении со зрителями?

В.ДОЛИНА: Как генерируется, точно не знаю. Видимо, неплохо иметь какой-то внутренний двигатель, который что-то умеет вырабатывать, перерабатывать энергию в энергию. Вспомогательное принуждено быть все.

С.КОРЗУН: Я даже о другом – где она живет? Внутри, в доме? В рамках страны может жить сказка, или нет?

В.ДОЛИНА: Боюсь, что это интимнее и кровянистее, боюсь, что это состав крови, какая-то ее группа.

С.КОРЗУН: Вы когда-нибудь о судьбах государства задумывались?

В.ДОЛИНА: Господин Корзун, как же так? Я широко и глубоко известен, как написавший «Не пускайте поэта в Париж», «Пошумит-пошумит, не поедет» и человечество 80-го года как умело, обсуждало это – что это, на отъезд Высоцкого. Галича?

С.КОРЗУН: Алфизик: «Почему бы вам не отозваться на происходящее песней? Даже Макаревич отозвался: «К нам в Холуево приезжает Путин». А вам слабо?

В.ДОЛИНА: Это не песня. Такое точно слабо. Это неправильная вещь, она лишена магии и возможно, от того она не срабатывает.

С.КОРЗУН: В политике есть магия?

В.ДОЛИНА: В политике есть театр, огромная власть над судьбами, судьбами поколений, над будущим – конечно.

С.КОРЗУН: Вы очаровывались политиками больше, чем окружающими?

В.ДОЛИНА: Например, я была страшный «ельцинист» и остаюсь. Те годы были лучшими в моем доме, в моем сердце и, например, в жизни моих родителей, которые немедленно на угасание Ельцина исчезли один за другим, папа и мама, из этой реальной московской жизни. Будто бы это не было связано, но это было, конечно, связано. Такого иррационального и для Москвы и этой страны дядьки, как Борис Николаевич, я не припомню.

С.КОРЗУН: Но сказка была на два года – в 1993 г. эта сказка окончилась.

В.ДОЛИНА: Нет, я иначе это вижу. Для меня каждый его год был чрезвычайно праздничным, никакой я не видела клоунады и ничего уничижительного — все для меня было театрально, вплоть до комических актов, которые так любят у нас укарикатуривать. Я иначе это вижу. Иначе видела, как он стареет, как он красиво, как лев, теряет силы – я наблюдала за этим с болью, но не думаю, что я одна.

С.КОРЗУН: Писалось хорошо в те годы, которые называют «лихими».

В.ДОЛИНА: Я не хочу так. Это все комично, неправильные люди, у них неправильно расположены, — с моей точки зрения, — ум, честь и совесть внутри таких людей расположены неправильно. «Лихие»* — это ерунда какая-то. Так говорят про разбойников, это о господине Тенардье из «Мираблей» Гюго – вот это были лихие людишки — без стыда, совести, ничего не оставляющие своим детям, многочисленным. Не хочу про те годы так. Неправильно это. Мне было хорошо. Стихи писала, пела, сколь хотела, залы были большие, публика была чрезвычайно обнадеженной, романтизировала время и я тоже.

С.КОРЗУН: Тогда что-нибудь из того, что тогда писалось?

В.ДОЛИНА: Ну, вот еще. Мы должны в конце года непременно быть свежим снегом, который взял, и как мог припудрил, дал утренней свежести. Такова вообще функция стихов — поиск слов, поиск ритма, возможно, — это все поиск свежести. Что мы будем старые вещи вспоминать?

ПЕСНЯ

С.КОРЗУН: Славянская душа. Чем больше гнут, тем больше.. то, что немцу смерть…

В.ДОЛИНА: Да, мы будем строить свое расписание, мы тут будем.

С.КОРЗУН: Останемся тут и всех пересидим. А хочется пересидеть тех, кто здесь?

В.ДОЛИНА: Это невозможно. Те, кто сильны и очень неправедны, они очень сильны. Не думаю, что наше поколение переживет их угасание или их горловое кровотечение — что-то я сильно сомневаюсь. Они неслыханно могучи, мы, за наши уже очень зрелые годы, мы таких могучих витальных правителей, думаю, не видели. С моей точки зрения, это такие спецживотные, это инопланетяне, поэтому взывать к ним с петициями, ходить им с поклонами. Почти что-то руки целовать, из этих рук что-то принимать или о чем-то просить – это невероятно парадоксальное занятие.

С.КОРЗУН: Но власть с большинством.

В.ДОЛИНА: Как-как?

С.КОРЗУН: Опросы общественного мнения показывают.

В.ДОЛИНА: Такие, как я, мы всего этого не замечаем. Я это все игнорирую и презираю. Да и не верю я в нашу статистику совершенно – знать не знаю. Как это, страна, которая пережила в плохом смысле тех, или тех, — не буду эти зловещие эти имена произносить. Вот еще, буду я думать о силе большинства. Никогда не думала, и не буду думать. Я и о меньшинстве думаю с большим трудом. Об уникумах я думаю почти без напряжения.

С.КОРЗУН: Вопрос о Галиче есть – о чем бы вы его хотели бы спросить?

В.ДОЛИНА: Скажу. У меня был на окуджавский мотив такой парафраз – между прочим. Булат Шалвович ужасно взвился, когда я неосторожно, а мне было года 22, ему влепила и спела – я спела «Жаль, что нельзя случайно Александра Аркадьевича встретить в метро Аэропорт». Окуджава взвился, был очень критичен и тяжеловесен – он вообще любил мне промеж глаз обрушить, и тут обрушил. Но Галич наших теперешних высот человек, — вероятно, так и есть, время эту иконопись преображает – кое-где соскребает, кое-где кракелюры, кое-что высвечивает – раз, и отыскивается плащаница, и вся светится. Я Галича очень люблю со всей его художнической — чрезвычайно люблю и чту. Его жизнь до меня не до конца понятна, — как же так было? — таковы, видимо, его небольшое собственное плащаничное чудо было, что-то свое отыскал, и оно в нем плескануло неслыханным светом. О чем я бы теперь и нынче могла бы увить его и поговорить? — не знаю.

С.КОРЗУН: Вернулся бы он?

В.ДОЛИНА: Гнулся? Нет.

С.КОРЗУН: Вернулся?

В.ДОЛИНА: Вернулся? Смотрите, сколько народу вернулось, но не все. Музыканты взяли, да бравой поступью, чеканя шаг, почти все возвратились. Наверное, приберегли бесценные паспорта – это правильно. Я сейчас не про хитроумие, а про золотое сердце советского музыканта – кто 10, кто больше лет были, а потом сюда. Но это музыка, они в чем-то бессловесны. А у словесников немного иначе. И литературе болезненней возвращаться. Или у нас всякие другие вещи начинают высвечиваться – есть же Эдуарды Вениаминовичи, которые давно тут, и как могут, развивают разнообразные версии своего бытования тут. Но выглядит странно и не всегда искрится. Вернулся ли бы Галич? Нет. И 10 лет назад и 20 лет назад — нет.

С.КОРЗУН: Вы сами Галича переслушиваете?

В.ДОЛИНА: Со мной бывает – слушаю.

С.КОРЗУН: Один раз я полночи слушал, потом перекачал на диск, чтобы в машине ставить – не слушаю, не идет.

В.ДОЛИНА: Там столько боли и желчи, что человеку здешнему это чрезвычайно болезненно, это невозможно слушать. Это как валокордин не по 30 капель, а шарахнуть стакан – это сразу унесет. Но невероятная актуальность, искрение Галича сегодня колоссально. И нечего даже об этом говорить.

С.КОРЗУН: Дети слушали?

В.ДОЛИНА: Это успели. Мои дети не носители специальных хромосом любителей песни под гитару.

С.КОРЗУН: Не передается?

В.ДОЛИНА: Во-первых, я не передавала. Я не икона в доме и не занималась этим, не внедряла себя, не внедряла ни Окуджаву, ни Высоцкого, ни Галича, ни Вертинского. Но есть такое дело, что мой старший мальчик чрезвычайно был и остался привязанным к Галичу, мой средний мальчик почему-то – в силу своей, видимо, внутренней театральности, ужасно неравнодушен, знает все наизусть, — Вертинского. А дальше я подумолкну. Ну, прилично знают Кима, чуть знают Новеллу Матвееву – на слух.

С.КОРЗУН: Сделаем небольшой перерыв и вернемся к разговору.

НОВОСТИ

С.КОРЗУН: Очень много комплиментов вам присылают. Девушка, певшая по телевизору «Когда б мы жили без затей», была другой. Что поменялось, спрашивает Арт.

В.ДОЛИНА: Не знаю, что сказать. Основная концепция как раз в обратном. Я – это я.

С.КОРЗУН: Не менялись? Ответьте тогда песней Арту — чтобы понять.

ПЕСНЯ

С.КОРЗУН: Вы к детям строго относились? Тут просто: «Признайте, что Антон умница – его книга о Германе – оторваться невозможно – вы ему стесняетесь в лицо правду-матку резать?»

В.ДОЛИНА: Напрасно вы так думаете. Я не сладкоголоса, не конфетноречива, не мармеладна, но когда хорошо – это отчетливо мною понимаемо. Например, книжка о Германе — я очень ее сынишке нахвалила, считаю ее очень читабельной, чрезвычайно своеобразно увлекательной, и такой доверительно-особенной, бесконфетной и то же время очень особенной — мне кажется, адекватно было сделать такую киносъемку вокруг фигуры Германа. Я была очень на свой лад удивлена – не тому, что там нет сиропа, — мы семейно не таковы. А тому, что Герман царственно кивнул, и ему это понравилось, тому, что столько записей интервьюобразных смог обработать мой сын – книжка очень хороша. И я с удовольствием хвалю работы детей.

С.КОРЗУН: Детей опекаете?

В.ДОЛИНА: Да, опекаю.

С.КОРЗУН: И ревнуете к женам?

В.ДОЛИНА: Нет, что вы. Я такой певец свободы, что, что вы.

С.КОРЗУН: Мы знаем певцов, которые о свободе только поют, а живут по-другому.

В.ДОЛИНА: Ах, так? Не знаю, о ком вы. На что вы намекаете? Нет, у меня мальчики взрослые женились, вышли из дома, вскинув котомку на плечо, это мне зримо запомнилось.

С.КОРЗУН: И мамаша не остановила?

В.ДОЛИНА: Это было интересно, это было важно. Это были не сборы от Сибири до Волги, а просто отсутствие сборов – легкая нога, и пошел человек жить, как живется – это было очень здорово. И второй почти так — с сумочкой через плечо, со слабым выдохом: «ну, я пошел» — я это приняла, как есть. Дочка в прошлом году выходила замуж, и ее свадьба была лишена вообще кисеи и шлейфа, свадебного букета.

С.КОРЗУН: Даже лимузина не было?

В.ДОЛИНА: Не было ничего. И я до чрезвычайности это приветствовала. Я не смаяла надеяться на такое последовательное, в мелкую крошку, как от елочного шарика, раздробление идеи гламура в такую мелкую кроху.

С.КОРЗУН: У вас четверо? Все разные?

В.ДОЛИНА: Четверо. Зато легко будет делить наследство – по четвертушке.

С.КОРЗУН: Как младший, на кого ориентируется?

В.ДОЛИНА: Младшему 17. И рад бы ориентироваться, но он уже обладатель волшебного аттестата, и все еще не обладатель волшебной концепции, чем будем заниматься. Уже какую-то версию попытались осуществить, но все еще не четко. Будем стараться, взрослеть.

С.КОРЗУН: По технической линии никто?

В.ДОЛИНА: Что-то не пошло, не дружим. Во-первых, идея свободы, во-вторых, возможно, мозг заплетен таким образом, что дальше гуманитарного не заплетаемся. Но есть еще какие-то вещи – возможно, я чуть недооцениваю своего влияния. Я иногда удаляюсь из дома помногу и надолго, но возможно, я все равно там витаю. Поэтому – театр, кино, максимум – журналистика. Этим мы семейно упиваемся.

С.КОРЗУН: Дома что-нибудь поете?

В.ДОЛИНА: Никогда. И никогда не пела, и прошу мне верить – очень прошу. У меня были такие смешные годы – до 90-го, даже до 1987, когда мы ездили семейно на милейших отдыхи турбазы «Дома ученых» в Литву – это было здорово. Вот там я пела. Там я почему-то отвязываюсь. Меня и сейчас можно в очень специальных условиях принудить снять ошейник, и тогда я могу петь, веселиться, как дети. Но это редко бывает. Я дома совершенно не звучу. Ряд моих детей понятия не имеет, о чем я пою, и с какой интонацией.

С.КОРЗУН: Даже в душе?

В.ДОЛИНА: Нет, нет. Я природный очень обыкновенный сочинитель стихов. С чуть отрегулированными тумблерами для того, чтобы стихи имели маленькую музыкальную составляющую. И это все. Поэтому моя музыка – это стихи. Я слышу эти звучания. А будет ли музыка однообразной, будет ли там доля самоцитирования – плевать на это хотела. Абсолютно. Хотела и до сих пор плюю.

С.КОРЗУН: Вопрос от Ильи из Ярославля – в чем отличие между бардом и поэтом? Сколько ни слышал бардов – музыка второстепенна. Зачем музыка?

В.ДОЛИНА: Это природное явление, «зачем, зачем» — затем. Это природное, — скажу с обидой. Стих с музыкой более живуч, более театрально представителен, и он действенен, эффективен по-другому. От того на песни Высоцкого была такая спецохота была при его жизни и такое спецколлекционирование после его ухода. От того было очень капитальное влияние Окуджавы на умы и души и словесность, что это очень специальные собственные, очень музыкальной тканью оснащенные стихи. Не стоит нас задевать. Во-первых, такие, как я, не очень этим задеваются. Это все равно, как пинать артиста балета за то, что он так одевается. Это специальная вещь, такой жанр.

С.КОРЗУН: Все-таки есть разница – поэт и исполнитель?

В.ДОЛИНА: Очень маленькая разница.

ПЕСНЯ

С.КОРЗУН: Сложные ассоциации — а не отреагировал на Грецию и Грузию.

В.ДОЛИНА: Ну, кризис – всех вгоняет в дрожь.

С.КОРЗУН: Мы же коллеги, преподаватели французского языка.

В.ДОЛИНА: А вы бы преподавали, честно мне скажите?

С.КОРЗУН: Нет. Я был на практике и понял, что с этими чертенятами работать невозможно.

В.ДОЛИНА: И все. И я понял.

С.КОРЗУН: Но язык во многом определяет дух.

В.ДОЛИНА: Не без этого.

С.КОРЗУН: Что есть французского в песнях?

В.ДОЛИНА: Много. Очень много. Так все вам и открой?

С.КОРЗУН: Ну, немножко.

В.ДОЛИНА: Это моя вторая реальность, я уже 7 лет процентов на 40 живу во Франции. Предпосылки к этому были какие? – язык. Эта резервная моя реальность, мой запасной аэродром. И поехали, и создали себе там маленькую хижину, и все. Я так провожу свое время.

С.КОРЗУН: И гражданство французское есть?

В.ДОЛИНА: Немножко, конечно.

С.КОРЗУН: почему – Франция? За Галичем?

В.ДОЛИНА: По любви, это голос любви, и все. И нет для меня вопроса, почему.

С.КОРЗУН: А Франция — где? Париж, юг, север?

В.ДОЛИНА: На северо-западе, в Нормандии.

С.КОРЗУН: Там, где песочные пляжи?

В.ДОЛИНА: Ровно там. У меня бывают там, как я называю, минуты социального триумфа – у меня есть микро-анекдоты. Бежит человек по моей маленькой улочке с криком: где тут заплатить за парковку? Тут я, руки в боки, и говорю: на нашей улице всегда бесплатно. Так и помню себя «на нашей улице всегда бесплатно» так и осталось. А на пляже — доехали мы до одного возлюбленного мною места, по имени Этрета, — это такая северная Коктебель, между меловых скал лежит чаша сапфирового оттенка с ужасно холодной водой, но очень бодрящей, — чудесная, необъяснимая коктебельщина. Запарковаться там трудно – это малюсенькая деревня. И я там, вися на одном колесе, припарковалась, смотрю, идет ко мне старец, угрюмо постукивая солидной тростью, — ну, думаю, — сейчас мне будет по голове за то, что я так паркуюсь. Старец заговаривает, и вдруг говорит: я смотрю, вы из Кальвадоса? Это разве пляж, с камушками, для человека? Пляжи у нас, в Кальвадосе. И это была моя минута социального триумфа — «у нас, в Кальвадосе». Тут, у нас, на «Эхо Москвы» не расскажешь, как там у нас, в Кальвадосе. Я воздаю ему ежегодно и долго.

В этом году, освоившись на «Фейсбуке», я стала писать в неправдоподобных для меня количествах, стихи — по два-три в день. Чудесная, смешная реакция живых людей. У меня нет недосказанности между мной и миром – что хочу, то пишу и пою. И еще я была приучена к большим залам, поэтому у меня нет нереализованности, тоски по публике. Но обнаружив, что есть волшебный «Фейсбук». Я страшно оживилась.

Сегодня мотались в столицу департамента Кальвадос. Вся Москва-то летает в Ниццу, целует ее взасос… А мы — тихонько, легонько поехали по косой — да и приехали только с утреннею росой… Это значит — что были в полдень. Когда истинный то француз — полдень празднует как господень, как души и тела союз…. Он заказывает салатик. Он берет себе минераль. Он — полуденных снов фанатик. Тут концепция и мораль. Ровно в полдень наступит бденье. Остановятся все дела. Каждый полдень — как день рожденья. Не традиция а скала. Поколенье за поколеньем — все разламывают багет, с тихой нежностью, с сожаленьем, что закончится их обед… С очевидною неохотой — грустно платят счета у касс… Так полдня пройдут за работой. Я сейчас завершу рассказ. Мы зачем мотались в столицу департамента Кальвадос? Пообедать? Повеселиться? Я отвечу тебе всерьез. Человек человеком понят, полноценен, почти крылат — если двое садятся в полдень — и совместно едят салат.

Вот так я себе в своем Кальвадосе тихонько, легонько.

С.КОРЗУН: Такая локальная сказка с французским акцентом.

В.ДОЛИНА: У меня все просто. Еще?

..Обнаружено тело женщины. Пятидесяти с лишним годов. Четверо родов. Четверо здоровых плодов. Обнаружено было на пляже, где дети ловят волну. Не маленькая уж — а туда же. И куда же это ? Ну-ну…

Довольно странно одета. Мало данных пока — но вряд ли жена поэта. Скорей уж — вдова рыбака.

...Слава Богу, хоть обнаружено. Может, даже на пол-пути. Обезвожено ли, перетружено — но могли бы и не найти.

...И, уж если и не раздевалась, но, босая, шла до воды — то куда эта свора девалась, эти ее плоды?...

...Так, задумчиво и нескоро, сочиняется в такт шагам — по шершавым камням Онфлера, по следам Франсуаз Саган.

С.КОРЗУН: Классно.

В.ДОЛИНА: Я приехала туда жить на следующий год после того, как в Онфлере не стало Франсуазы Саган. Ну, есть много разных микро-секретов, микро-рецептов. В Москве тоже есть свои секреты и рецепты, но Москва учит тебя лбом об стол. Ну, ничего. Обучаешь детей, теперь уже внуков – не пугаться, не тушеваться, не разъяряться, не мучить себя. Если мучительно — изливать себя. Если не в стихи, то в дневниковые записки – учу девочек. Девочек-внучек, девочку-дочку пыталась этому учить – сублимации. Никто не обещает и ничто, что судьба будет радужной крупные коралловые бусы, жемчужные браслеты — все может быть очень коряво. Тогда займемся внутренним миром.

С.КОРЗУН: Своим, или извне?

В.ДОЛИНА: Внутренним, своим. А что касается внешнего – если бог нам даст сил на достаточно серьезную и профессиональную работу над собой, то и с миром все будет не так ужасно, как могло бы быть без этой твоей собственной работы.

С.КОРЗУН: То есть, с самой собой надо помириться?

В.ДОЛИНА: Это в идеале. Я скверно с собой сосуществую, у меня нет мира с собой. Но поиски его продолжаются.

С.КОРЗУН: Какую сказку еще не пережили, но мечтаете пережить?

В.ДОЛИНА: Честное слово, не знаю. Во-первых, мы тут совершенно перманентно живем все в условиях Пряничного домика. Заманили, поселили, даже кое как кормят. Но совершенно очевидно, что каждое высовывание пальца – это проба нас на съедобность, — это совершенно очевидно. Я бы не прочь взломать этот здешний Пряничный дом. Я не так льщусь, не так польстилась, но дети и внуки, в частности, не меня одной, а очень многих, живут, наслаждаясь комфортом Пряничного дома, а оттуда сыплются леденцы, отсюда льется мармелад – можно питаться. Но я, конечно, за уничтожение — ну, как там — «а-ля рюс» — это Баба Яга. Как ее звали, зловещую демоницу, которая детей заманивает?

Насчет сказок – люблю многое. Люблю Бременских, или они бывают не Бременскими, музыкантов, которые по дороге подружились, изгнали разбойников. Может быть, это было незаконно, может быть, это был законный разбойничий дом, а они с животной непреклонностью прибыли этих разбойников и давай жить-поживать. Я за сказки. Невозможно сейчас рассказать, но два года я занималась с малюсенькими детьми посреди Москвы, читала им курс «сказка – как начало независимого мышления». И прочитала. Так что где-то в Москве сейчас обитает некоторое количество моих микро-семинаристов, — они не все еще пошли в школу, — которые заряжены этими зернами.

С.КОРЗУН: Просто фея — Вероника Долина.


"Ничего вы не знаете..." Вероника Долина. 4 августа 2020 г. Книги Вероники Долиной в "Лабиринте"